11
Дети живут исключительно настоящим моментом. Что хорошо во временных ссорах с ними, так это то, что уже на следующий день они успевают обо всем забыть. По крайней мере, Пэт в свои четыре года вел себя именно так.
— Что ты хочешь на завтрак? — поинтересовался я.
Он на мгновение задумался.
— Зеленые спагетти.
— Ты хочешь спагетти? На завтрак?
— Зеленые спагетти. Да, пожалуйста.
— Но… я не знаю, как готовить зеленые спагетти. Ты их раньше когда-нибудь вообще-то ел?
Он кивнул:
— Вон там, через дорогу. Там есть одно такое местечко. Мы туда ходили с мамой.
Мы жили на бедной стороне Хайбери-Кор-Нер — ближе к Холлоуэй-роуд, чем к Аппер-стрит, — где вместо антикварных магазинов располагались лавки старьевщиков, вместо дорогих баров — грязные дешевые пивнушки, вместо модных ресторанов — маленькие безлюдные кафе. Некоторые из них были настолько тихими, что атмосфера в них больше напоминала ту, что царит в моргах. Но в самом конце нашей улицы имелось все же одно превосходное кафе под названием «Треви», где официанты говорили с посетителями по-английски, а на кухне между собой — по-итальянски.
Мускулистый добродушный мужчина за стойкой поздоровался с Пэтом, назвав его по имени.
— Вот это и есть то самое местечко, — пояснил мальчик и гордо уселся за столик у окна.
Из кухни вышла официантка и сразу направилась к нам. Это была та же самая официантка, что жестоко наказала Марти в модном итальянском ресторане. Она выглядела все такой же усталой.
— Что вам принести, мальчики? — спросила она, улыбаясь Пэту. В ее голосе послышались южные нотки, которые в прошлый раз я не заметил.
— У вас есть что-нибудь, похожее на зеленые спагетти?
— Вы имеете в виду спагетти «песто»? Конечно.
— Для тебя это не слишком остро? — спросил я у Пэта.
— Они зеленые?
Я кивнул:
— Они зеленые.
— Тогда я буду их.
— А вам что принести? — поинтересовалась официантка.
— То же самое, — ответил я.
— Что-нибудь еще?
— Ну, еще я хотел узнать, на скольких работах ты работаешь.
Только тогда она посмотрела на меня более внимательно:
— А, я тебя вспомнила. Это ты был с Марти Манном. И потребовал, чтобы он оставил меня в покое.
— А мне показалось, что ты с ним не знакома.
— Я здесь уже почти год. Разумеется, я сразу же узнала этого маленького мерзавца. — Она испуганно взглянула на Пэта. — Ой, извините.
Пэт улыбнулся ей.
— Я редко смотрю телевизор, с моей работой на это просто не остается времени, но его физиономия довольно часто мелькает в газетах. Он не особо напрягается, насколько я могу судить. Как это ни забавно, но вы стали моими последними клиентами. Полу мой стиль обслуживания не пришелся по душе.
— Вот как! Ну, если это тебя хоть немного утешит, могу только сообщить, что сам я потерял работу примерно тогда же, когда и ты.
— Да что ты! И тебе для этого даже не пришлось ронять тарелки с макаронами на его сморщенный крошечный… — она взглянула на Пэта и вовремя спохватилась: — …нос. Так или иначе, но, по-моему, он это заслужил.
— Конечно, заслужил. Но мне все равно очень жаль, что ты потеряла работу.
Подумаешь дело какое! Симпатичная девушка официанткой всегда сможет устроиться.
Она оторвала взгляд от блокнотика. Ее глаза были посажены так далеко друг от друга, что мне трудно было смотреть в оба одновременно. Они оказались карими и очень большими. Она перевела их на Пэта.
— Обедаешь с папой? А где сегодня твоя мама?
Пэт тревожно взглянул на меня.
— Его мать в Токио, — сказал я.
— Это в Японии, — важно пояснил Пэт. — Они водят машину по той же стороне, что и мы. Но зато когда у них ночь, у нас день.
Я удивился, что он так много помнит из того, что я ему рассказывал. Теперь мой сын знал об этой далекой стране почти столько же, сколько и я.
Официантка снова взглянула на меня своими карими, широко посажеными глазами, и мне почему-то показалось, что откуда-то она знает, будто наша семейка трещит по швам и расползается в разные стороны. Но это же абсурд какой-то! Откуда ей это знать?
