Деловая широкая улица в северном Лондоне. В округе полно кипрских пекарен, ямайских парикмахерских, бенгальских домовых кухонь, и среди них расположен кампус одного из новейших британских университетов. Доминантой высится двенадцатиэтажная асимметричная стальная башня, где вдоль коридоров, выкрашенных в яркие пурпурный и желтый цвета, расположены лекционные аудитории и классы для семинарских занятий гуманитарного отделения университета.

Всего в университете обучается двести тысяч человек, которые могут получить дипломы по одной из четырехсот специальностей. Гуманитарное отделение открылось несколько месяцев назад в присутствии министра образования и кузины королевы. Об этой церемонии теперь напоминает надпись, выгравированная на гранитной доске, украшающей стену неподалеку от туалетов.

«Дом для всего лучшего, что высказано и выдумано в этом мире», – надпись на плите цитирует знаменитое определение культуры Мэтью Арнольда. Цитата, похоже, имеет важное значение для университета, потому что красуется и на справочнике, который вручается студенту при поступлении, и на стенной росписи у автомата с газированными напитками в подвальном кафетерии.

Нынешнее мирское общество мало во что верит так же истово, как в образование. Со времени эпохи Просвещения образование – от начальной школы до университета – представлялось наиболее эффективным средством от широкого спектра самых серьезных социальных болезней; столбовой дорогой к формированию цивилизованного, процветающего и здравомыслящего гражданского общества.

Перечень специальностей, по которым студенты этого нового университета могут получить диплом, показывает, что большая часть ориентирована на практические навыки, чтобы дать выпускникам успешный старт в самых различных областях: химия, менеджмент, микробиология, юриспруденция, маркетинг и здравоохранение.

Но громкие заявления, которые делались от имени образования, вроде тех, которые можно прочитать в рекламных проспектах или услышать на выпускных церемониях, дают понять, что колледжи и университеты нечто большее, чем просто фабрики для штамповки технократов и предпринимателей. Предполагается, что они предназначены для исполнения более высокой миссии: им по силам сделать нас лучше, счастливее и мудрее.

Как говорил Джон Стюарт Милль, еще один защитник целей образования: «Университеты предназначаются не для того, чтобы научать знанию, нужному людям для какого-нибудь специального способа приобретать средства к существованию. Цель их состоит не в том, чтобы приготовить искусных юристов, медиков или инженеров, а чтобы приготовить способные и образованные человеческие существа». Или, возвращаясь к Мэтью Арнольду, правильное культурное образование должно вдохновить нас на «любовь к нашим соседям, желание расчистить путаницу в головах людей и приуменьшить человеческую нищету». А если говорить о самой амбициозной задаче образования, добавлял он, так оно должно ни больше ни меньше, как «стремиться сделать мир лучше и счастливее, чем мы его нашли».

Что объединяет эти амбициозные и соблазнительные заявления, так это их страстность… и неопределенность. Не очень понятно, каким образом образование может развернуть студентов к великодушию и истине от греха и ошибок, хотя что тут можно сделать, кроме как пассивно ждать согласия человека на движение к этой высокой цели, учитывая, что она так знакома и столь прекрасна.

Тем не менее представляется справедливым разобраться в этой высокопарной риторике в свете неких приземленных реальностей, которые открываются во второй половине обычного понедельника на факультете гуманитарных наук современного университета, расположенного в северной части Лондона.

Выбор факультета не случаен, поскольку декларирующие изменения и лирические заявления от лица образования практически всегда связаны с гуманитарными науками, а не с эндокринологией или биостатистикой. Именно изучение философии, истории, искусства, классики, языков и литературы должно внести наибольший вклад в реформирование человеческой общности.

