Книга: Пять дней
Назад: Глава 4
Дальше: ИДУЩИЙ

ЧЕТВЕРГ

Утренняя заря. Раньше я вставала с восходом солнца. Теперь просыпаюсь задолго до рассвета. Перестройка моих биологических часов, вызванная также тем, что я снова стала спать по ночам. Утренняя заря. Когда первые робкие лучики света проникают в мою кухню, обычно я уже пью вторую чашку кофе. Ясным погожим утром — а таких на этой неделе была целая череда — пробуждающийся свет, особенно в это время года, похож на медные нити, на блестящую тесьму, всегда стремящуюся оплести маленький кухонный столик, за которым я потягиваю кофе итальянского способа обжарки; его мне мелят на заказ.
Игра света, густой аромат кофе, сам факт, что я неплохо выспалась за ночь, заснув (как все последние полтора месяца) без снотворного. Значимые мелкие детали, которым не грех порадоваться с наступлением нового дня.
Я стала бегать. Каждое утро, позавтракав на рассвете, я надеваю легкие шиповки, которые купила по настоянию Бена (он тоже пристрастился к бегу), выхожу из дома и бегу пять миль до побережья. Маршрут почти всегда один и тот же. Дома, улицы, дорога, еще дома (сначала скромные, потом — роскошные, дорогие), мост, деревья, открытые пространства, зеленые холмы и, наконец, сигнальные навигационные огни — значит, я приближаюсь к берегу моря.
Бег — моя стихия. Вокруг ни души, я бегу одна, ежедневно проверяя, как далеко я готова зайти, каковы пределы моей выносливости. На первых порах, когда я решила, что да, я буду каждый день заставлять себя выходить на утреннюю пробежку, мне было очень тяжело. Через полмили я уже чувствовала, что задыхаюсь, что у меня болит тут и там, — в общем, испытывала все те неприятные физические ощущения, которые одолевают неофитов, пополняющих компанию любителей бега трусцой. Потом Бен — он настолько увлекся бегом, что вошел в университетскую команду бегунов по пересеченной местности, — предложил мне приехать к нему на субботу в Фармингтон, пообещав научить правильно бегать. И сдержал свое слово. Более того, он уговорил своего тренера, очень приятного молодого человека по имени Клэнси Браун (вдумчивого и спокойного, серьезного не по годам и явно довольного тем, что одним из его лучших бегунов является талантливый молодой художник), оценить мою спортивную фирму. Тот позанимался со мной час и за это время помог избавиться от разного рода плохих привычек, которые я уже успела приобрести.
С тех пор мы с Беном при каждой нашей встрече непременно вместе совершаем пробежку (это бывает примерно раз в месяц — очень даже неплохо, если учесть, что я в свою бытность студенткой приезжала домой только три раза в год: на День благодарения, на Рождество и на Пасху). Я значительно улучшила свою физическую форму. Теперь стараюсь пробегать в день не меньше пяти миль, но, по совету Клэнси, раз в неделю устраиваю себе выходной. Я также стараюсь наращивать скорость бега постепенно, чтобы не получить серьезную травму и не переутомиться, о чем часто пишут в спортивных журналах для бегунов, на которые я оформила подписку. Теперь пять миль я пробегаю примерно за час — и меня это радует. Как и Бен, я пристрастилась к бегу потому, что физическая нагрузка не только повышает в крови уровень эндорфина, придающего радужный блеск темным сторонам жизни, но и помогает отвлечься от гнетущих мыслей.
И сегодня утром — в преддверии важной встречи, которая состоится через несколько часов, — всплеск эндорфина особенно желателен. И ясная погода тому способствует. А также то, что в двенадцать минут седьмого, когда я начала свою утреннюю пробежку (я теперь всегда засекаю время перед забегом), Портленд еще только просыпался. Это означало, что я успею пробежать весь маршрут от своей квартиры на Парк-стрит до маяка на мысе Элизабет и вернуться домой до того, как мост заполнится автотранспортом.
