Книга: Покидая мир
Назад: Глава седьмая
Дальше: Глава девятая

Глава восьмая

Мы доехали до ряда магазинчиков у автостоянки и зашли в бар. Подобные торговые ряды всегда выглядят отталкивающе, и этот не был исключением. Бар тоже был мерзкий: самая настоящая забегаловка с устоявшимся ароматом мочи, пива и мужского пота. Спасибо хоть, что не врубили какой-нибудь тяжелый металл на полную громкость, зато у стойки высился массивный телевизор, по которому транслировали хоккейный матч с участием команды «Калгари Флэймс». Когда мы вошли, на экране сцепились два игрока-соперника, они сорвали друг с друга шлемы, пошвыряли их на лед и теперь яростно пытались оборвать друг другу уши. Болельщикам в баре зрелище, похоже, доставляло удовольствие — они орали, подбадривая злобных питбулей в форме команды Калгари.
— Здорово, Верн! — поприветствовал бармен, когда мы вошли. Бармена звали Томми. Он походил на байкера и носил футболку, обнажавшую мощные бицепсы и татуировку: канадский кленовый лист, замысловато сплетенный с распятием.
— Симпатичное местечко, — заметила я, проходя за Верном к стойке и усаживаясь с ним рядом.
— Вовсе нет, — возразил Верн. — Зато близко — отсюда я всегда могу доковылять до дому.
Эта реплика немедленно породила у меня вопрос: Неужели от двух порций спиртного вы уже ковыляете… или приходите сюда, когда хотите нарушить свое правило двух порций? В последующие три часа я получила ответ на этот вопрос, потому что Верн не только пил сам, но и меня напоил до полного ступора. Тогда, после моего монолога, сказав, что хочет виски, он замолчал и молча тронул машину с места, не произнеся ни слова о том, о чем я рассказала. Он только вставил в свою стереосистему компакт-диск: фортепьянное трио Шуберта, меланхоличная, экспрессивная, зимняя музыка. Мы пробирались сквозь пургу назад к городу. Я была благодарна Верну за его молчание. Бытует мнение, что, если рассказать кому-то о своей беде, выговориться, якобы становится легче. Это ложь. Результат у таких разговоров один-единственный — ты облекаешь в слова свою муку. Ты выпускаешь ее наружу просто потому, что это неизбежно. Но это не так, как бывает с несвежей едой, отвергнув которую организм очищается. Ты не ощущаешь внезапного облегчения, нет чувства обновления, очищения и готовности начать все сначала. Мысль только одна: Вот, я это проговорила… и ничего не изменилось.
В общем, меня устраивало, что Верн не лезет мне в душу. Может, ему и самому когда-то говорили, что шизофрения дочери — не его вина, и он тоже не был с этим согласен. А может, мой рассказ настолько потряс его, что он теперь хотел лишь одного — напиться.
Какой бы ни была причина, Верн начал напиваться целеустремленно. Две порции исчезли в первые десять минут нашего пребывания в баре. Вроде бы спиртное немного взбодрило его. Потом он удваивал дозу каждые полчаса. Я шла с ним ноздря в ноздрю, не отставая. Интересный это был эксперимент — наклюкаться вот так, всерьез. Хотя в последнее время я часто выпивала, чтобы заснуть, но тут было совсем другое. По намекам, которые бросал время от времени бармен Томми: «Стало быть, Верн, вечерок будет, как тогда… Что скажешь, может, мне забрать твои ключи от машины — целее будут?», мне стало ясно, что мой коллега уже не впервые напивается здесь до положения риз. Я даже задала ему этот вопрос — примерно на пятом раунде:
— Так вы же входите в «АА»… и все такое… как же вы им потом рассказываете про подобные вечера?
— На самом деле все очень просто: примерно раз в пару месяцев, когда я понимаю, что должен выпить, я прихожу сюда и напиваюсь. Томми понимает, что у меня один из таких дней, и отлично знает, что ему делать, когда я перестаю понимать, что делаю. Было время, когда я напивался в хлам каждый день. Теперь я взял это под жесткий контроль.
В те три часа, что мы сидели в баре, разговор вел главным образом Верн. Алкоголь явно помог ему расслабиться, и он болтал на самые разные темы, сравнивал разные исполнения Малера, жаловался, что давно не ждет ничего от своей работы в библиотеке, упомянул даже о женщине, в которую был влюблен, когда учился в Королевском колледже:
— Ее звали Вероника. Виолончелистка из Лиона. Блестящая музыкантша и, на мой взгляд, очень красивая, хотя это своеобразная, суровая красота. Однажды я ей аккомпанировал. Это была Вторая соната для виолончели Мендельсона. И я почувствовал — по брошенным ею намекам, — что она ко мне не совсем равнодушна. Видит Бог, я просто голову потерял из-за нее. Но… я никогда не был силен в этих делах.
