18
— Врач пришла за мной в пять часов утра. Я сидел в пустом кафетерии над чашкой давно остывшего чая. Увидев ее, я вскочил со своего места, словно ожидая услышать какие-то очень страшные слова.
— Поздравляю, — сказала она. — У вашего сына очень крепкая голова.
— У него все будет в порядке?
— Перелома нет, все снимки чистые. Но мы должны понаблюдать его еще несколько дней — это необходимо. Поймите, ведь на голову четырехлетнего ребенка пришлось наложить сразу двенадцать швов.
Я хотел, чтобы эта врач стала моим лучшим другом. Я хотел, чтобы мы раз в неделю вместе обедали и чтобы она жаловалась мне на все свои печали, связанные с системой государственного здравоохранения. Я бы ее внимательно слушал и при этом искренне старался проникнуть в тонкости всех ее проблем. Она спасла моего сына. Она была прекрасна.
— У него действительно все в порядке?
— Голова будет болеть еще несколько недель, и на всю жизнь останется шрам. А в остальном все будет в полном порядке.
— И никаких последствий?
— Ну, возможно, лет через пятнадцать это поможет ему завоевывать сердца девушек. Шрамы ведь украшают мужчину, не правда ли?
Я взял ее за руки и никак не мог отпустить их.
— Спасибо.
— Это наша работа, — улыбнулась она.
Я понимал, что смущаю ее, но ничего не мог с собой поделать. В конце концов я отпустил ее руки.
— Можно мне его увидеть?
* * *
Пэта я нашел в дальнем конце палаты, полной ребятишек. На соседней кровати лежала пятилетняя девочка в пижаме с гордой надписью «Вся власть девчонкам», совершенно лысая, видимо, из- за химиотерапии. Родители находились тут же, рядом с ней: отец спал на стуле, а мама сидела в ногах кровати, глядя в лицо дочери. Я тихо прошел мимо них, понимая, что был не прав, когда так долго жалел самого себя. Нам еще здорово повезло.
Пэт лежал под капельницей, его лицо было такое же белое, как наволочка, а голова замотана бинтами. Я присел к нему на кровать, погладил его свободную руку, и он тут же распахнул глаза.
— Ты на меня сердишься? — спросил он, и я только отрицательно замотал головой, боясь говорить.
Он закрыл глаза, и в этот момент я вдруг понял, что справлюсь.
Я чувствовал, что до сегодняшнего вечера у меня ничего толком не получалось. Мне не хватало терпения. Я проводил слишком много времени в размышлениях о Джине и даже о Сид. Я плохо следил за Пэтом в парке. Всего это нельзя было отрицать. Но я знал, что справлюсь.
Возможно, это у меня получится не блестяще. Возможно, я запутаюсь в роли отца так же, как раньше сумел запутаться в роли мужа.
Но впервые мне стало ясно: то, что я являюсь мужчиной, а не женщиной, тут совершенно ни при чем.
* * *
В каждой семье есть свои легенды и предания. У нас в семье первая история с моим участием повествует о том, как собака выбила мне сразу все передние зубы, когда мне было пять лет.
Я играл с соседской немецкой овчаркой. Мы устроились за рядом торговых лавок, неподалеку от того дома, где жили. Пес, как сумасшедший, лизал меня в лицо, и мне это очень нравилось. Но потом собака разошлась так, что положила мне передние лапы на грудь и опрокинула меня на спину. Однако, падая, я умудрился повернуться и упасть лицом на асфальт. Зубы разлетелись во все стороны, кровь брызнула у меня изо рта, и моя мама отчаянно закричала.
Я смутно помню, как мы мчались в больницу и как изо рта вылавливали куски сломанных зубов, а кровь залила весь белый эмалированный лоток, стоявший у меня на груди. Но больше всего мне запомнилось, как отец настаивал на том, чтобы остаться рядом со мной. Это происходило как раз в тот момент, когда меня усыпляли наркозом.
Когда эту историю пересказывали у нас в семье, главной изюминкой было то, что я стал делать, когда вернулся домой с починенным ртом: я сразу набил его до отказа хрустящим картофелем.
Эта концовка очень нравилась моему отцу. Еще бы! Его сын вернулся из больницы с восемью крохотными пенечками вместо молочных передних зубов, но оставался таким крутым, что сразу же открыл упаковку чипсов. Но я совсем не был крутой. Просто мне очень нравились соленые чипсы. Даже если приходилось сосать их.
* * *
Теперь я понимал, что и мой отец был совсем не так крут, как ему хотелось бы. Кто же чувствует себя крутым, когда ему приходится отвозить своего собственного ребенка в больницу? На самом деле главной изюминкой в этой истории было то, что отец отказался оставлять меня одного в операционной.
Только теперь я понял, что он чувствовал, глядя на то, как его пятилетнему сыну дают наркоз, чтобы вынуть остатки поломанных зубов из десен и языка.