— Мама скоро вернется, — сказал Пэт.
Я обнял его и кивнул:
— Это точно. А пока что некоторое время нас будет только двое.
— Это необычно, правда? — удивилась официантка. — Я имею в виду, что ты сам сидишь дома с ребенком. Немногие мужчины поступили бы так же.
— Думаю, это иногда случается, — вздохнул я.
— Да, наверное, — согласилась она.
Было видно, что теперь, когда она узнала, что я самостоятельно справляюсь с мальчиком, я ей понравился значительно больше. Но ей, разумеется, обо мне ничего не было известно. Она совсем меня не знала. И, наверное, поэтому она все поняла неправильно.
Она увидела мужчину одного с ребенком и, скорее всего, подумала, что из-за этого я лучше, чем остальные мужчины, — добросердечнее, жалостливее и не смогу обидеть женщину. Новая, усовершенствованная мужская особь, специально созданная и запрограммированная на уход за детьми. Как будто я сам запланировал свою жизнь именно таким образом.
— Ну, а что ты мне расскажешь о себе? — спросил я у нее. — Тебя-то каким ветром занесло в Лондон? Откуда ты родом?
— Из Хьюстона, — сказала она. — Хьюстон, Техас. Ну, а сюда я приехала из-за своего дружка. Теперь уже бывшего. Он сам отсюда.
— Далековато пришлось ехать из-за какого-то парня.
Она искренне удивилась:
— Ты так думаешь? Мне всегда почему-то казалось, что если ты кого-то действительно любишь, то готов поехать за ним хоть на край света.
Значит, она была натурой романтической.
Оказывается, под маской грубости («Только посмей дотронуться до меня, паря, и все макароны буду свалены тебе на колени») скрывалась женщина, готовая вывернуть свою жизнь наизнанку из-за какого-то парня, который этого, скорее всего, не заслуживал.
Возможно, моя жена была права. Романтики хуже всего.
* * *
Джина вернулась домой поздно вечером на следующий день.
Мы с Пэтом играли на полу его игрушками. Ни один из нас не обратил внимания на звук мотора черного такси, остановившегося на улице. Но мы переглянулись, когда услышали, как привычно звякнула наша ржавая калитка, а потом ключ повернулся в двери и в прихожей раздались ее шаги. Пэт первым повернулся к двери.
— Мамочка!
— Пэт!
И вдруг она показалась на пороге, измученная двенадцатичасовым ночным перелетом, улыбаясь сыну и волоча за собой свой старый чемодан, на котором до сих пор красовалась потертая наклейка со времен нашего совместного давнего отпуска в Антигуа.
Пэт бросился к ней, и она так крепко обняла его, что он исчез в складках ее летнего плаща, пропал весь, целиком, кроме макушки и пучка волос точно такого же светлого оттенка, как у матери. Их лица так тесно прижались друг к другу, что нельзя было сказать, где кончалась Джина и начинался собственно Пэт.
Я глядел на них и чувствовал себя более чем счастливым. Я весь словно светился изнутри, наивно уверовав в то, что мой мир вернулся ко мне. А потом она посмотрела на меня… Нет, не холодно, не зло, просто с большого расстояния, как будто она до сих пор была где-то далеко и там собиралась остаться, — и настроение у меня в тот же миг испортилось.
Она вернулась не из-за меня.
Она вернулась из-за Пэта.
— У тебя все в порядке? — спросил я.
— Немного устала, — ответила она. — Перелет был долгий. К тому же прилетаешь в тот же день, что улетала. Поэтому кажется, что этот длинный день никогда не закончится.
— Почему же ты не предупредила, что приедешь? Мы бы встретили тебя в аэропорту.
— Все нормально, — сказала она и отодвинула Пэта от себя, чтобы получше разглядеть его.
И тут до меня дошло: она вернулась, потому что решила, что я не справлюсь. Она думала, я не смогу ухаживать за нашим ребенком в одиночку, пока ее нет. Она полагала, что я не настоящий родитель, по крайней мерс, не такой настоящий, как она.
Все еще не выпуская Пэта из своих объятий, она оглядела кавардак, царивший в нашей гостиной. В комнате было такое, что она лишний раз убедилась: даже ее мерзавец-отец справился бы лучше, чем я.
