Деньги… вообще-то я никогда не придавала им большого значения. До момента, когда я начала зарабатывать всерьез, по-взрослому, я о них, по сути дела, вообще не думала. Как я понимаю сейчас, отношению к деньгам — к тому, как ими распоряжаться и как они распоряжаются нами (а такое рано или поздно неизбежно происходит), — люди учатся очень рано. Когда я была подростком, мы с мамой вынуждены были жить весьма скромно, так как в качестве алиментов отец перечислял нам ничтожную сумму. В старших классах я была известна как «дочка библиотекарши». В отличие от большинства других ребят в Олд Гринвиче, у меня не было собственной машины, я не говорю уж о членстве в загородном гольф-клубе (ведь Олд Гринвич — такое место, где мальчикам дарят первый набор клюшек для гольфа, когда им исполняется одиннадцать). Уже тогда я начала осознавать, что это не смертельно — не иметь автомобиля и не проводить уик-энды на особой территории для избранных. И все же о некоторых преимуществах, обеспечиваемых деньгами, я мечтала — прежде всего, мне хотелось бы иметь возможность не обращаться с просьбами к маме, которая и без того переживала из-за своей низкой зарплаты и неспособности сделать для меня больше, хотя я постоянно уверяла ее, что мне ничего не нужно сверх того, что я имею.

Удивительно, как складываются стереотипы поведения, а мы и наши близкие даже не замечаем, в какие моменты и под влиянием чего они формируются. Мама мучилась виной из-за нехватки денег. Я чувствовала себя виноватой перед мамой за то, что ее это мучило, а еще мне было больно и стыдно за отца из-за его скаредности. Я старательно добивалась стипендии (и находила мелкие подработки) для того, чтобы хоть немного облегчить мамино финансовое бремя и одновременно доказать отцу, что могу сама постоять за себя в этом мире.

Потому и получилось, что, учась в колледже, я пятнадцать часов в неделю работала в библиотеке, обеспечивая себя карманными деньгами. Во время учебы в аспирантуре Гарварда я, чтобы немного увеличить свои доходы, преподавала первокурсникам вводный курс литературной композиции. А из-за того, что в нашей жизни все было скудно, в обрез, я приучила себя к экономии. Стипендия моя, за вычетом книг и расходов на обучение, составляла семьсот долларов в месяц. Комната обходилась в пятьсот, так что в итоге, вместе с жалованьем за лекции для первокурсников, на руки я получала четыреста баксов в месяц на все про все. Как правило, я готовила и ела дома. Одежду покупала в дисконтных магазинах. Дважды в неделю даже позволяла себе сходить в кино. Для передвижения по Кембриджу и Бостону я прекрасно обходилась метро. Мне никогда ничего не хотелось, у меня не возникало чувства обделенности… потому что, по сути дела, я ни к чему и не стремилась.

В этом весь секрет того, как жить, не имея много денег. Надо просто понять, что, в сущности, для того, чтобы жизнь была интересной, требуется совсем чуть-чуть. Только начав зарабатывать всерьез, вы обнаруживаете потребность в таких вещах, о которых раньше и не помышляли. А стоит получить их, тут же появляются навязчивые мысли и обо всем прочем, чего у вас до сих пор еще нет. Потом вас охватывает отчаяние. Вы задаете себе вопрос — как же это, черт подери, вышло, что вы так подсели на эту потребность приобретать? — потому что знаете: потакая своим потребностям, вы одновременно обманываете себя и, прикидываясь, будто серьезно увлечены этой ерундой, пытаетесь подавить внутренние сомнения и уныние.

Деньги… Самая хитрая штука в жизни — с помощью этого мерила мы ведем счет удачам и провалам, по нему определяем, чего мы стоим, с их помощью надеемся изменить свою судьбу. Деньги — всеобщее глобальное заблуждение.

Но в те первые месяцы, когда я приступила к работе во «Фридом Мьючуал», эти самые деньги показались мне потерявшим голову влюбленным, который вознамерился открыть мне другой, свежий взгляд на этот мир. Пора покончить с жесткой экономией, долой эту серость и бедность. Вперед к радостям красивой, обеспеченной жизни, я могу позволить себе все и буду игнорировать цифры на ценниках.