Живу я в двухкомнатной квартире, расположенной в неплохо сохранившемся здании эпохи федерализма, которое стоит на самой красивой, как мне кажется, улице города. Впервые я попала на нее пять месяцев назад, и тогда мне сразу подумалось, что дома здесь очень похожи на те, что можно увидеть на Коммонуэлс-авеню в Бостоне. На меня тотчас же накатила меланхолия, моя частая спутница после того уик-энда, хотя я наконец-то предприняла шаги, чтобы избавиться от нее (бег трусцой был одним из способов выбраться из мрака, в который я погрузилась на какое-то время). Но я до сих пор обожаю эту улицу. И квартира, которая обходится мне в тысячу сто пятьдесят долларов в месяц, — не совсем выгодное приобретение. Площадь — около тысячи квадратных футов. Довольно уютная, немного несовременная и обветшалая. Но ее владелец сообщил мне (через риэлтора): он знает, что квартира нуждается в косметическом ремонте. Необходимы малярные работы, циклевка пола, покрытие лаком кухонных шкафов и прочие мелочи по обустройству жилища. Посему он готов в течение двух лет брать с меня ежемесячно арендную плату на двести пятьдесят долларов меньше, если все это я возьму на себя. И снова подключился Бен. Мы составили смету на четыре тысячи долларов — это все, что я могла себе позволить. В июле он и два его товарища по университету фактически поселились в моей квартире со своими надувными матрасами и спальными мешками. Сделали ремонт за три недели, заработав каждый по тысяче долларов. Оставили мне очень чистую квартиру с белыми стенами и лакированным полом. Следующие два месяца мне пришлось работать сверхурочно по двадцать часов в неделю. В нескольких комиссионных магазинах города я по разумным ценам приобрела мебель и сумела обставить свою квартиру в стиле середины пятидесятых. Люси, впервые увидев мое жилище в законченном виде, охарактеризовала его как «элегантное ретро». Если честно, она мне польстила. Квартира пока еще выглядит незавершенно, я создала лишь минимально необходимый уют. Но для Бена и Салли, когда они приезжают, есть отдельная комната. А Бен удивил меня, подарив одну свою картину: размытые геометрические формы синеватых оттенков на серовато-белом фоне. По настроению — морские просторы Мэна, изображенные с помощью тетронового синего кобальта, который я для него покупала. Я едва сдержала слезы, когда сын, показывая мне эту картину, сказал: «Теперь у тебя есть вид на море».
Он прав: вид из моей квартиры никакой (она расположена на первом этаже, окна выходят в переулок за домом). Зато здесь фантастически тихо, разве что иногда в субботу поздно вечером по этому переулку пройдет, шатаясь, какой-нибудь подвыпивший гуляка или шумная компания бражников. А утром, на заре, в окна струится дивный свет. Ну и, конечно, эта квартира стала для меня спасительным прибежищем.
Допив кофе и доев мюсли, я вымыла посуду (посудомоечной машины у меня до сих пор нет), потом со спинки стула у маленького кухонного стола, за которым я обычно ем, сняла свою нейлоновую спортивную куртку. Сегодня утром я подсознательно отслеживаю каждую минуту. Моя важная встреча состоится в половине девятого, от моего дома до места встречи ехать десять минут. А прежде мне нужно принять душ, вымыть голову, надеть свой единственный деловой костюм. На все это уйдет час после того, как я вернусь с пробежки. Значит, выбегать нужно прямо сейчас.
Снова октябрь. Первый четверг октября. Ровно год назад в этот день я собиралась в командировку в Бостон. Теперь…
Теперь я совершаю пробежку.