Игрушки валялись повсюду. Видеомагнитофон был включен и показывал «Короля Льва», которого, правда, никто не смотрел. На полу расположились остатки двух пицц на вынос из ресторана «Мистер Милано», две коробки — большая и поменьше. А вчерашние штанишки Пэта красовались на журнальном столике, заменяя собой салфетку.
— Господи, ты только посмотри, какая у тебя грязная голова, — нарочито громко произнесла Джина. — Давай устроим ей большую стирку?
— Давай! — радостно подхватил Пэт, как будто она приглашала его на прогулку в «Диснейленд».
Они отправились в ванную, а я принялся судорожно приводить комнату в порядок, одновременно прислушиваясь к шуму текущей воды и веселому детскому смеху.
* * *
— Мне предложили работу, — объявила она, когда мы пришли в парк. — Это серьезная и ответственная работа. Переводчик в американском банке. По большей части, конечно, придется заниматься устными переводами. Мой письменный японский уже основательно позабыт, так что я вряд ли смогла бы переводить документы. Но зато моего устного японского более чем достаточно для того, чтобы работать переводчиком. Я буду присутствовать на переговорах, налаживать контакты с клиентами и все такое прочее. Девушка, которая раньше этим занималась, вынуждена уйти. Она ждет ребенка. Она очень славная, американка японского происхождения, я с ней знакома. Считай, это место уже у меня в кармане, если я этого захочу. Но им нужно дать ответ прямо сейчас.
— Подожди секундочку, — сказал я. — Эта работа в Токио?
Она оторвала взгляд от Пэта, который остановился у подножия лесенки на детской спортивной площадке.
— Конечно, в Токио, — резко ответила она. И снова стала смотреть на нашего сына. — А чем я, по-твоему, там занималась все это время?
Честно говоря, я почему-то считал, что она там отдыхала. Встречалась со старыми друзьями, японцами и живущими в Японии англичанами, с которыми познакомилась, еще когда стажировалась в Японии, разъезжала на скоростных поездах, осматривала храмы в Киото. Одним словом, просто решила ненадолго отвлечься от своей привычной жизни.
Я и думать забыл, что она хотела повернуть свою жизнь вспять.
Оказывается, вот что она делала, после того как переехала жить к своему отцу. Она названивала за границу, обновила старые контакты, проверила, остались ли у нее до сих пор те возможности, которыми она в свое время пожертвовала ради меня.
Я хорошо ее знал и теперь понимал, что она совершенно серьезно говорит об этой работе. Но я никак не хотел в это верить:
— Джина, ты действительно собираешься устроиться на работу в Японии?
— Мне следовало сделать это много лет назад.
— Надолго? Навсегда?
— Контракт подписывается на один год. После этого… Поживем — увидим.
— А как же Пэт?
— Пэт, разумеется, поедет со мной.
— Пэт уезжает с тобой? В Токио?
— Конечно. Я же не оставлю его здесь, верно?
— Но ты не можешь просто так вот взять и выдернуть его отсюда, — сказал я, стараясь убрать из голоса истерические нотки. — Где ты собираешься жить? У тебя есть там квартира?
— Эту проблему должен решить банк.
— Чем же Пэт будет там питаться?
— Тем же самым, чем и здесь. Никто не станет насильно заставлять его есть суп мисо на завтрак. В Японии точно так же можно купить шоколадные кукурузные хлопья и шарики. Тебе не стоит беспокоиться о нас, Гарри.
— Но я не могу не беспокоиться. Это серьезно, Джина. Кто же будет находиться рядом с ним, пока ты на работе? Что ты собираешься делать с его вещами?
— С какими вещами?
— Его велосипедом, игрушками, видеокассетами… Ну, и со всем прочим.
— Мы это все перевезем туда. Неужели так сложно упаковать имущество четырехлетнего ребенка?
— А как же его дедушка с бабушкой? Ты собираешься их тоже упаковать и увезти? Как же его друзья из детского сада? Как же я?
— Ты не можешь вынести даже мысли о том, что у меня будет своя жизнь без тебя, да? Ты просто не можешь этого вынести.
Я имел в виду совсем другое. Если ты этого хочешь, тогда, надеюсь, у тебя все получится. И я знаю, что ты с этим справишься. Но у Пэта вся жизнь здесь.