Деньги… К собственному немалому удивлению, я быстро привыкла к пьянящим радостям, которые они дарили, и к тем перспективам, которые они передо мной открывали.

Деньги… В какой-то мере это была и игра.

По крайней мере, именно так смотрел на них Брэд Пулман.

Брэд Пулман был председателем правления «Фридом Мьючуал». Брэду было ближе к сорока; сын дантиста с Лонг-Айленда, бывший «чокнутый ботаник», по собственному определению, ныне он занимался тем, что давал прикурить этому миру, с тех самых пор, как открыл для себя деньги. Он учился в Мидлбери, потом окончил Гарвардскую школу бизнеса, после чего нашел лазейку в «безопасный и бесконфликтный мир фондов взаимных инвестиций».

— Первые тридцать лет своей жизни я только тем и занимался, что старался избегать риска. Уверяю тебя, Джейн, страх — это Большая Помеха в Жизни. — Замечу, он произносил эти слова именно так, с заглавных букв. — Страх, и только он один, удерживает тебя, не позволяя добиться успеха и вести такую жизнь, которой ты достоин. А самое коварное в страхе — то, что он нескончаем и от него почти невозможно избавиться. Мы сами творим свои страхи, и они связывают нас по рукам и ногам, не позволяя двигаться вперед.

Да, Брэд Пулман частенько разглагольствовал вот так, разражался монологами в стиле проповедника, апологета самосовершенствования. Это, по его же собственным словам, «входило в пакет». Он считал себя живым свидетельством того, как «Необходимо Одолеть все Негативное». Все в компании знали эту доктрину под сокращенным названием «НОН».

— А знаете, мне нравится, — произнес Брэд, впервые услышав эту аббревиатуру. — Если не считать того, что звучит похоже на французское non, а я, как любой уважающий себя американец, на дух не переношу сраных французишек.

Сам Брэд применял доктрину «НОН» буквально ко всему в жизни. Он избавился от первой жены («классический недолговечный ранний брак»), поняв, что не в силах больше выносить ее «тупой негативизм». Он избавился от отжившего свое имиджа провинциала, не говоря уж об излишней полноте. Пятьдесят фунтов были сброшены благодаря жесткой диете и не менее жесткому персональному тренеру по фитнесу. С вновь обретенным лоском невесть откуда явилась и потребность одеваться с иголочки, изображая денди.

— Признаю с удовольствием, что в моем доме за пять с половиной миллионов долларов, что на Бикон-хилл, висит ни много ни мало пятьдесят костюмов от известных дизайнеров. Нужны ли мужчине полсотни костюмов и полторы сотни сорочек? Не говорите ерунды. Пятьдесят костюмов и сто пятьдесят сорочек в доме за пять с половиной миллионов баксов — это пример легкомыслия и чрезмерного потребления… до тех пор, конечно, пока вы не произведете некоторые подсчеты. Пятьдесят костюмчиков и сто пятьдесят рубашечек… скажем, расходы на них составили сто тысяч за пятилетний период, то есть двадцать тысяч за год. Теперь допустим, что вы какой-нибудь менеджер средней руки и зарабатываете в год сто пятьдесят тысяч чистыми, до уплаты налогов. Для такого двадцать тысяч баксов в год на костюмы… ну, это почти как подсесть на кокаин, скажете, нет? Но вот если ты зашибаешь в год миллионов восемь, как у меня было в прошлом году…

Была у Брэда Пулмана и еще одна отличительная черта. Он не только охотно говорил о стоимости всего чего угодно («Смотришь на мои часы? Швейцария, „Жагер ле Культр“. Приобрел вот в „Европейских часах“ на Ньюбери-стрит. Пять тысяч четыреста — практически даром для этой марки»). Ему еще непременно нужно было сообщить — всем и каждому, — сколько он зарабатывает, какой оборот у его фирмы, сколько ты, его подчиненный, мог бы получать, но не получаешь, только потому что… ну, потому что «Ты пока еще не проникся идеей Необходимости Одолеть все Негативное и начать зашибать бешеные бабки».

Впервые я увидела Брэда Пулмана на собеседовании. О вакансии мне сообщили все в том же Гарвардском бюро по трудоустройству выпускников. Отклонив предложение из Висконсина, я поинтересовалась у миссис Стил, нет ли у нее на примете лазейки в мир Больших Баксов.