В угловой аудитории на седьмом этаже группа студентов второго курса слушала лекцию о реформе сельского хозяйства во Франции восемнадцатого века. Профессор, положивший на изучение этого предмета двадцать лет, говорил, что причиной падения урожайности между 1742-м и 1798 годами стали не столько погодные условия, сколько относительно низкая цена на землю, занятую сельскохозяйственными угодьями, что толкало землевладельцев вкладывать деньги в торговлю, а не в повышение плодородия почвы.

Этажом ниже, на кафедре классики, пятнадцать студентов сравнивали использование образов природы в произведениях римских поэтов Горация и Петрония. Профессор указывал, что Гораций отождествляет природу с беззаконием и разложением, тогда как Петроний, во многом более пессимистичный, почитает в ней прямо противоположные качества. Возможно, из-за недостатков вентиляционной системы или наглухо закрытых окон в аудитории было душновато. Несколько студентов слушали профессора с тем интересом, на который он и надеялся, когда двадцатью годами раньше защищал в Оксфорде докторскую диссертацию («Примеры метавысказываний в «Ионе» Еврипида»).

Отношение университетских преподавателей к своей работе вызывает уважение. Но при этом трудно понять, каким боком содержание их дисциплин и вопросы экзаменационных билетов соотносятся с идеалами Арнольда и Милля. Какими бы риторическими ни выглядели рекламные проспекты, современные университеты, похоже, не имеют ни малейшего желания обучать студентов эмоциональным или этическим жизненным навыкам, не говорят им ни слова о том, как любить соседей или оставить мир более счастливым, чем в момент появления в нем.

Требования для получения степени бакалавра по философии, к примеру, ограничены знакомством с центральными темами метафизики (материя, индивидуальное, всеобщее) и написанием диссертации по концепциям интенциональности у Куайна, Фреге или Патнэма. Аналогичную степень по английской литературе получат те, кто сможет успешно разобрать поэму Томаса Стернза Элиота «Бесплодная земля» на аллегорическом и анагогическом уровнях или проследить влияние теории драматургии Сенеки на развитие якобинского театра.

Речи выпускников стереотипно отождествляют либеральное образование с обретением мудрости и самопознанием, но эти цели практически не реализуются в повседневной учебе и экзаменах. Если судить по тому, что они делают, а не громогласно заявляют, университеты заняты тем, что выпускают из своих стен по большей части профессионалов узкой специализации (адвокатов, врачей, инженеров) и лишь малую часть гуманитариев, обладающих знаниями по культуре, но с этическим хаосом в головах, которые пребывают в панике, потому что они не представляют себе, чем будут заниматься всю оставшуюся жизнь.

Мы возложили на нашу систему высшего образования две, возможно, противоречащие друг другу миссии: учить, как заработать на жизнь, и учить, как жить. И вторую безрассудно оставили неопределенной и неприкаянной.

И что с того? К чему тревожиться о недостатках университетского образования в книге, главным образом посвященной религии?

Причины начинают проясняться, если мы рассмотрим взаимосвязь между спадом в изучении Святого Писания и подъемом в изучении культуры. Когда в начале девятнадцатого столетия религиозная вера дала трещину, возникли болезненные вопросы, как в отсутствие христианской структуры люди сумеют находить смысл жизни, понимать самих себя, соотносить свое поведение с нормами морали, прощать ближних и примиряться с тем, что они смертны. На это влиятельные авторитеты ответили, что отныне человек будет консультироваться с великими произведениями искусства, а не с библейскими текстами. Культура заменит собой Святое Писание.

Надежда возлагалась на то, что культура покажет себя не менее эффективной, чем религия (под которой понималось христианство), в умении направлять, облагораживать, утешать. В исторических примерах, картинах, философских идеях и литературе предполагалось найти все необходимое для обучения людей, не уступающее Библии по этическому содержанию и эмоциональному воздействию. То есть человек получал те же самые знания, но не обремененные суевериями. Правила поведения Марка Аврелия, поэзия Боккаччо, оперы Вагнера и картины Тернера могли стать новыми священными символами мирского общества.