— Жизнь Пэта там, где я, — сурово произнесла Джина тоном, не терпящим возражений.
— Оставь его со мной, — попросил я. То есть взмолился. — Хотя бы до тех пор, пока ты не устроишься, ладно? На несколько недель, на пару месяцев, на столько, на сколько понадобится. Пока ты не освоишься на своей работе и не найдешь подходящее жилье. Пускай до тех пор поживет со мной.
Она внимательно посмотрела на меня, как будто я говорил, по сути, дельные вещи, но доверять мне все-таки было опасно.
— Я не пытаюсь отобрать его у тебя, Джина. Я никогда не смог бы этого сделать. Но для меня невыносима сама мысль о том, что за ним будет присматривать кто-то посторонний в какой-нибудь малюсенькой квартирке, пока ты будешь изо всех сил стараться добиться успеха на своей новой работе. И я знаю, что тебе самой этого очень не хочется.
Она смотрела, как наш мальчик вскарабкался на верхушку лесенки стенки и осторожно повернулся, чтобы улыбнуться нам обоим.
— Я должна использовать этот шанс, — медленно проговорила она. — Мне необходимо уяснить для себя, смогу ли я справиться. Теперь или никогда.
— Понимаю.
— Я, конечно, буду звонить ему каждый день. И пришлю за ним, как только смогу. Может быть, ты сам сумеешь его привезти.
— Это было бы здорово.
— Я люблю Пэта. Я люблю своего сына.
— Не сомневаюсь.
— А ты и в самом деле считаешь, что сможешь самостоятельно справиться с ним какое-то время?
— Я справлюсь. Точно.
Мы посмотрели друг на друга долгим взглядом.
— Только до тех пор, пока ты не устроишься, — вздохнул я.
* * *
Мы отвели Пэта домой и уложили спать. Усталый и счастливый, он сразу заснул, погрузившись в сновидения, которых поутру не сможет вспомнить.
Джина нервно покусывала нижнюю губу.
— Не беспокойся, — сказал я. — Я буду хорошо о нем заботиться.
— Только до тех пор, пока я не устроюсь.
— Только до тех пор, пока ты не устроишься.
— Я вернусь за ним, — сказала Джина, больше для себя самой, чем для меня.
И она действительно вернулась за ним. Но к тому моменту все переменилось.
К тому моменту, когда Джина вернулась за Пэтом, на столике уже не лежали вчерашние штанишки, а на полу не было коробок от пиццы из ресторана «Мистер Милано». Когда она вернулась за нашим мальчиком, я уже превратился в настоящего родителя.
Вот в чем ошиблась Джина. Она считала, что только она может измениться, а я навсегда останусь таким, каким был.
* * *
Мои родители весьма своеобразно отреагировали на уход Джины. Они попытались превратить жизнь Пэта в сплошной праздник.
Их непреложное правило «не больше одной банки кока-колы в день» неожиданно было упразднено раз и навсегда. Теперь, когда мы с Пэтом неожиданно оказывались у них дома, его ждали подарки, например специальный выпуск «Возвращения джедая» (куда включались новые эпизоды, новые звуки, новые спецэффекты). Они все чаще и чаще приглашали его остаться у них, по-видимому, желая заменить мое мрачное лицо и унылое молчание своим вымученным смехом, таким натянутым, что мне от него хотелось выть.
Но и это не все. Кто-нибудь один из них обязательно должен был проводить нас до ворот детского сада. Жили они далеко: для того, чтобы добраться до нас, нужно было не меньше часа тащиться по шоссе М-25 в час пик, но они тем не менее приезжали каждый день.
— Вот и чудесно, — говорил отец, со стоном засовывая свои старые ноги в мой низкий автомобиль.
Я прекрасно понимал, почему они это делают, и любил их за это. Они пытались удержать внука от слез. Потому что боялись, что если он вдруг начнет плакать, то уже никогда не остановится.
Но жизнь Пэта не могла стать праздником, если рядом не было матери. И никакие подарки в виде кассет со «Звездными войнами», и никакие добрые намерения не могли превратить ее в праздник.
— Ну и что ты сегодня будешь делать, Пэт? — спросил мой отец, когда внук забрался к нему на колени на пассажирском сиденье «Эм-Джи-Эф», — Снова лепить игрушки из пластилиновых червяков? Или слушать сказку про Почтальона Пэта и его черно-белую кошку? Вот здорово!