— Вы имеете в виду — обольщать женщин?
— Я имею в виду — быть нормальным.
— Помилуйте, да кто нормален?
— О, существует множество людей, идущих по жизни легко, без особых затруднений. Они знают, как найти свое счастье, могут с умом распорядиться своими талантами, им все удается.
— Все же мало у кого все складывается гладко как по маслу. Большинству приходится спотыкаться…
— Особенно при встрече с великой силой, которой никто из нас не в силах противостоять, — со смертью.
— Она вас пугает? Смерть.
— Она наступит, это точно. И как мне кажется, меня озадачивает только одно: сам факт того, что я как личность перестану существовать, что вся моя история исчезнет вместе со мной. Меня не станет. Как это будет?
— «Меня не станет», — повторила я. — Год назад это казалось мне весьма желанной перспективой.
— А сейчас?
— Сейчас… Я должна жить, жить с собой, что бы это ни значило.
Это был единственный момент за все время в баре, когда мы вскользь коснулись произошедшего раньше. Нам подавали очередные порции спиртного. Мы говорили. Я чувствовала, что виски оказывал свое действие, но мне была по душе эта алкогольная анестезия. Мне нужно было выпить, я по какой-то причине испытывала в этом потребность, как раньше испытала потребность рассказать о «том дне»… Это следовало сделать. Это было необходимо.
Мы с Верном набирались неуклонно, но неторопливо, так что обоим удалось продержаться, сохраняя ясность мысли, почти до пяти часов… а потом Томми вызвал для нас два разных такси (был настолько уверен, что мы не намерены проснуться рядом друг с другом?), помог нам выйти из бара на улицу и рассадил по подоспевшим автомобилям. Однако за пару часов до этого я мимоходом обратила внимание на одну вещь, которая, как оказалось впоследствии, напрямую определила течение моей жизни в последующие месяцы. Как это часто бывает с событиями, которые коренным образом изменяют наше существование, это вошло в мою жизнь исключительно благодаря тому, что я случайно посмотрела в определенный момент в определенную сторону, а именно бросила взгляд на телевизионный экран у бара ровно в тот миг, когда…
— Наконец-то поймали сукина сына, давно пора.
Это изрек бармен Томми, глядя на экран телевизора. На экране Джорджа Макинтайра, отца пропавшей тринадцатилетней девочки Айви, выводили из очень бедного бревенчатого дома. Это был мужчина сорока с небольшим, ожиревший и лысый, с реденькой бородкой, в замызганной футболке и пижамных штанах — полиция, очевидно, схватила его, когда он еще спал. Но хотя я отметила каждую деталь его неприглядной внешности и мысленно согласилась, что такой облик вполне соответствует представлениям о растлителях малолетних, внимание мое вдруг привлекли его глаза. Они были красными от слез. И я не увидела в них ни страха, ни чувства вины, ни озлобленности — нет, в них была душевная мука. Точно такая же мука, какую я после смерти Эмили замечала в собственных глазах, когда по неосторожности ловила свой взгляд в зеркале. Это был взгляд человека, потерявшего свое дитя и познавшего скорбь неописуемую. И в тот самый миг я осознала: этот человек не убивал свою дочь.
Макинтайра тем временем вели, заломив руки, к полицейской машине, пока вокруг выкрикивали свои вопросы и щелкали затворами фотокамер десятки репортеров и папарацци.
— Когда Джорджа Макинтайра уводили, — говорил репортер Си-би-си, — было слышно, как он кричит: «Я бы никогда не сделал плохого своей дочке. Никогда!» С момента исчезновения дочери он не раз публично заявлял, что надеется на ее благополучное возвращение. Макинтайр, сорока двух лет, известен полиции. Его жена, Бренда, активистка местной церкви Божьих Ассамблей и, по словам ее пастора, преподобного Ларри Корсена…
На экране возник преподобный Ларри Корсен. Светлые волосы, квадратная челюсть, превосходные зубы. Высокий пасторский воротничок под светло-коричневой кожаной курткой и ханжеская озабоченность на красивом лице.
— Какой печальный день для Бренды Макинтайр, для всех членов нашего прихода, нашей Божьей Ассамблеи… и, разумеется, для самого Джорджа Макинтайра. Происшедшее трагично. Мы продолжаем горячо молиться за благополучное возвращение Айви, молимся о том, чтобы свет Господа нашего Иисуса Христа озарил ее чистую душу, а также душу Джорджа Макинтайра.