На основе этих идей в учебный план университетов Европы и Соединенных Штатов начали проникать дисциплины, никогда ранее не фигурировавшие в формальном образовании. Литература, прежде считавшаяся достойной внимания только юных девиц и выздоравливающих от ран, во второй половине девятнадцатого века получила в университетах Запада статус серьезного предмета, достойного исследования. Вновь обретенный престиж романов и стихов основывался на понимании, что эти формы, похожие на Евангелия, смогут передавать сложные нравственные послания, вплетенные в канву эмоционально окрашенных произведений, и, таким образом, побудят читателей к самоопределению и самоанализу. В своей инаугурационной речи в 1922 г. Джордж Гордон, профессор литературы, определил уровень задач, которые призвана решить его дисциплина: «Англия больна и… английская литература может ее спасти. Церкви (насколько я понимаю) в этом провалились, социальные лекарства запаздывают, и у английской литературы теперь тройная функция: по-прежнему, я полагаю, веселить и обучать нас, но также, и это главное, спасать наши души и излечивать государство».

Утверждения, что культура может заменить собой Святое Писание – роман «Маддлмарч» Джордж Элиот возьмет на себя функции псалмов, эссе Шопенгауэра утолят все потребности, с которыми ранее справлялся труд Августина Блаженного «О Граде Божьем», – до сих пор представляются эксцентричными или безумными из-за сочетающихся в них неуважения к религии и честолюбия.

Тем не менее, предложение это не столь абсурдно, сколь непривычно. Те самые качества, которые верующие находят в священных текстах, очень часто можно обнаружить и в произведениях искусства. Романы и исторические хроники могут нести в себе аналогичные нравственные указания и наставления. В великих картинах реализуются наши представления о счастье. Философию можно с пользой применить для выявления наших тревог и получить утешение. Литература может изменить нашу жизнь. Эквиваленты этических уроков религии действительно рассыпаны по всему корпусу культуры.

Почему же тогда идея замены религии на культуру, жизнь согласно урокам литературы и искусства, как верующие живут согласно урокам веры, по-прежнему представляется нам странной? Почему атеисты не могут обратиться к культуре так же решительно и твердо, как верующие обращаются к своим священным текстам?

Чтобы разобраться с тем, что нас сдерживает, придется вернуться к влиянию самого главного сторонника и пропагандиста культуры в современном мире – университета. Методики, которые на сегодняшний день используют университеты, препарируя культуру, принципиально не совпадают с теми неорелигиозными честолюбивыми замыслами, которые питали такие бывшие или скептически настроенные христиане, как Арнольд и Милль. Хотя университеты достигли беспрецедентных высот в накапливании фактической информации о культуре, они по-прежнему не заинтересованы в том, чтобы учить студентов использовать ее как repertoire мудрости: этим последним термином обозначаются знания о том, что имеет не только внешнюю сторону, но и оказывает благотворное воздействие на внутренний мир, знания, которые могут принести нам успокоение, когда мы сталкиваемся с бесконечными вызовами существования, от тирана-работодателя до смертельного заболевания нашей печени.

Нам, несомненно, хватает материалов, которыми мы могли бы заменить священные тексты, просто мы используем эти материалы неправильно. Мы не хотим видеть мирскую культуру достаточно религиозной, другими словами, источником наставлений. Агрессивное неприятие многих атеистов религиозной веры привело к тому, что они предпочли не замечать ее вдохновляющую и по-прежнему важную и значимую цель: обеспечивать нас ясными и понятными советами, как нам строить свою жизнь.

Разницу между мирским и религиозным подходом к образованию, в принципе, можно свести к вопросу, а для чего надо учиться.