Пэт ничего не ответил. Он уставился на замершие в утренней пробке автомобили, лицо его было бледно и прекрасно, и сколько бы мой отец ни пытался развеселить его, ему так и не удалось расшевелить мальчика. Заговорил он, только когда мы подошли к воротам детского сада «Кэнонбери Кабс».
— Не хочу туда идти, — невнятно пробормотал он. — Хочу остаться дома.
— Но дома остаться нельзя, малыш, — ответил я, собираясь использовать дежурную родительскую уловку — сказать ему, что папе нужно на работу. Хотя, разумеется, у папы больше не было работы. Папа мог валяться в кровати хоть весь день напролет и при этом не опоздать на работу.
Одна из воспитательниц подошла и многозначительно поглядела на меня, беря Пэта за руку. Уже не в первый раз он так неохотно уходил от меня. Всю неделю, с тех пор как Джина уехала, он сильно переживал, когда я исчезал из поля его зрения, ой отец пообещал ему невообразимое веселье и игры вечером, но его голубые глаза наполнились слезами, а нижняя губа начала предательски подергиваться. Мы смотрели, как он уходит, держась за руку воспитательницы.
Возможно, он дойдет до дверей своей группы, не сломавшись. Возможно, он даже даст снять с себя пальто. Но к тому моменту, когда на стол высыплются пластилиновые червяки, он не выдержит и начнет горько рыдать, а другие дети будут молча глядеть на него или бесстрастно продолжат заниматься своими важными делами. Правда, мы уже всего этого не увидим.
— А я помню тебя в этом возрасте, — сказал отец, когда мы возвращались к машине. — Я водил тебя в парк всю неделю между Рождеством и Новым годом. Ну и холода стояли тогда! У нас были санки, и мне приходилось тянуть тебя всю дорогу от дома. А в парке мы смотрели, как утки пытаются приземлиться па замерзший пруд. Они подлетали к земле и — бац! — скользили на гузках по льду. И ты чуть не лопнул от смеха. Все смеялся и смеялся. Мы, помнится, часами на них смотрели. Ты помнишь?.
— Папа…
— Что?
— Я не знаю, смогу ли я с этим справиться.
— С чем?
Я не знаю, смогу ли в одиночку ухаживать за Пэтом. Не знаю, способен ли я на это. Я сказал Джине, что смогу. Но сам теперь в этом не уверен.
Он обернулся ко мне, его глаза сверкали, и на какое-то мгновение я испугался, что он сейчас меня ударит. Он в жизни пальцем меня не тронул. Но ведь все когда-нибудь случается в первый раз.
— Не знаешь, сможешь ли ты? — переспросил он. — Не знаешь, сможешь ли ты?! Ты должен!
Легко ему было говорить. Конечно, его молодость была омрачена войной и ему не раз грозила смерть от немцев, но по крайней мере в то время роль отца была четко определена. Он всегда точно знал все свои обязанности. Мой папа был прекрасным отцом, и — что самое главное! — ему даже не обязательно было лично присутствовать, чтобы быть прекрасным отцом. «Подожди, вот придет папа» — этих слов было достаточно, чтобы я тут же начал вести себя примерно. Стоило только маме упомянуть его, и я вдруг понимал, что нужно делать, чтобы быть хорошим мальчиком. «Подожди, вот придет папа», — частенько говорила она. И этого было вполне достаточно, чтобы все в мире встало на свои места.
Теперь нечасто услышишь такую угрозу. Сколько женщин сегодня говорят: «Подожди, вот придет папа»? Немного. Наверное, потому, что теперь некоторые отцы вообще не приходят домой. А другие сидят дома все время.
Но я понимал, что он прав. Возможно, я справлюсь гораздо хуже, чем он, — я не мог представить себе, чтобы Пэт когда-нибудь посмотрел на меня так, как я смотрел на своего отца, — но я должен был справиться настолько хорошо, насколько это только возможно.
И, конечно, я помнил, как утки пытались приземлиться на замерзший пруд. Конечно, я помнил тех уток. Я их прекрасно помнил.
* * *
Помимо низкой зарплаты, неудобных часов работы и отсутствия обычных льгот для служащих, таких, например, как медицинская страховка, самое плохое в профессии официантки, пожалуй, то, что ей приходится иметь дело с массой уродов.