Схватив ключи, я застегнула молнию на куртке, заперла за собой дверь и выскочила на улицу. Солнце поднималось все выше и выше, в воздухе ощущалась бодрящая осенняя прохлада, город еще спал, вязы на моей улице были убраны в золото. Я свернула направо. Двумя минутами позже я уже была возле порта. Еще один поворот направо, крутой подъем до моста по тротуару, пролегающему вдоль автомобильного пандуса, и вот я уже бегу над заливом Каско, с высоты любуясь открывающейся передо мной панорамой. Потом череда торговых центров. Потом — большой район, где живет скромный средний класс. Потом — набережная, вдоль которой выстроились особняки. Жилища известных в городе адвокатов, финансистов и немногочисленных промышленных магнатов нашего штата. Дома богатых людей, не считающих нужным демонстрировать свое благополучие. Никакой показной пышности. Лишь элегантная сдержанность и вид на океан. За этим маленьким анклавом домов настоящих богачей (коих в Мэне очень мало) находится общественный парк, раскинувшийся вокруг старинного портлендского маяка. Восхитительный зеленый уголок, кусочек бурного моря неподалеку от центра города. Далее мой маршрут пролегает по берегу, потом — по тропинке, ведущей к маяку, к белой башне, чей выразительный силуэт вырисовывается на фоне гневного величия наползающей Атлантики. Я где-то читала, что Генри Уодсворт Лонгфелло, когда жил в Портленде, любил гулять здесь каждый день. В минуты тягостного уныния несколько месяцев назад — когда я только перебралась на новое место жительства, когда меня окутывал мрак, поселившийся в моей душе, словно плохая погода, которую ветер никак не может отогнать в соседний округ, — я невольно задавалась вопросом: не во время ли прогулок возле этого маяка, где я бегаю почти каждый день, Лонгфелло придумал сюжет своей самой известной поэмы — «Эванджелина»? И поскольку «Эванджелина» — это своеобразная легенда об американских Орфее и Эвридике, разлученных влюбленных, ищущих друг друга на континентальных просторах этого некогда Нового Света… в общем, жизнь регулярно подсмеивается надо мной. Даже во время утренней пробежки.
Сегодня утром у маяка мне встретились всего два бегуна, в том числе пожилой мужчина лет семидесяти, мимо которого я неизменно пробегаю каждое утро. На вид он просто здоровяк, в отличной спортивной форме, кожа на лице натянута, как струны рояля. Одет всегда в серые тренировочные штаны и спортивную фуфайку с эмблемой Гарвардского университета. Пробегая мимо меня сегодня, он, как обычно, махнул мне рукой (я на это его приветствие всегда отвечаю улыбкой). Я понятия не имею, кто этот человек. И не делала попытки это выяснить. Он, в свою очередь, тоже никогда не пытался познакомиться и узнать что-то обо мне. Я чувствую, что он, как и я, предпочитает не сближаться. Но мне нравится, что каждое утро я на несколько секунд пересекаюсь с этим человеком и обмениваюсь с ним молчаливым приветствием, хотя не знаю о нем абсолютно ничего. И он тоже обо мне ничего не знает. Мы с ним просто прохожие, ничего не ведающие друг о друге. Нам неизвестно, какие у каждого из нас проблемы, есть ли у нас кто-то или мы одиноки, как каждый из нас намерен провести новый день, считаем ли мы, что жизнь справедлива или несправедлива к нам в данный момент.
Или, в моем случае, что через полтора часа я должна быть в офисе адвоката, чтобы подписать юридическое соглашение, которое официально положит конец моему браку.

 

Юридическое соглашение, которое официально положит конец моему браку.
Да, официально. Этот документ составили два адвоката, и, как только он будет подписан обеими сторонами, соглашение обретет законную силу. Будет решен и вопрос о разделе имущества, по которому мы не могли договориться. Но слово «соглашение» подразумевает относительно миролюбивое расставание. К сожалению, расстались мы отнюдь не друзьями: Дэн до сих пор, по прошествии многих месяцев, не может смириться с тем, что я решилась на развод, ушла от него, потому что была несчастна в браке и считала, что у наших с ним отношений больше нет будущего, что они умерли. Как он выразился, в очередной раз умоляя меня предоставить ему второй шанс: «Если б ты бросила меня ради кого-то, это я еще мог бы понять. Но уйти от меня просто потому, что ты хочешь уйти…»
Он так и не узнал, что я собиралась уйти от него к другому мужчине, что я была в отчаянии от того, что эти планы внезапно рухнули. И он даже не заметил перемены в моем эмоциональном состоянии… таков уж был наш брак. И первые месяцы после Бостона я продолжала жить с ним в одном в доме — главным образом потому, что носила в себе губительную печаль. Делала вид, что все нормально, а сама пыталась совладать с острой болью утраты.