Должно быть, его охватил тот ужас собственного бессилия и беспомощности, который знаком только родителям больного или искалеченного ребенка. Теперь я совершенно точно понимал эти ощущения: как будто бы жизнь взяла его в заложники. Неужели я действительно начал смотреть на мир его глазами?
Отец стоял у главного входа в больницу и курил свою неизменную самокрутку. Вероятно, он был единственным в мире покупателем папиросной бумаги «Ризла», курившим не наркотики, а самый обыкновенный табак.
Он смотрел на меня, затаив дыхание.
— У Пэта все будет в порядке, — доложил я.
Отец выпустил изо рта облачко дыма.
— У него нет этого… как оно называется… скрытого перелома?
— Никаких переломов нет. Ему наложили двенадцать швов, и у него останется шрам, вот и все.
— Все?
— Все.
— Слава Богу, — сказал он и снова затянулся самокруткой. — А ты как?
— Я? Нормально.
— Тебе что-нибудь нужно?
— Было бы неплохо хорошенько выспаться, так сказать, придавить часиков десять.
Когда я говорил со своим отцом, то иногда замечал, что перехожу на его язык. Неужели кто-нибудь еще, кроме него, до сих пор говорит о том, что нужно «придавить часики?»
— Я имею в виду другое: деньги-то у тебя есть? Мать сказала мне, что ты не возьмешься за эту работу.
— Не могу. Очень долгий рабочий день. Я буду возвращаться домой слишком поздно. — Я смотрел вдаль, туда, где за почти пустой автостоянкой начинало светлеть ночное небо. И пели птицы. Уже не было поздно. Было рано.
— Что-нибудь еще подвернется. Обязательно, — успокоил я его.
Отец достал кошелек, отсчитал несколько банкнот и протянул их мне.
— Зачем это? — спросил я.
— До тех пор, пока что-нибудь не подвернется.
— Все нормально. Спасибо, конечно, папа, но без работы я не останусь.
— Знаю. Люди всегда будут смотреть телевизор, так ведь? Я уверен, ты скоро что-нибудь найдешь. А это вам с Пэтом до тех пор.
Мой отец — величайший специалист по средствам массовой информации. Все, что он знает о телевидении, — это то, что в последнее время нет таких смешных передач, как раньше: «Башня Фолти», или «Шоу Бенни Хилла», или «Моркамб и Уайз»… И все-таки я взял банкноты, которые он мне протянул.
Раньше я бы разозлился из-за того, что взял у него деньги: разозлился на самого себя за то, что до сих пор нуждаюсь в его помощи, даже в таком зрелом возрасте, но еще сильнее рассердился бы на него за то, что он получает удовольствие от своей постоянной роли спасителя.
Теперь же я понял, что он просто пытается показать мне, что он на моей стороне.
— Я обязательно верну, — пообещал я.
Можешь не торопиться, — отмахнулся отец.
* * *
Джина хотела прилететь домой первым же самолетом, но я уговорил ее этого не делать. Потому что к тому моменту, когда я наконец дозвонился до нее — поздно вечером следующего дня, — это было уже не так важно.
Она пропустила те ужасные минуты, когда мы мчались в отделение «Скорой помощи». Она пропустила бесконечные часы, когда мы через силу пили чай и ждали результатов обследования, надеясь на лучшее. И она пропустила тот день, когда Пэт, схватив свой световой меч, поднял замотанную бинтами голову и сел в кровати, а с соседней койки на него смотрела маленькая девочка. Совершенно лысая после химиотерапии.
Джина не присутствовала при этих событиях, но не по своей вине. Лично я обвинял во всем гре- баного урода Ричарда.
К тому же, когда я дозвонился до Джины, мы уже знали, что у Пэта все будет в порядке. И мне не хотелось, чтобы она возвращалась.
Я говорил себе: это из-за того, что я не хочу, чтобы она обняла Пэта, сказала ему, что все будет хорошо, и снова умчалась прочь. Но я знал: на самом деле все не так благородно. Где, черт возьми, находилась Джина, когда она была нам так нужна?
— Я смогу приехать завтра, — заявила она. — Работа немного подождет.
В этом нет никакой необходимости, — ответил я, сохраняя ледяное спокойствие. — Это был просто ушиб. Сильный ушиб. Но у него все будет в порядке.
— Я все равно скоро приеду домой. Я точно не знаю, когда…
— Не меняй своих планов, — сказал я.
Прислушайся к нашему разговору, Джина! Мы разговаривали так официально, как гости на какой-нибудь скучной вечеринке. А ведь когда-то мы могли проговорить целую ночь, когда-то мы могли обсуждать все на свете. Теперь наш разговор напоминал натянутую беседу незнакомых людей, которых оставили вместе, но почему-то забыли представить друг другу. Ты только послушай нас, дорогая!