А клиенты-уроды являются, к сожалению, неотъемлемой частью этой работы. Такой же, как, скажем, белый фартук и блокнотик. Мужчины, которые хотят поговорить с официанткой по душам, мужчины, которые настойчиво требуют номер ее телефона. Наконец, мужчины, которые никак не хотят оставить ее в покое. Большинство из них — полный отстой.
Это уроды со строек, из офисов, уроды в деловых костюмах, уроды, у которых джинсы даже по- настоящему не прикрывают задницу, уроды всех мастей. Одни считают, что они занятные, другим кажется, что они прямо-таки дар Божий, третьи полагают, что у них есть шанс только потому, что она каждый день приносит им тарелку супа.
Она обслуживала как раз таких уродов, когда я зашел в кафе и присел за столик в глубине зала. Один из них, по-видимому, урод бизнес-класса, а это еще хуже, чем урод с ближайшей стройки, хищно и недвусмысленно поглядывал на нее снизу вверх, а его не менее отвратительные товарищи (у всех костюмы в тонкую полоску, волосы намазаны гелем, а сами увешаны мобильными телефонами) восхищенно улыбались от его наглости;
— Как тебя зовут?
Она помотала головой:
— А вам-то зачем знать, как меня зовут?
— Я полагаю, это какое-нибудь типично южное имя. Пегги-Сью? Или Бекки-Лу?
— Разумеется, ничего похожего.
— Билли-Джо? Мэри-Бет?
— Послушайте, вы собираетесь заказывать или нет?
— Во сколько ты сегодня освобождаешься?
— Вы когда-нибудь встречались с официантками?
— Нет.
— Официантки освобождаются очень поздно.
— А тебе нравится работать официанткой? Тебе нравится, так сказать, осуществлять функции обслуживающего персонала в сфере общественного питания?
И тут все уроды, считавшие, что выглядят первоклассно, разговаривая ни о чем по мобильному телефону в переполненном кафе, вдруг громко расхохотались.
— Не смейтесь надо мной.
— Я над тобой не смеюсь.
Длинный рабочий день, паршивая зарплата. Вот что означает быть официанткой, И еще масса разных козлов вокруг. Но ладно, хватит о вас. — Она бросила меню на стол. — Подумайте вот над этим немножко.
Она ушла, а урод бизнес-класса покраснел и ухмыльнулся, стараясь проглотить оскорбление, глядя вслед удаляющейся официантке. Его товарищи- уроды смеялись, но уже не так громко и душевно, как прежде.
Она подошла ко мне. А я по-прежнему не знал, как ее зовут.
— Где твой мальчик сегодня?
— В детском саду. — Я протянул ей руку. — Гарри Сильвер.
Она секунду посмотрела на меня, а потом улыбнулась. Я в жизни не видел такой улыбки. Ее лицо озарило все вокруг. Оно буквально светилось.
— Сид Мейсон, — сказала она, пожав мне руку. Это было очень мягкое рукопожатие. Только мужчины, когда пожимают руку, пытаются заодно уж и переломать тебе кости. Только уроды-мужчины. — Рада с тобой познакомиться, Гарри.
— Сид? — переспросил я.
— Совершенно верно. Как Сид Шарисс. Ты ведь наверняка даже не слышал о Сид Шарисс, правда?
— Она танцевала с Фредом Астером в Париже в «Шелковых чулках». У нее была такая же прическа, как у тебя сейчас. Как она называется?
— Стрижка по-китайски.
— По-китайски? Сид Шарисс… Я знаю, кто она такая. Она, по-моему, была самой красивой женщиной в мире.
— Да, о Сид можно так сказать. — Видимо, я сумел произвести на нее впечатление. — А моя мама буквально с ума сходила по всем этим старым фильмам.
Мне сразу же представилась картинка из ее детства. Вот она десятилетняя сидит перед телевизором в какой-то маленькой квартирке, кондиционер включен на полную мощность, а у ее мамы слезы наворачиваются на глаза при виде того, как Фред кружит Сид на Левом берегу. Ничего удивительного, что она выросла настоящим романтиком. Нет ничего удивительного и в том, что она последовала в Лондон за каким-то уродом.
— Рассказать тебе о наших фирменных блюдах? — предложила она.