Этот момент обычно раздражает тех, кто руководит изучением культуры в университетах. Вопросы о том, а почему, собственно, людям следует изучать историю или литературу, эти руководители считают дерзкими и спорными, и они часто остаются без ответа. Ученые-гуманитарии понимают, что их коллеги с факультетов естественных или точных наук могут без труда объяснить необходимость своей работы нетерпеливым государственным чиновникам или спонсорам практической пользой (маловероятно, чтобы кто-нибудь не понял, для чего нужна ракетно-космическая техника или здравоохранение). Из опасения, что они не смогут эффективно конкурировать со своими соперниками, гуманитарии предпочитают прикрываться неопределенностью и молчанием, дальновидно рассчитав, что нисколько не потеряют в престиже, не проясняя причин своего существования в стенах университета.

Когда же являются те, кто заявляет, что культура должна служить людям и приносить пользу, что от нее должны ждать совета по части выбора карьеры, сохранения брака, сдерживания сексуального вожделения, поведения в случае, когда медицинский диагноз выносит смертный приговор, хранители культуры становятся в позу презрительной надменности. Их идеальные слушатели – студенты, не склонные к драматизации и самокопанию, зрелые, независимые, способные какое-то время прожить с вопросами, а не с ответами и готовые забыть о собственных потребностях ради двадцати лет мало кому интересного исследования урожаев в Нормандии восемнадцатого века или категории бесконечного в ноуменальном мире Канта.

Христианство, тем временем, смотрит на образование под иным углом, потому что исходит совсем из другой концепции человеческой природы. Оно не терпит теорий, рассуждающих о нашей независимости или нашей зрелости. Вместо того оно уверено, что в душе мы отчаявшиеся, хрупкие, ранимые, грешные существа, мудрости у нас куда меньше, чем знаний, мы постоянно на грани паники, нас мучают взаимоотношения с другими, мы в ужасе от смерти… а прежде всего нам необходим Бог.

Какое образование может принести пользу таким несчастным? Хотя способность к абстрактному мышлению ни в коей мере не рассматривается христианством как что-то постыдное, более того, считается знаком божественной милости, по важности она уступает практическим навыкам нести облегчение и вынашивать идеи, тесно связанные с нашими тревожными и нерешительными «я».

Мы достаточно хорошо знакомы с основными гуманитарными дисциплинами, которые преподают в университетах – историей и антропологией, литературой и философией, – и экзаменационными вопросами, которые предлагаются студентам: кто такие Каролинги? С чего берет начало феноменология? Чего хотел Эмерсон? Мы знаем, что при таком подходе эмоциональные аспекты наших личностей развиваются спонтанно – или в свободное от учебы время, когда мы находимся в кругу семьи или когда в одиночестве гуляем на природе.

Христианство, наоборот, с самого начала заботила наша внутренняя мятущаяся сторона, оно заявляло, что никто из нас не родился, зная, как жить, что мы по природе своей хрупки, непостоянны и нерешительны, склонны к фантазиям о всемогуществе и далеки от того, чтобы взять под контроль хоть толику здравого смысла и душевного спокойствия, а именно последние служат отправной точкой для педагогики, применяющейся в мирском образовании.

Христианство сконцентрировалось на помощи той нашей части, которую мирской язык боится даже называть, которая вроде бы не интеллект и не эмоции, не характер или личность, но что-то еще, нечто абстрактное, каким-то боком связанное со всем вышеперечисленным, но отличающееся от них дополнительным этическим и необыкновенным измерением… той части, которую мы можем называть, следуя христианской терминологии, душой. Это главный труд христианской педагогической машины: лелеять, подбадривать, успокаивать и направлять наши души.

Всю свою историю христианство вело продолжительные дебаты о природе человеческой души, размышляя о том, как она может выглядеть, где находится и как наилучшим способом ее обучать. В далекие времена душа виделась теологам миниатюрным телом, которое Бог вкладывал в уста младенца при рождении.