— Да сколько угодно, разумеется, но вы же защитили диссертацию, откуда вдруг желание…

— Хочу поменять профессию, — перебила я.

— Даже не начав работать по профессии, — заметила она.

— Я поняла, что не хочу преподавать и заниматься наукой. А уж если отказываться от университетской карьеры, то нужно подыскать как можно более высокооплачиваемую работу.

— Профессор Генри этого бы не одобрил, — поджав губы, бросила она.

Мне удалось сохранить самообладание.

— Профессору Генри многое было не по душе в гарвардской жизни, в частности ее мелочность и убожество. Он наверняка одобрил бы мое решение.

— Ну, вы, по всей вероятности, знали его лучше, чем я.

— Это верно, — сдержанно сказала я. — Знала.

После этого я спросила ее о «денежной работе».

— Что ж, сейчас на большом подъеме хедж-фонды. А в Бостоне за последние несколько лет они расплодились словно грибы после дождя. Эти компании обычно ищут сотрудников с начальным уровнем знаний, предпочитают Гарвард. Наличие у вас ученой степени может их слегка ошарашить. Однако, с другой стороны, по той же причине вы можете показаться интереснее и предпочтительнее других кандидатов.

Брэду Пулману определенно именно так и показалось. Сначала я была удивлена тем, что самый главный босс в компании лично проводит собеседование с соискателем на стажерскую должность. Но Брэд не скрыл от меня, что, так как коллектив «Фридом Мьючуал» небольшой (всего тридцать сотрудников), он всегда держит руку на пульсе:

— Я вникаю решительно во все аспекты деятельности компании. Поэтому да, я в курсе всего и с самого начала. И мне нравится, что у вас голова на месте, так какого хрена тут колебаться — кто сказал, что у нас в операционном зале не должен работать специалист по Драйзеру? Стартовая зарплата — сто тысяч в год плюс единоразовая вступительная премия, равная двадцати тысячам. Ее мы выплатим немедленно. Возражений нет?

— Никаких.

— А со временем у вас будет в десять, в двадцать раз больше, если покажете себя с выгодной стороны. Если останетесь с нами, при правильном раскладе сможете годам к тридцати обеспечить себя на всю жизнь. Ну а пока, для начала, я дам вам две тысячи баксов и отправлю завтра после обеда с Триш Розенстайн — с такой фамилией она, между прочим, могла бы прохлаждаться все лето в Кеннебанкпорте с гребаными Бушами, а она вкалывает, является первоклассным менеджером и распорядителем фонда, а вдобавок понимает все про то, как надо одеваться. Она поможет вам приобрести новый гардероб для офиса. Консервативный, но элегантный. А то сейчас вид у вас такой, словно вы только что вышли из студенческого клуба и собрались перекусить каким-нибудь вегетарианским печеньицем с кружкой чая из бузины. Такой имидж прокатит в местном магазине здоровой пищи, но в наш интерьер он не впишется. Поэтому, если хотите работу, соглашайтесь на перемену гардероба.

Я слушала этот монолог, а в голове копошилась мысль: Передо мной настоящий актер, блистательно исполняющий роль самодовольного придурка, бахвала и невежи. Самое интересное, Брэд играл эту роль сознательно — он проверял, как ты отреагируешь: оскорбишься (в этом случае последовал бы пинок под зад — тебя немедленно списали ли бы со счетов как самодовольную и ограниченную гордячку) или сумеешь приспособиться к его грубоватой трескотне и привычке нести ахинею. Пока я его слушала, зубрилке с кафедры английского во мне неожиданно стало любопытно, я заинтересовалась его скороговоркой. Раньше мне не доводилось встречать подобных Брэду Пулману типов, хотя конечно же я догадывалась, что такие существуют. Но особенно меня удивило то, что почему-то его болтовня — особенно после беседы с ожившими мумиями из Висконсинского университета — казалась занимательной и имеющей непосредственное отношение к нашей реальной жизни. Да, она звучала приземленно и была сориентирована на материальные потребности, но странным образом я находила в этом вопиющем меркантилизме что-то бодрящее. Брэд представлял собой современный вариант самоуверенного пирата-капиталиста, описанного во множестве проштудированных мною романов, — стопроцентно американский типаж, с его бурной энергией, питающей и толкающей вперед взрывоопасную машину капитализма.