Она была такая славная, что мне захотелось поговорить с ней о Хьюстоне и старых мюзиклах и обо всем, что у нее произошло с тем мужчиной, который привез ее в Лондон. Но вместо этого я тупо уставился в свои макароны и заткнулся. Уже надолго.
Я просто не хотел, чтобы кто-то из нас начал думать, что я всего лишь очередной урод.
* * *
Джина уехала, и все же она по-прежнему присутствовала везде. Дом был полон компакт-дисков, которые я в жизни не стал бы слушать. В основном это была сентиментальная музыка о потерянной и вновь найденной любви. Здесь же оставались ее книги, которые я лично в жизни не стал бы читать — о женщинах, пытающихся найти себя в мире, полном испорченных мужчин. И, конечно, я постоянно натыкался на вещи, которые никогда не стал бы носить. Я имею в виду огромное количество изящного нижнего белья.
И еще в нашем доме чувствовалась большая любовь к Японии. Куча книг о Японии. Все классические тексты, которые она заставила меня прочесть: «Черный дождь», «Розовый самурай», «Босоногий Ген», «Шелк и солома» и, разумеется, старенький потрепанный экземпляр «Снежной страны». Единственное, что мне удалось прочитать. Она тогда еще сказала, что я обязательно должен его одолеть, если вообще хочу хоть что-то понять.
Это были вещи Джины, и мое сердце разрывалось каждый раз при одном их виде.
Каким-то образом мне нужно было от них избавиться.
Я, конечно, не мог даже допустить мысли о том, что их придется выбросить. Но если уж кто-то от тебя уходит, он должен позаботиться и о том, чтобы забрать с собой все свое барахло. Потому что как только я видел кассету Лютера Вандросса, или роман Маргарет Этвуд, или книгу о Хиросиме, я чувствовал, что начинаю задыхаться от горя. И вот моему терпению настал конец.
«В этом она вся, — думал я, — с ее мечтами о бессмертной любви и независимости, добытой тяжким трудом. Вот она, Джина, которая могла спокойно приноровиться и к непреклонной постфемистической мысли Наоми Вулф, и сладким пустым словам Уитни Хьюстон».
Такова уж она была, моя Джина.
И тогда я принялся в отчаянии запихивать все, что она после себя оставила, в мешки для мусора. Первый вскоре оказался полон. Неужели эта женщина никогда ничего не выкидывала? Я вернулся в кухню и прихватил с собой целый рулон сверхпрочных пластиковых пакетов.
Когда я покончил с ее книгами в мягких обложках, полки стали напоминать рот с выбитыми зубами.
Одежду выбрасывать оказалось значительно проще, потому что ее не нужно было сортировать. Вскоре ее часть гардероба была пуста, если не считать шариков от моли и проволочных вешалок.
Мне заметно полегчало.
В поте лица я рыскал по дому, фанатично очищая его от следов ее присутствия. Все эти японские репродукции со времен, когда она еще не была замужем. Картина, которую она купила на Антигуа, когда Пэт был еще младенцем. Розовая бритва на краешке ванной. Пара ее любимых видеокассет. Свадебная фотография, на которой она по-прежнему кажется мне самой красивой девушкой в мире, а я улыбаюсь, как обалдевший от счастья придурок, которому слабо поверить в то, что это именно ему так повезло.
Все это теперь лишь никому не нужный мусор.
Наконец я заглянул в корзину с грязным бельем. Среди пижам Пэта с картинками из «Звездных войн» и моих выцветших джинсов «Кальвин Кляйн» обнаружилась старая футболка, в которой Джина любила спать. Я присел на ступеньку лестницы, держа в руках эту футболку и размышляя над тем, в чем же она спит теперь. А потом бросил и ее в мусорный мешок.
Просто поразительно, как быстро можно убрать свидетельства чьей-то жизни из своего дома. Как много времени требуется, чтобы оставить в доме свой след, и как мало, чтобы напрочь стереть его.
А потом я провел еще несколько часов, выуживая все это обратно из мешков и аккуратно раскладывая и развешивая одежду, диски, книги, репродукции и все остальное на те же места, откуда их недавно взял.
Потому что я скучал по ней. Я тосковал по ней, как ненормальный.
И я хотел, чтобы все ее вещи были в том же виде, в каком она их оставила, чтобы они ждали ее, если ей когда-нибудь захочется вернуться домой.