А на другом конце жизни индивидуума, в момент смерти, дитя-душа вылетает опять же через рот. Но дальше траектория может быть двоякой: или душа поднимется к Богу, или ее утащит дьявол, в зависимости от того, хорошо или плохо заботился о ней владелец все эти годы. Хорошей являлась душа, которой удавалось находить правильные ответы на все важные вопросы и тяготы существования, душа, отмеченная такими добродетелями, как вера, надежда, милосердие и любовь.

Хотя мы, возможно, и не соглашаемся с христианством относительно насущных потребностей наших душ, трудно опровергнуть исходный тезис, который, похоже, столь же уместен в мирском мире, как и в религиозном: внутри нас есть что-то маленькое, детское, ранимое, и мы должны кормить и лелеять это на протяжении всего бурного жизненного пути.

По своим собственным стандартам у христианства нет выбора, кроме как подстраивать образование под следующие ясные и понятные вопросы: как нам удается жить вместе? Как мы терпим недостатки других? Как нам удается принимать собственные ограничения и сдерживать раздражение? Степень настойчивого нравоучения здесь требование, а не оскорбление. Разница между христианским и мирским образованием особенно заметна, когда мы рассматриваем характерные для каждого модели обучения: мирское образование – это лекции, религиозное – проповеди. С точки зрения намерений первое заботит передача информации, второе стремится изменить наши жизни. Одни лишь названия проповедей Джона Уэсли, одного из самых знаменитых английских проповедников восемнадцатого века, показывают, что христианство стремится давать практические советы по самым обыденным вопросам души: «О том, как быть добрым», «О том, как оставаться послушным родителям», «О том, как навещать больного», «О предостережении против фанатизма». Маловероятно, что проповеди Уэсли могли своим содержанием соблазнить атеистов, но они, тем не менее, как и любые христианские тексты, несут слушателям полезные знания.

И хотя поначалу Арнольд, Милль и другие надеялись, что университеты смогут читать студентам мирские проповеди, которые научат, как избежать фанатизма и что говорить при посещении больного, эти образовательные центры никогда не предлагали наставлений, на которых сосредоточены церкви, исходя из убеждения, что академическая наука должна воздерживаться от того, чтобы смешивать произведения искусства и личные горести. И вопрос, может ли роман «Тесс из рода д’Эрбервиллей» научить нас любить, показался бы шокирующим оскорблением университетского этикета. Точно так же, как предложение читать романы Генри Джеймса с тем, чтобы отыскивать в них иносказания о сохранении честности в этом скользком, меркантильном мире.

И однако поиск таких иносказаний и есть сердцевина христианского подхода к текстам. Уэсли сам был высокообразованным человеком по части тех знаний, которые ценятся в современных университетах. Он наизусть помнил Левит или Евангелие от Матфея, Послание коринфянам и Евангелие от Луки, но цитировал Библию, лишь когда стихи органично укладывались в структуру притчи и с их помощью он мог облегчить тяготы слушателей. Как и все христианские проповедники, он воспринимал культуру, главным образом, как инструмент, рассматривал каждый библейский стих как инструмент, позволяющий более просто и понятно донести до слушателей общие правила поведения в обществе.

В мирской сфере мы можем читать правильные книги, но слишком часто не решаемся задать прямые вопросы, не находим в себе сил спросить о чем-то достаточно тривиальном, даже неорелигиозном, потому что стесняемся признать истинную природу наших внутренних потребностей. Мы фатально влюблены в неопределенную, принимаемую без критики модернистскую доктрину, согласно которой великое искусство не должно нести нравственного содержания или стремиться изменить свою аудиторию. Наше сопротивление нравоучительной методологии идет от не очень понятно чем вызванной неприязни к практичности, дидактике, простоте и безусловному допущению, что все, понятное ребенку, по природе своей инфантильно.