Я придвинула стакан к себе поближе и залпом прикончила остатки виски.
— Молимся Господу, — прошептала я едва слышно.
Верн, однако, расслышал и одарил меня своей слабой улыбкой.
Теперь на экране показывали офицера полиции, Флойда Маккея. Он объяснял, что Макинтайр будут отправлен в Калгари для проведения дальнейшего расследования.
— Знаете, что я слышал утром от одного копа, который здесь выпивал? — заговорил бармен Томми с клиентом, сидевшим на табурете перед барной стойкой и пившим из горлышка пиво «Лабат». — Они нашли окровавленное нижнее белье в сарае Макинтайра, под поленницей, вот почему сегодня парня схватили.
— Будь я копом, своими руками кастрировал бы гада, — заметил другой клиент.
В этот момент я услышала собственный голос:
— Он этого не делал.
Бармен Томми уставился на меня:
— Я вас правильно расслышал?
Я посмотрела ему прямо в глаза.
— Правильно, — подтвердила я. — Он этого не делал.
— Откуда, черт возьми, вам это знать?
— Просто знаю.
— Даже при том, что у него в сарае нашли окровавленные трусы его дочки?
— Это непроверенные слухи. А я утверждаю, сэр, этот человек невиновен.
— А я утверждаю, мэм, что он кругом виноват. Послушай, Верн… не знаю, кто она такая, твоя подруга, но мне сдается, что целое море виски, которое вы выпили, порядком затуманило ей мозги.
— Думайте что хотите, — едва слышно прошептала я.
Верн сделал мне знак рукой и устремил на меня выразительный умоляющий взгляд, намекающий на то, что мне немедленно нужно заткнуться.
— Извините, если я вас обидела, сэр, — крикнула я бармену.
— А… скажите спасибо, что Верн здесь свой человек. А то сейчас оказались бы на улице.
После еще двух порций виски за нами приехали такси. Я торопливо попрощалась с Верном и упала на заднее сиденье машины. Водитель осведомился, не собираюсь ли я блевать, я пообещала, что сохраню содержимое своего желудка при себе до прибытия домой, а он пообещал, что выкинет меня ночью на двадцатиградусный мороз, если я не сдержу слова.
Потом я почти ничего не помню, кроме того, что сунула таксисту двадцатку и поползла к себе наверх. Я сумела отпереть дверь, вошла и ничком упала на кровать. Когда я проснулась, было одиннадцать утра. Чувствовала я себя так, как будто кто-то пытался вскрыть мне голову очень острым инструментом. Посмотрев на часы, я застонала. Я никогда прежде не опаздывала на работу, но сейчас было совершенно ясно: как бы я ни старалась, все равно не успеть. Пришлось взять мобильник, набрать номер миссис Вудс и рассыпаться в извинениях за то, что лишь сейчас сообщаю о своей болезни. Я соврала, что у меня расстройство желудка и что я не спала почти всю ночь.
— Видно, в округе ходит какая-то зараза, — озабоченно сказала миссис Вудс, — потому что только звонил Верн Берн, у него точно такие же симптомы.
Видно, у страдающих от сильного похмелья мысли сходятся.
Я провалялась в постели еще час и думала, думала. Проигрывала в памяти все безумные события вчерашнего вечера и убеждалась, что Верн безошибочно определил, что он — не единственный человек, которому отчаянно требовалось напиться до одури.
Но воспоминания об этом алкогольном марафоне — и его отвратительных последствиях — вскоре заслонило другое, куда более серьезное: Джордж Макинтайр. Его взгляд, несчастный, затравленный, весь этот шум, мелькающие фотовспышки, вопросы, которые выкрикивали из толпы. Выражение обреченности и безразличия, как если бы весь этот ад ничего для него не значил по сравнению с исчезновением дочери. Виновный неизбежно в этот момент разоблачил бы себя, как это случилось с Раскольниковым. Что-то мелькнуло бы в глазах, в выражении лица и выдало его с головой. Но Макинтайр был просто раздавлен всем, что на него обрушилось. Это был человек, потерявший последнюю надежду и попавший в жуткий кафкианский кошмар: быть обвиненным в убийстве своей собственной дочери, зная, что он в этом неповинен…
Впрочем, из того немного, что я слышала в последнее время, выходило, что Макинтайр способен к проявлениям насилия. Если правда, что он избивал жену и даже родной сын считал его опасным… конечно, его стоило бы заподозрить в первую очередь, хотя тогда всю эту информацию нельзя было публиковать до суда.