Мои дети, напротив, сразу заметили, что я чем-то сильно огорчена. Утром того дня, когда я вернулась домой в предрассветный час, чтобы проводить на работу Дэна — и расплакалась, осознав, что я не должна быть здесь, с этим человеком, — три часа спустя появилась Салли и увидела меня на крыльце. Я спала, сидя на садовом стуле. Сидела, смотрела на бескрайнюю ширь неба — и заснула.
— Мама, мама? — затрясла меня дочь.
Окоченевшая, я открыла глаза и почувствовала, что мне нездоровится. Салли спросила, почему я сижу на холоде, а я в ответ лишь уткнулась головой ей в плечо и сказала, что люблю ее. В другой ситуации Салли, как и многие подростки, пришла бы в ужас от такого проявления родительских чувств, тем более что я, обнимая ее, изо всех сил старалась сохранить самообладание. Но вместо того, чтобы выказать пренебрежение, присущее всем шестнадцатилетним, она тоже обняла меня и спросила:
— Ты хорошо себя чувствуешь?
— Стараюсь.
— Что случилось?
— Ничего, все в порядке.
— Тогда почему ты торчишь тут на холоде?
— Этим вопросом я задаюсь уже много лет.
Салли отстранилась от меня, пристально посмотрела на мое лицо и, наконец, спросила:
— Ты уйдешь от него?
— Я этого не сказала.
— Но я же не дура. Уйдешь?
— Не знаю.
— Только не надо жертв ради меня.
Крепко обняв меня еще раз, она ушла в школу.
Примерно через час я снова была в дороге, ехала на юг, в Портленд, чтобы передать краски преподавателю Бена. Мой путь пролегал через Бат. У меня все еще была визитка Ричарда, в багажнике лежала его кожаная куртка, которую я переложила туда из чемодана, в сумочке — его новые очки. Нет, я не собиралась завозить эти вещи в его офис. Такая театральность не по мне. Хотя я подумывала о том, чтобы положить их в коробку и отослать по почте, вложив в посылку записку с одной-единственной строчкой: «Желаю всех благ». Инстинктивно я понимала, что лучше ничего не предпринимать. Поэтому, никуда не сворачивая, я приехала в Портленд и оставила краски одной из сотрудниц Музея изящных искусств, сидевшей за стойкой у входа. Та клятвенно заверила меня, что передаст их профессору Лейтропу. Возвращаясь к своей машине, я отправила Бену SMS-сообщение, написав, что тетроновый синий кобальт доставлен в музей и вечером краска должна быть у него. Потом мне случилось пройти мимо одного из многочисленных бездомных, которые всегда стоят на Конгресс-стрит, просят подаяние. Бездомному, которого встретила я, на вид было около пятидесяти лет. Небритый, опустившийся человек. Но он просил подаяние так неназойливо, что я сразу поняла: он из тех людей, с кем жизнь обошлась особенно жестоко. Погода испортилась: на улице похолодало, небо посерело. А на бедняге из верхней одежды была лишь легкая нейлоновая куртка, явно не очень теплая. Я дошла до своей машины, вытащила из багажника кожаную куртку и отдала ее бездомному, сидевшему у фонарного столба.
— В ней вам будет теплее, — сказала я.
Бездомный уставился на меня изумленным взглядом, спросил:
— Это вы мне отдаете?
— Да.
— Почему?
— Потому что вам она нужнее.
Бездомный взял куртку, тотчас же примерил ее.