А христианство исходит из другого: несмотря на внешность, важная часть нашей личности остается такой же, как в раннем детстве. Соответственно, как и детям, нам нужна поддержка. И знания должны подаваться нам медленно и осторожно, как еда, порезанная на удобные для пережевывания кусочки. И больше чем несколько уроков в день выжмут нас досуха. К примеру, вполне хватит и двенадцати строк Второзакония, снабженных несколькими комментариями, которые простым языком объяснят, что нам следовало заметить и, соответственно, прочувствовать.

Методики, которых академия панически боится – упор на связь между абстрактными идеями и нашей жизнью, понятное толкование текстов, предпочтение отрывкам перед целым текстом, – всегда использовала религия, поскольку ей приходилось бороться (за столетия до изобретения телевидения) за то, чтобы идеи, которые она упорно несла людям, выглядели яркими и интересными для нетерпеливых и легко отвлекающихся слушателей. Церковь прекрасно понимала, что величайшая опасность, которая ей грозит, это не сверхупрощение концепций, а потеря внимания и поддержки из-за непонятности и равнодушия. Христианство не сомневалось, что его наставления достаточно ясны, чтобы их понимали на самых разных уровнях, и представить их можно как самым простым языком для йоменов в деревенском приходе, так и на латыни для теологов в университете Болоньи.

В предисловии к книге своих избранных проповедей Джон Уэсли объяснял и защищал свою тягу к простоте: «Я довожу простую правду до простых людей… Я воздерживаюсь от красивых философских рассуждений, от сложных и утонченных доводов; и, если возможно, даже от того, чтобы показаться ученым. Моя цель… забыть все, что я прочитал за свою жизнь».

Считаные смелые мирские писатели нашли в себе силы высказаться с такой откровенностью, наиболее известные из них Дональд Винникот в области психоанализа и Ралф Уолдо Эмерсон в литературе. Но таких исключительно мало, и большинство из них отталкивается от религиозного прошлого (Винникот начинал как методист, Эмерсон – как трансенденталист).

Величайшие христианские проповедники говорили просто в самом лучшем смысле этого слова. Они не упрятывали свои доводы в сложные и заумные фразы, потому что всего лишь хотели помочь тем, кто приходил их послушать.

И наоборот, мы создали интеллектуальный мир, наиболее знаменитые институты которого редко снисходят до того, чтобы задавать, не говоря уже о том, чтобы на них отвечать, самые серьезные вопросы души. Чтобы исправить эту ситуацию, нам, возможно, следует тщательно пересмотреть работу наших университетов, начав с таких дисциплин, как история и литература, которые, даже рассматривая важный материал, обходят наиболее болезненные темы и не привлекают наши души.

Преобразованные университеты будущего будут работать с тем же культурным наследием, что и их более традиционные современники, то есть изучать те же романы, исторические хроники, пьесы и картины, но подавать этот материал, связывая его с жизнью студентов, а не преследуя чисто академические цели. «Анну Каренину» и «Мадам Бовари» будут проходить в рамках предмета «О сложностях семейной жизни» вместо того, чтобы сосредотачиваться на повествовательных тенденциях литературы девятнадцатого века. Труды Эпикура и Сенеки появятся в программе курса об умирании, а не в обзоре философии древнего мира. От факультетов будут требовать строить программы, соотнося их с насущными проблемами нашей жизни. Идеи поддержки и преобразования, которые сейчас лишь призрачно звучат в речах на выпускных церемониях, приобретут конкретные формы и начнут открыто изучаться в мирских институтах, как они изучаются в церквях. Появятся курсы, которые среди прочего будут исследовать одиночество, смену места работы, улучшение отношений с детьми, восстановление близости с природой, сопротивление болезни. Университет, который поймет истинное предназначение культурных артефактов в секулярный век, учредит «Факультет взаимоотношений», «Институт умирания», «Центр самопознания».

Вступив на этот путь, как того и хотели Арнольд и Милль, мирское образование начнет преодолевать страхи, которые возникают у него в связи с уместностью и перестройкой своего учебного плана, чтобы напрямую заняться нашими самыми насущными личными и этическими проблемами.