— Ну как, готова отдаться в объятия свободного рынка? — спросил меня Брэд в конце интервью.

За сто тысяч в год, да еще с двадцатью тысячами задатка? Я даже не сомневалась.

— Пожалуй, — произнесла я, стараясь, чтобы голос звучал твердо.

— В последний раз отвечаешь так неуверенно. В нашем мире существуют только решительные «да» и «нет», и абсолютно никакой неопределенности быть не может.

Триш Розенстайн показалась мне абсолютным воплощением этого манихейского взгляда на мир. Хотя основной ее задачей на тот момент было придание мне внешнего лоска — а Брэд велел нам обеим заниматься этим на следующий день после обеда до тех пор, «пока дело не будет сделано», — получилось так, что, покончив с покупками, мы приземлились в баре отеля «Четыре времени года» и разговорились.

Брэд описал ее довольно точно. Триш обладала голосом, который соединял в себе тягучесть бруклинских гласных с всепроникающей пронзительностью сирены, — голос, созданный для того, чтобы на него оборачивались все посетители в ресторане, голос, способный пугать маленьких детей и усмирять домашних животных. Когда мы двинулись по Ньюбери-стрит и Триш начала знакомить меня с многочисленными империями стильной одежды, я поймала себя на мысли: «Больше десяти минут я рядом с этой женщиной не продержусь».

— Не вздумай даже примерять это, — проорала она, когда я показала ей на деловой костюмчик в «Банана репаблик». — В таком барахле будешь выглядеть как глиста в обмороке.

После такого заявления все, кто был на этаже, посмотрели на нас. А Триш заставила всех мгновенно потупиться, гаркнув:

— Здесь кого-то что-то не устраивает? — В магазине воцарилась тишина. Триш повернулась ко мне со словами: — Вперед! Поищем тебе что-нибудь стильное в другом месте.

Когда мы оказались на улице, я начала:

— Знаешь, не стоило…

— Говорить то, что я сказала? А какого хрена, почему нет? Я никого не обидела. Просто высказала свое суждение.

— Довольно громкое суждение.

— И что с того? Я громко говорю. Такой у меня способ общения.

Она настояла, чтобы мы зашли в «Армани»:

— Там сейчас распродажа, у нас есть шанс что-нибудь подобрать и помочь тебе избавиться от внешности гринписовской активистки.

К вечеру этого дня я стала обладательницей трех костюмов, двух пар обуви и разрозненных вещиц — стильных, но простых, — и у меня даже еще осталось двести долларов на белье. Несмотря на манеры портового грузчика, Триш обладала безукоризненным вкусом в одежде и определенно умела делать покупки — занятие, по ее верной догадке, для меня малоинтересное.

— Брэд показывал нам твое резюме, он всегда так делает, если решает взять кого-то на работу, — сообщила Триш, когда притащила меня в «Четыре времени года» и заказала себе два мартини, выпив первый коктейль почти залпом. — Почти все мы сразу тебя оценили: девчонка с мозгами, не опустила руки в трудных обстоятельствах. Кстати, папаша у тебя, похоже, тот еще поганец.

— С чего ты это взяла? — возмутилась я.

— Ну что ты ерепенишься? Это элементарная дедукция. Папочка в горнодобывающем бизнесе, явно не бедствует, но бросил вас с матерью ради новой жизни в Южной Америке с гурьбой местных цыпочек, так?

— Их было всего две…

— По твоим сведениям. Все мужики в душе кобели, даже те, что поприличнее. Но ты ведь это знаешь и на собственном опыте, разве нет?

Я внимательно посмотрела на нее:

— Что ты имеешь в виду?

— Ой, да брось, надеюсь, ты понимаешь, что Брэд — наш Мистер Зануда — не упустил шанса покопаться немного в твоем прошлом и, конечно, разузнал про тебя и профессора.

Я потрясенно молчала, глядя на Триш.

— Подавая заявление на работу в качестве стажера, я не подозревала, что тут будут копаться в моей прошлой частной жизни.