— Ого, в самый раз, — обрадованно произнес он, хотя на самом деле куртка сидела мешком на его тощей фигуре.
— Удачи, — сказала я.
— А пару баксов не дадите?
Я полезла в сумочку и вручила ему десятидолларовую купюру.
— Вы мой ангел милосердия, — сказал он.
— Спасибо за комплимент.
— Вы его заслужили. Надеюсь, счастье вам улыбнется, мэм.
Я думала над его пожеланием всю дорогу домой. Неужели мое отчаяние столь очевидно? Неужели заметно, что я раздавлена горем? Слова бездомного меня встревожили, и утром следующего дня, придя на работу в больницу, я постаралась предстать перед своими коллегами бодрой и веселой. Правда, к концу недели доктор Харрилд тоже ненавязчиво поинтересовался, все ли у меня хорошо.
— Я что-то сделала не так? — спросила я.
— Да нет, — ответил он, несколько озадаченный моим тоном. — Просто в последнее время вас как будто что-то гложет. И я немного обеспокоен.
Мое состояние меня тоже беспокоило, ибо по возвращении из Бостона я плохо спала по ночам, не более трех часов, и начинала чувствовать, что становлюсь неуравновешенной — неизбежный результат четырех бессонных ночей кряду. Но я также понимала, что подразумевал доктор Харрилд: «В вашей жизни происходит что-то неприятное, и вас это огорчает, однако ваши личные проблемы никоим образом не должны отражаться на работе».
В тот вечер я позвонила своему терапевту, доктору Джейн Банкрофт, местному врачу старой школы, откровенной, лишенной всяких сантиментов женщине, у которой я наблюдалась вот уже более двадцати лет. Я сказала медсестре в ее приемной, что мне срочно нужно попасть на прием к доктору, и попросила, чтобы мне перезвонили на мобильный, а не на городской телефон. Пять минут спустя мне сообщили, что доктор Банкрофт готова принять меня в субботу утром, если меня это устроит.
Вообще-то, я уже договорилась с Беном, что в субботу приеду в Фармингтон и проведу там с ним весь день. Поэтому я написала сыну, что буду у него не с утра, а к часу дня, и в назначенное время, в девять часов, отправилась на прием к доктору Банкрофт. В эту ночь мне снова не спалось, сон сморил меня лишь ближе к пяти утра. Доктор Банкрофт — маленькая, жилистая женщина шестидесяти лет, грозная на вид — глянула на меня и сразу спросила:
— Давно у вас депрессия?
Я объяснила, что мучаюсь бессонницей всего несколько дней.
— Правильно сделали, что сразу обратились ко мне. Однако бессонница — это, как правило, признак более серьезных и длительных проблем со здоровьем. Поэтому спрашиваю еще раз: давно у вас депрессия?
— Лет пять, — ответила я и добавила: — Но до последнего времени это никак не сказывалось ни на моей работе, ни на чем другом.
— И почему, по-вашему, вы перестали спать на этой неделе?
— Потому что… кое-что случилось. Нечто такое, из-за чего у меня возникло чувство…
Я умолкла. Слова проплывали передо мной, но до рта не доходили. Боже, как же мне нужно поспать.
— Человек может пребывать в депрессии многие годы, — заговорила доктор Банкрофт, — и его организм вполне способен нормально функционировать на протяжении долгого времени. Депрессия — как темная тень, нависшая над нами, с которой мы просто живем, которую воспринимаем просто как часть самих себя. Пока мрак не начинает засасывать нас и жизнь не становится невыносимой.