Но эта история с окровавленным бельем дочери, которое якобы, по словам бармена Томми, обнаружили у него в сарае… Зачем бы Макинтайру хранить там такую неоспоримую улику? Если бы за исчезновением девочки действительно стоял он, неужели Макинтайр не позаботился бы о том, чтобы скрыть следы преступления? Даже если бы он, допустим, подсознательно хотел, чтобы его разоблачили, не оставил бы такую очевидную улику, как пара трусиков, чуть ли не на самом видном месте. Для саморазоблачения — особенно в случае, когда речь идет об убийстве несовершеннолетней, — преступник использовал бы такие подсказки, которые могли привести непосредственно к телу; это было бы настоящее признание своей вины, причем мотивированное и снабженное доказательствами.
Но что взять с полицейских, которым важно поскорее отчитаться о раскрытии дела, вот они и бросились на кровавую тряпицу как на доказательство того, что Макинтайр — гнусный убийца (если, конечно, эта сплетня из бара вообще не выдумка). Но до тех пор, пока не будут готовы результаты исследования и не будет доказано, что кровь на белье принадлежит Айви…
Нет, вы только послушайте ее. Нэнси Дрю хренова, да еще с заморочками насчет Достоевского, взялась защищать чудовище, известного социопата. И к чему бы это?..
Однако, приняв сторону одного из участников этого дела, я и сама не заметила, что размышляла о нем целый день. Наконец я заставила себя выбраться из постели, приняла отрезвляющий ледяной душ, затем отправилась в спортзал, где изнуряла себя еще два часа, и только после этого почувствовала в себе достаточно сил, чтобы навестить местный газетный киоск. Я приобрела у них «Глоб энд мейл», «Калгари геральд» и «Эдмонтон джорнэл», чтобы узнать, что пишут в газетах об аресте Джорджа Макинтайра. Взяв газеты, я свернула за угол, зашла в «Кафе Беано» и погрузилась в чтение. «Геральд» посвятил «делу Айви Макинтайр» целый разворот и отметил, что это уже третий случай за последние шесть лет, когда девочка-подросток пропадает в районе Таунсенда. В двух предыдущих случаях девочки исчезли бесследно и так и не были найдены.
В «Геральд» также упоминалось о том, что Джордж Макинтайр «известен полиции» — снова эта фраза. Говорилось, что раньше он работал шофером грузовика, возил грузы на большие расстояния, но, помимо этого, информации почти не было, потому что — как я начинала понимать — канадская пресса выгодно отличалась от американской в том, что касалось человека, находящегося под следствием по обвинению в убийстве. Ни о каких прежних проступках и прегрешениях писать нельзя. Никаких обвинительных комментариев соседей или сослуживцев. Согласно закону до суда журналисты не имеют право писать ни о чем, кроме основных обстоятельств дела.
Правда, «Эдмонтон джорнэл» привел-таки слова «пастора семьи Макинтайр», Ларри Корсена, заявившего, что «Айви была настоящим маленьким ангелом». Еще он сообщил, что, когда впервые познакомился с Брендой Макинтайр, та пребывала в плачевном состоянии и нуждалась в помощи. «Но потом она приняла Иисуса как своего Господа и Спасителя, и процесс исцеления начался…»
Да, разумеется, начался…
Прошло всего лишь несколько недель после первого телефонного звонка от Иисуса, и Бренда стала «чистой и трезвой». Она нашла работу в местном супермаркете «Сэйф вей». Мало того, она научилась «отвечать за свои поступки», полностью привела в порядок дом и «вновь наладила отношения с детьми». (И что бы это значило?) Но, вскользь заметил преподобный Ларри Корсен, в ее жизни присутствовала «непреходящая печаль».
Не было никакого сомнения, что «печалью» являлся ее не вставший на путь спасения муж, этот паразит Джордж.
«Геральд» между тем приводил цитату из интервью с жителем Таунсенда по имени Стю Патиссон. Он хорошо знал Джорджа Макинтайра по местной хоккейной команде, где оба они в свое время играли, и утверждал, что тот «просто обожал свою Айви, пылинки с нее сдувал, а однажды чуть с ума не сошел, когда какие-то ребята на пикапе столкнули ее с дороги, где она ехала на велосипеде».