— В нашу контрольную комиссию по приему на работу входит три человека, и нам необходимо удостовериться, что человек, которого мы берем, подойдет «Фридом Мьючуал». Знаешь, что нам всем в тебе понравилось, помимо ученой степени и того, что ты сама всего добилась, не став при этом занудой?

— Жажду узнать.

— То, что у тебя был четырехлетний роман с научным руководителем и ты ухитрилась держать все в секрете и не растрезвонить всем об этом.

— Кто тебе сказал об этом?

— Ты всерьез полагаешь, что я сдам тебе свои источники? Нет, ну я тебя умоля-аю. Но, между нами говоря, Брэда тоже супервпечатлило то, что ты вела себя так достойно — ни разу не проболталась, не похвасталась и даже после его смерти хранила молчание. Ох, и неприятная же история, кстати говоря. Я тебе искренне посочувствовала… особенно учитывая эти жуткие двусмысленные обстоятельства…

— Я сейчас же ухожу, — услышала я собственный голос.

— Я сказала что-то не то?

— Вообще-то, да. И к тому же я нахожу совершенно отвратительным, что ты и твои коллеги рылись в моем прошлом и…

— Мы все в компании знаем все друг о друге, — перебила она. — Я знаю, что Брэд изменяет жене с некоей Самантой, дилером по ценным бумагам. У нее скверный характерец, в постели она постоянно царапает Брэду спину, так что ему потом по несколько дней приходится надевать футболку, когда ложится с женой. Все знают, что Брэду давно пора с ней покончить, но ему, по-видимому, нравятся проблемы. А Брэду известно, что у меня вот уже два года отношения с полицейской, которую зовут Полин.

— Ясно. — Я постаралась не выдать смущения.

— Давай-давай изображай искушенность и умудренность. Притворяйся, будто тебе по фигу было узнать, что я лесба.

— На самом деле это твое личное дело.

— Только не во «Фридом Мьючуал». Брэд настаивает на полной прозрачности. Никаких секретов, никаких кукишей в кармане. Все открыто, все на виду. Поэтому валяй задавай любые вопросы обо мне. Любые. Ты спрашиваешь — я отвечаю.

— Лучше не надо.

— Расслабься.

— Хорошо. Почему ты так громко разговариваешь?

— Отличный вопрос. А вот ответ: потому что у меня была мать, которая вечно на всех орала и постоянно жаловалась, что жизнь у нее не удалась… и что «если хочешь, чтобы у тебя все было наперекосяк, нарожай детей».

— Прелестно.

— Этого о ней нельзя было сказать.

— Она умерла?

— Они все умерли. Мой отец, мать и брат Фил…

— Сколько лет ему было, когда он умер?

— Девятнадцать.

— Он болел?

— Это было самоубийство, так что — да, болел.

— Почему он…

— Повесился у себя в спальне в канун Рождества семьдесят девятого года?

— Ох ты…

— Да будь ты американкой, скажи «Твою мать!».

— Это просто ужасно.

— Хуже не бывает. Мне тогда было двенадцать лет, и брат только что приехал на каникулы. Он учился на втором курсе в Пенсильванском университете. Для нашей семьи это было событие: первенец — мальчишка! — поступил в университет Лиги плюща, готовится специализироваться по медицине и все такое прочее. Но мои родители тогда еще не знали, что Фил, блестяще — только на отлично — окончив первый курс, потом немного спасовал и получил трояк по биохимии. А для того, кто собирается специализироваться по медицине, «удовлетворительно» по биохимии — серьезный прокол. И вот двадцать третьего декабря мама получает его карточку успеваемости. От большого ума — и вообще потому, что такой уж была моя чертова мамаша, — она начала его пилить. Ела мальчишку поедом, рассказывала, что он — позор семьи, самое большое разочарование в ее жизни, что она все силы на него положила, во всем себе отказывала, чтобы его вырастить, и вот как он ей отплатил. Моя мать разрушала все и всех, с чем и с кем имела дело. Может, я сейчас говорю как мозгоправ, что ж… я же девять лет была у них на излечении после того, как увидела брата висящим у себя в платяном шкафу.

— Ты его нашла?

— О чем я и говорю.

Триш помолчала и допила мартини, потом сделала официанту знак, чтобы заказать третий.