От доктора Банкрофт я ушла с рецептом снотворного под названием миртазапин, которое также являлось легким антидепрессантом. Она заверила меня, что, если я буду принимать по одной таблетке в день перед сном, мое состояние заторможенности как рукой снимет. Доктор Банкрофт также посоветовала мне обратиться к невропатологу из Брансуика, некоей Лайзе Шнайдер, которая, по ее мнению, была вполне «здравомыслящем» врачом (высокая похвала из ее уст); моя медицинская страховка должна была покрыть стоимость услуг Лайзы Шнайдер. В местной аптеке я купила препарат по выписанному мне рецепту и поехала в Фармингтон, куда добиралась два часа. Увидев Бена, я вздохнула с облегчением, ибо так хорошо он не выглядел уже многие месяцы. Я стала рассматривать картину, над которой он работал. Поразительное произведение — и по масштабности (огромное полотно размером девять на шесть футов), и по смелости замысла. Издалека — дерзкая абстракция: исполненные энергичными, яростными мазками волнообразные формы контрастных синих и белых тонов, напоминающие неистовство прибрежных вод, — пейзаж, знакомый Бену с детства и (как я догадывалась) отражавший то смятение, в котором он пребывал весь минувший год. Может, из-за бессонницы, из-за своих личных сумбурных переживаний, но, увидев, как Бен изобразил свои душевные муки в этом, безусловно, выдающемся творении (ну да, я его мать и, наверно, сужу предвзято, хотя, даже если отвлечься от моего субъективизма, это — все равно впечатляющая, смелая картина), я почувствовала, как у меня снова защипало в глазах.
— Мам, что с тобой? — спросил Бен.
— Я просто потрясена, ошеломлена.
Из глаз моих потекли слезы, как я ни старалась их побороть. Я вдруг разрыдалась. Мой сын — какой молодец! — не растерялся, оказавшись свидетелем столь бурного всплеска эмоций. Он молча обнял меня, прижал к себе. Я быстро успокоилась, стала извиняться, объясняя, что плохо спала ночью. Сказала, что невероятно горжусь его достижениями, тем, что он сумел справиться с собой и вернуться к работе.
Бен лишь кивнул и сказал, что я самая лучшая мама на свете. Это вызвало у меня новый поток слез. Извинившись, я удалилась в уборную, находившуюся за пределами его мастерской. Вцепившись в раковину, я убеждала себя, что, выспавшись, я не буду терять самообладание по малейшему поводу.
Когда я взяла себя в руки, мы с Беном отправились в кафе.
— Вообще-то, мы могли бы пойти в более изысканное место, — заметила я, когда мы сели за столик в кабинке.
— Зачем тратить деньги на ресторан? Я всегда ем в этом кафе. Здесь дешево, пока ни разу не отравился.
Подошла официантка. Мы сделали заказ. Как только она удалилась, Бен, глядя на меня, сказал:
— На днях мне звонила Салли.
— В самом деле?
— Ты как будто удивлена.
— Ну, я не думала, что вы поддерживаете связь.
— Мы общаемся не реже двух раз в неделю.
Как же я это пропустила? Не заметила, что они близки?
— Это здорово, — произнесла я.
— А ты несколько огорошена, потому что считала, что твоя зажигательная дочь и заумный сын никогда не смогут найти общий язык.
— Каюсь.
— Мам, она волнуется за тебя. И я тоже. Салли сказала, что на днях — когда ты вернулась из Бостона — она застала тебя спящей на крыльце. Сейчас ведь не май, чтоб спать на улице.
— Ночью плохо спала, вот и заснула.
— Но ты ведь только что сказала, что у тебя была одна бессонная ночь — минувшая. С воскресенья прошло шесть дней, и судя по синим кругам у тебя под глазами…
— Ну, хорошо, я плохо сплю всю неделю.
— Почему?
— Да так.
— Из-за папы?
Я кивнула.
— Салли тоже про это сказала. Хочешь поговорить об этом?
Инстинктивно я покачала головой.
Потом произнесла:
— Вообще-то хочу… только, думаю, это будет несправедливо по отношению к тебе. Потому что ты выслушаешь лишь одну сторону — меня, а не нас обоих.
— Можно подумать, папа когда-нибудь станет делиться со мной своими переживаниями.
— Я знаю, что у тебя с ним проблемы.
— Проблемы? Это мягко сказано. Мы с ним чужие люди. Вообще не можем общаться. Причем много лет. У меня такое чувство, что он меня на дух не выносит.