Я записала в блокнот имена Ларри Корсена и Стю Патиссона. Пометила для памяти и то, что Джордж Макинтайр прежде был дальнобойщиком, а на следующей строчке, против имени Бренда Макинтайр, приписала: «Подавала ли она когда-нибудь в суд за домашнее насилие?» Затем я спросила у женщины, сидящей за кассой, не найдется ли у нее ножниц, и вырезала все прочитанные статьи. Аккуратно сложив газетные вырезки, я поместила их в блокнот, прогулялась до книжного магазина по соседству, купила там пачку белой бумаги, несколько папок и клей. Недалеко от книжного, в переулке, располагалось интернет-кафе. Следующие три часа я провела именно там. С помощью разных поисковых систем я разыскала все, что могла, о Джордже и Бренде Макинтайрах и их детях, по ходу дела распечатывая добытую информацию на принтере.
Из «Реджина Лидер-Пост» за 2002 год я узнала, что в тот год Макинтайр был задержан за рукоприкладство — ударил женщину в шоферском баре на трассе. Женщина не стала выдвигать обвинений, но, судя по всему, Макинтайр откровенно домогался ее, принуждая к сексу, и «непристойно обнажился», когда они шли из бара, направляясь к его грузовику.
Я еще раз перечитала этот абзац, пытаясь понять, что хотел сказать автор заметки. Макинтайр заезжает в Реджину, снимает в баре некую женщину и приглашает в свой грузовик. Ему явно не пришлось ее заставлять, а значит, обвинение в принуждении неубедительно. Она пошла с ним по своей воле — и тут, на полпути, он вдруг решает перед ней «непристойно обнажиться»? Что за чертовщина? Если она согласилась пойти с ним в машину, чтобы заняться сексом, с чего ему вдруг откалывать подобные номера?
Нашлось и еще кое-что. В местном таунсендском листке за май 2005 года сообщалось, что Макинтайр был обвинен в «порче частного имущества» после того, как двое подростков, проезжавших мимо на машине, спихнули с дороги его дочь на велосипеде. «Айви не пострадала в результате этого инцидента, — подчеркнул репортер, — однако была сильно напугана». Таунсенд — городок маленький, и девочка узнала братьев, которые это сделали. Услышав их имена, Макинтайр прямо ночью отправился к ним домой с монтировкои и всмятку размолотил их пикап. Когда процесс уничтожения был в разгаре, из дома выбежал отец мальчишек, и Макинтайр пообещал заодно разбить ему голову. Тот вызвал полицию. Макинтайр провел ночь в участке и в конце концов выплатил три тысячи долларов в возмещение ущерба.
В той же заметке были процитированы слова тогдашнего начальника Джорджа Макинтайра, Дуэйна Пула, который сказал о своем подчиненном, что «лучше Джорджа никто не может обработать кусок дерева на токарном станке, настоящий талант», но он, если его разозлить, может и озвереть.
Я читала дальше, обращая внимание на любые упоминания об этом деле, распечатала около пятидесяти страниц материалов, заполнила блокнот именами и названиями мест, датами, отдельными выписками, которые, как мне казалось, играли в деле важную роль.
Домой я пришла поздно вечером и сделала то, чего ни разу не делала раньше: воткнула в розетку кабель телевизионной антенны и — да, представьте! — стала смотреть новости. Исчезновение Айви Макинтайр шло первым номером. Репортер Си-би-си вел репортаж, стоя у дверей «оперативно-розыскной части полиции Калгари, где все еще продолжается допрос Джорджа Макинтайра…», но мало что смог добавить о том, как продвигается расследование.
Однако, когда я проснулась после глубокого сна в семь утра на следующее утро, радио Си-би-си начало выпуск новостей с сенсационной новости:
«Сегодня Джорджу Макинтайру будет предъявлено официальное обвинение в похищении его дочери Айви».
Что это означало? Что найдено окровавленное белье? И в таком случае уже доказано, что кровь на нем принадлежит Айви Макинтайр? И в лаборатории на том же белье обнаружили следы ДНК ее отца? А его заново возрожденная жена в самом деле оказалась такой праведницей, как ее описывают? А я единственный человек в этой чертовой провинции Альберта, который заглянул Джорджу Макинтайру в лицо, когда его выводили из дома, и понял: парень этого не делал?
Вопросы, вопросы… и почему же никто, кроме меня, их не задает?
Поэтому к тому времени, как закончился новостной блок, я приняла решение: позвоню на работу, скажусь больной, отпрошусь денька на два, а за это время раскрою это дело. Только и всего.
А одновременно с этим решением в голову пришла еще одна мысль: Похоже, ты окончательно тронулась.
Назад: Глава седьмая
Дальше: Глава девятая