— Мне не надо, — предупредила я, услышав, что она заказывает два коктейля.

— Выпьешь — и не спорь. Потому что, если уж я что-то знаю о жизни, так это то, что время от времени всем необходимо бывает выпить, и даже вам, мисс Благопристойность.

— Для твоих родителей, наверное, это было убийственно…

— Папа умер через полгода после Фила. Рак горла — последствие сорока лет беспрерывного курения. Ему было всего пятьдесят шесть, и я практически уверена, что все эти чертовы метастазы пошли в рост после того, как Фил убил себя.

Триш рассказала, что с тех пор она перестала разговаривать с матерью. Когда мать попыталась поговорить с ней по телефону, Триш сменила номер. А когда на переговоры явились дядя с троюродной сестрой, отказалась с ними видеться.

— Они названивали мне по телефону и талдычили: «Вот умрет она, и как же ужасно ты будешь себя чувствовать», а я кричала в ответ: «Нет, мне ни вот столечко не будет стыдно!»

— А когда это в конце концов случилось? — спросила я.

— Года через три после того, как умер отец. Мать решила съездить в торговый центр рядом с домом, в Морристауне, и за рулем у нее прихватило сердце. Машина завиляла, выехала на встречную полосу, а там этот уродский грузовик — хлоп, и все. Я осталась сиротой.

Триш осушила последний мартини. Как и любого человека, добравшегося до донышка третьего коктейля, ее основательно развезло. Как и меня, честно говоря. Единственная разница между нами заключалась в том, что я, подавая свои реплики, не голосила что есть мочи.

— Тебе интересно, глодало ли меня чувство вины? — оглушительно, как будто в мегафон, спросила Триш. — Конечно, я чувствовала себя дьявольски виноватой. Сука она была, моя чертова маманя, но хоть даже она и была полнейшей дрянью, которая довела моего бедного одуревшего братца до того, что он сам себя линчевал, надев на шею проклятущий бойскаутский ремень…

В этот момент у нашего стола вырос верзила в смокинге. Представившись дежурным менеджером отеля, он попросил нас немедленно рассчитаться и освободить помещение.

— Слушай меня, говнюк, тебе придется притащить сюда всех сраных копов из Бостонского управления полиции, чтобы стронуть меня с места, — заявила Триш.

— Пожалуйста, не нужно меня провоцировать, — попросил менеджер.

Я поднялась и положила на столик деньги, весьма приличную сумму.

— Мы уходим, — уверила я его.

— Ну уж нет, хренушки вам, — запротестовала Триш.

— Я отвезу тебя домой.

— Что ты мне, тетушка?

— Мне все ясно. — И с этими словами дежурный менеджер стремительно удалился.

Триш поерзала, глубже устраиваясь в своем кресле, и улыбнулась:

— Видишь, моя взяла.

— Если он пошел за полицией, тебя арестуют, а если тебя арестуют…

— Я договорюсь с копом без проблем, сделаю ему минет по дороге в каталажку, и он меня отпустит, еще и спасибо скажет.

Будьте уверены, все собравшиеся в этот час в баре «Четырех времен года» во все глаза смотрели на нас. Мне стало ясно, что медлить нельзя. Я ухватила Триш за воротник жакета и, не давая времени опомниться и запротестовать, заломила ей левую руку за спину, почти как в вольной борьбе.

— Скажешь слово, — прошипела я ей на ухо, — и я тебе сломаю руку на фиг.

Я выволокла Триш из бара, втолкнула в одно из такси, выстроившихся в линию перед входом в отель, — дежурный менеджер, встретившийся нам на выходе, коротким понимающим кивком одобрил мое желание обойтись без встречи с полицией. В какой-то момент Триш попыталась было вырваться из моего захвата — я только повыше вздернула руку, так, чтобы ей стало по-настоящему больно. Она тут же смолкла — и не подавала голоса, пока мы не очутились в салоне такси.

— Говори водителю адрес, — велела я.