— Папа очень тебя любит. Просто в последние годы он как-то потерял себя. Это, конечно, его не оправдывает. Я думаю, он пребывает в глубокой депрессии. Хотя сам он этого никогда не признает и помощи просить не станет.
— А как ты сама?
— У меня тоже депрессия.
— Для меня это новость.
— Для меня тоже. Но бессонница, что мучает меня в последнее время… Мой доктор считает, что чувства, которые я подавляла многие годы, нашли своеобразный психический выход, давая мне понять, что со мной не все в порядке.
— Значит, ты обратилась за помощью?
Я кивнула.
— Молодец.
Бен положил ладонь мне на руку, стиснул ее — жест такой милый, такой доброжелательный, такой взрослый. Я опять с трудом подавила слезы.
— Салли также намекнула, что все это неспроста — что-то послужило толчком.
— Понятно, — проронила я, думая: мои дети между собой обсуждают своих родителей.
— Что-то случилось? — спросил Бен.
Я встретила взгляд сына, ответила:
— Разочарование.
Бен пристально смотрел на меня, и по его глазам я видела, что он пытается осмыслить мой ответ, его намеренную уклончивость, множество скрытых в нем значений, заложенный в нем тайный смысл… и в конце концов он решил, что не стоит выпытывать подробности.
— Салли также сказала, что всю эту неделю ты ходишь сама не своя, что она не лезет к тебе, потому что ты ушла в себя.
— Это из-за бессонницы. Но мне прописали таблетки, они должны помочь. И я намерена сделать то, что сделал ты — избавиться от угнетенности.
Спустя несколько часов в номере небольшого мотеля, что я сняла на ночь (измученная бессонницей, я не собиралась колесить по темным проселочным дорогам Мэна), я снова расплакалась, вспоминая разговор со своим замечательным сыном. Я также пообещала себе, что утром первым делом позвоню Салли — правда, у нее воскресное утро начиналось где-то после полудня.
Оставалась самая малость — выспаться. Доктор Банкрофт прописала мне убойную дозу миртазапина — 45 мг. И сказала, что, если есть возможность, по принятии первой таблетки будильник лучше не заводить: пусть с помощью снотворного меня наконец-то сморит сон и проснусь я тогда, когда мой организм решит, что мне пора прийти в сознание. Поэтому сразу же после десяти часов я выпила одну таблетку, думая: во всяком случае, благодаря лекарству мне не придется всю ночь таращиться на декор этого занюханного номера в занюханном мотеле, где ночлег стоит пятьдесят долларов. Потом залезла в пахнущую плесенью постель с книжкой, которую привезла с собой. Это был поэтический сборник Филипа Ларкина, творчеством которого Люси восторгалась уже некоторое время. Спустя несколько дней после того вечера, когда я примчалась к ней из Бостона, мне домой пришла посылка из нашего местного книжного магазина в Дамрискотте. Новое американское издание «Полного собрания стихотворений» Ларкина вместе с запиской от Люси:
«По общему мнению, он жуткий националист, но, как поэт, всегда зрит в корень, умеет проанализировать всю фигню, которая не дает нам покоя в четыре часа утра к которой мы не хотим думать. Если не возражаешь, я посоветовала бы начать с „Идущего“ на стр. 28. Всегда помни, что у тебя есть аварийный люк и подруга. Как ты сама написала мне несколько дней назад: ты не одинока. Мужайся и все такое. Люблю. Люси».
Книгу мне прислали в четверг. Я была тронута вниманием Люси, добрыми словами в ее записке, но, с учетом событий минувшей недели у меня не было запаса жизнестойкости, чтобы взяться за что-то, требующее эмоциональных усилий. Поэтому несколько дней я не притрагивалась к книге, но сегодня перед отъездом к сыну сунула ее в свою дорожную сумку. Выпив таблетку миртазапина, я открыла поэтический сборник. Как и советовала Люси, нашла страницу 28 и…
Назад: Глава 4
Дальше: ИДУЩИЙ