* * *
Сид стояла па пороге с коробкой в руках. В таких упаковках выдают еду в кафе и ресторанах, когда клиент забирает ее «на вынос».
— Я не вовремя?
— Нет, почему же, заходи.
Она зашла и протянула мне коробку.
— Это для Пэта. Спагетти «песто».
— Зеленые спагетти? Его любимые. Спасибо.
— Их нужно просто поставить в микроволновку. Ты сможешь это сделать?
— Ты что, шутишь? Даже я знаю, как пользоваться микроволновкой. На одну минуту или на две?
— Одной должно хватить. Он не спит?
— Он смотрит телевизор. Для разнообразия.
Пэт растянулся на диване, по-прежнему в пижаме с рисунками из «Звездных войн» и в халате «Эм- энд-Эс», и смотрел режиссерскую версию «Возвращения джедая». По случаю его возвращения из больницы все запреты в нашем доме были отменены.
— Здравствуй, Пэт, — сказала Сид, нагнулась над ним и погладила по голове, осторожно обходя большой кусок пластыря, покрывавший его лоб. — Как твоя бедная старая головушка?
— Нормально. Только швы немножко чешутся.
— Еще бы! Могу себе представить.
— Но — знаешь что? Их не нужно будет снимать. Мои швы.
— Нет?
— Они сами рассосутся, — важно произнес Пэт, глядя в мою сторону и ожидая подтверждения.
— Правильно, — кивнул я. — Они растворяются сами. Это швы из нового материала, да?
— Из самого нового, — согласился Пэт, и его внимание снова переключилось на Принцессу Лею, полуголую наложницу при дворе Джаббы Хатта.
— Вот так наряд на ней! — изумилась Сид.
— Да уж, — сказал Пэт. — Она рабыня.
— Боже мой!
Они несколько секунд наблюдали за тем, как Принцесса Лея корчится и извивается на цепи.
— Ну что же, я пошла, а ты поправляйся, — сказала Сид.
— Хорошо.
— Сид принесла тебе ужин, — вмешался я. — Зеленые спагетти. Что надо сказать?
— Спасибо. — Пэт улыбнулся ей самой очаровательной улыбкой, такой же, как у Дэвида Нивена.
— На здоровье, — ответила она.
Я проводил ее к двери и почувствовал, как что- то внутри у меня поет. Мне не хотелось, чтобы она уходила.
— Спасибо, что навестила. От этого сегодняшний день превратился в праздник.
Сид повернулась и посмотрела на меня своими удивительными карими и широко посаженными глазами.
— Я действительно так думаю, — подтвердил я. — Это лучшее, что было у меня за весь день. Серьезно!
— Но я не понимаю…
— Что именно ты не понимаешь?
— Почему я тебе нравлюсь? Ты же меня совссл. не знаешь.
— Тебе действительно это так интересно?
— Да.
Я начал объяснять:
— Ты мне нравишься, потому что ты сильная, но не жесткая. Мне нравится, что ты не веришь той чепухе, которую несут мужчины, но все равно уехала из своей страны, из-за мужчины, потому что решила, что он — твой единственный.
— Самая большая ошибка в моей жизни.
— Возможно. Но мне нравится, что ты такой романтик и что ты смотрела все музыкальные фильмы, когда была маленькой девочкой.
Она засмеялась и помотала головой.
— Ты видишь мужчин насквозь, но все-таки хочешь найти мужчину, с которым могла бы прожить всю жизнь, — добавил я.
— А такие бывают? — удивилась она.
— И мне нравится, что у тебя все лицо озаряется, когда ты улыбаешься. Мне нравятся твои глаза. Мне нравятся твои ноги. Мне нравится, что ты знаешь, как говорить с четырехлетним ребенком. Мне нравится, что ты оказалась рядом, когда мне нужна была помощь. Все остальные просто сидели и смотрели. Ты была так добра к нам. Ведь ты не обязана была этого делать.
— Еще что-нибудь?
— Ты красивая.
— Я совсем не красивая.
— Ты красивая и смелая, и я ревную тебя ко всем мужчинам, с которыми ты когда-то встречалась. Я то и дело прогуливаюсь возле твоего кафе в надежде наткнуться на тебя.
— Ты скучаешь по своей жене, — сказала она. — Очень скучаешь.
— Это правда, — признал я. — Но правда также и то, что ты буквально сводишь меня с ума.
— Боже мой! — Сид помотала головой. — И все- таки ты меня совсем не знаешь.
Но прозвучало это совсем не так, как раньше. Теперь она произнесла это нежно, мягко, как будто бы я не был виноват в том, что не знаю ее.
Она шагнула ко мне, глядя на меня своими потрясающими глазами, а в следующее мгновение они закрылись, и Сид коснулась губами моих губ.
Я поцеловал ее:
— Я немножко тебя знаю.
— Да, — согласилась она. — Немножко меня знаешь. Совсем немножко.