Она повиновалась. Машина тронулась с места. Уронив голову на боковое сиденье, Триш вдруг ударилась в слезы. Но это была не обычная пьяная истерика. Скорее ее плач напоминал завывания плакальщицы на похоронах — пронзительный, скорбный, неистовый. Водитель — индус, — вытаращив глаза, поглядывал на нее в зеркальце заднего вида. Как и я, он был потрясен криками отчаяния, вырывающимися из глубины души Триш. Я попыталась было наклониться к ней, утешить, но она меня оттолкнула. Поэтому я просто сидела рядом, беспомощно наблюдая, как несчастная предается своему безудержному горю.

Триш жила неподалеку от Южного вокзала, в районе, недавно реконструированном и превращенном в квартал для зажиточной публики. Такси остановилось перед входом в перестроенный пакгауз. Увидев свой дом, Триш моментально собралась и взяла себя в руки.

— Хочешь, я поднимусь с тобой? — предложила я.

— Да пошла ты… — был ответ, после чего она резко потянула на себя дверь и ввалилась внутрь.

На миг в такси наступила тишина — шокированный водитель и я, мы оба молчали, пытаясь переварить то, что пережили за последние десять минут.

— Вы уверены, что с ней все будет в порядке? — спросил таксист.

— Понятия не имею, — призналась я, после чего дала ему мой адрес в Соммервиле.

Проснувшись рано утром, я была уверена на все сто, что, как только переступлю порог «Фридом Мьючуал», мне велят уносить ноги, ведь Триш просто обязана уволить меня после событий прошлого вечера.

Следующая пришедшая в голову мысль поразила меня не меньше: все пакеты с обновками я благополучно оставила в «Четырех временах года», и дежурный менеджер наверняка велел их вышвырнуть в отместку за безобразную сцену в баре.

Однако, войдя утром в офис, я увидела свои покупки аккуратно сложенными позади стойки в приемной. Я сгребла их в охапку, вошла в операционный зал — там Триш вместе с восемью ее коллегами наперебой выкрикивали что-то в телефонные трубки — и бросилась к своему рабочему месту. На стуле лежал конверт с выведенным на нем моим именем. Я вскрыла его. Внутри оказались две стодолларовые купюры и записка:

Я переложила деньги в другой конверт и, схватив лист бумаги, написала:

Потом подошла к столу Триш и положила конверт перед ней. Она даже не подняла на меня глаза. Я вернулась к своему столу, подхватила пакеты с одеждой, на несколько минут скрылась в женском туалете и там переоделась. Когда я вышла из кабинки и взглянула на себя в зеркало, женщина, ответившая на мой взгляд, меня удивила. Достаточно надеть простой, но изумительно скроенный черный костюм со скромной черной шелковой блузкой и элегантными туфельками, и в голову вдруг приходит неожиданная мысль: А в зеркале-то — взрослая. Я так редко наряжалась, меняла гардероб, что преображение застало меня врасплох. Одежда говорит на своем языке, точно отражает ваши собственные представления о себе, красноречиво свидетельствует об уровне вашего образования и интеллекта, о ваших притязаниях и о том образе, в каком вы хотите явить себя миру. Возможно, Триш была права: до сих пор я воспринимала себя как вечную студентку, постоянно ходящую в неизменных туристских ботинках и мешковатых свитерах. А переодевшись в этот костюм, увидела себя совсем другой — ответственным человеком с деньгами. Еще больше поразило меня то, что новый мой вид мне нравится… даже с учетом того, что у меня еще не было ни зарплаты, на которую намекал новый прикид, ни случая продемонстрировать свою ответственность.

Я вернулась к своему столу в дальнем углу операционного зала. Прошел час, на протяжении которого я просто сидела и пыталась вообразить, что произойдет дальше. Когда первый час бездействия окончился и начался второй, а меня по-прежнему никто не удостаивал вниманием, я поднялась и через весь зал направилась к Триш. Склонившись к монитору, она визжала на кого-то в трубку. Закончив телефонный разговор криком «И ты тоже вали в задницу» (что, как я потом узнала, было типичным для Триш выражением нежности), она уставилась на меня с нескрываемым презрением.

— Ну, чего тебе еще?

— Да я хотела бы поработать.

— Самое умное, что ты сказала за весь день.

Я хотела было обратить ее внимание на то, что это вообще первые мои слова за все утро в офисе, но решила, что подобная мелочность сейчас неуместна. Триш ткнула пальцем в пустое кресло и велела мне:

— Сядь, заткнись и постарайся чему-то научиться.