— В жизни нас торжественно объявляют лишь дважды, — усмехнулся Эймон. — Сначала — мужем и женой, а потом — покойным.

Работа была всегда. Даже тогда, когда моя мать спала с зажженным светом, а моя жена посылала меня в аптеку за презервативами. Даже тогда, когда мой сын собирался уезжать на всю жизнь на другой конец света. Работа была всегда.

С ней намного проще, чем с семьей. На работе легче почувствовать себя преуспевающим. Но что бы ты ни делал в офисе, никогда не следует пытаться повторить то же самое дома.

— Я родом из типичной большой ирландской семьи, — говорил Эймон, расхаживая по телестудии, оборудованной под один из тех клубов, в которых он оттачивал свое мастерство комедийного рассказчика. — В семье было десять детей.

Раздался свист из публики, которой внушили, что надо реагировать так, будто они находятся не в стерильной телестудии Уайт-Сити, а в одном из подвальчиков Сохо.

— Да, я все понимаю. А вы можете себе это представить? Десять душ. Но после десятого ребенка мои родители стали применять один отличный способ контрацепции. Он никогда не подводил. Каждый, вечер, перед тем как идти спать, мои родители проводили около двух часов со мной и моими братьями и сестрами…

Даже когда моя бывшая жена начала обвинять меня в том, что я без видимых причин напал на ее теперешнего мужа, и стала снова заводить разговор об ограничении моих посещений, хотя в этом совсем не было нужды, поскольку скоро я буду ограничен разделяющим нас Атлантическим океаном, все равно всегда была работа. И даже когда каждый час, проведенный с моим сыном, ощущался как еще один час, который прошел, — отсутствующие отцы чувствуют это особенно остро: не час, проведенный вместе, а еще один час, приближающий расставание, — даже тогда была работа, с ее холодным эпизодическим удобством, приятным ощущением самореализации, с Эймоном и его блестящей карьерой.

— Однажды мой отец пришел домой с работы и застал мою мать в постели с молочником, — рассказывал Эймон. — Она, естественно, была в ужасе. «Боже, только не говори об этом почтальону!» — воскликнула она.

Эймон Фиш прошел длинный путь с тех пор, как впервые появился на пороге моего дома два года тому назад. Он был испуган, темноглаз, симпатичен и только что попробовал свои силы как актер-сатирик. Он не знал еще, чему суждено произойти с ним на телевидении: сделает ли оно его известным или сожрет с потрохами. Теперь он обладал всеми внешними атрибутами успеха: у него имелось собственное шоу, которое выдержало уже четыре сезона, три национальных телевизионных приза и две квартиры без ремонта в модных престижных районах Дублина и Лондона. Ах да, и еще пристрастие к кокаину на сумму 200 фунтов в день.

Несмотря на свой шумный успех в Лондоне, то что он давно отошел от зеленых ирландских лугов, Эймону до сих пор нравилось изображать из себя этакого простачка с широко раскрытыми от удивления глазами, только что прибывшего из деревни самолетом ирландской авиакомпании. Он хватался за мифические легенды о своей прошлой жизни, как утопающий за ненадежный спасательный жилет.

Я был режиссером его самого первого ночного шоу. «Фиш по пятницам» имел успех, потому что мы делали ставку на сильные стороны Эймона. Несмотря на два года телевизионных программ, в душе он все еще оставался эстрадным актером-сатириком. Он мог говорить с гостями, болтать с многочисленными участниками постановки шоу, хотя лучше всего у него получалось, когда он разговаривал сам с собой.

— Большинство ирландских младенцев необыкновенно красивы. Поверьте мне, это правда.

Для расстановки акцентов он использовал небольшое покашливание, которое позаимствовал у своего кумира Вуди Аллена, хотя потом переделал его на свой лад.

— Но когда родился я, то был так безобразен, что акушерка заявила: «Еще не готов», — и попыталась запихнуть меня обратно. Я, право, не знаю. Здесь у вас все совсем по-другому: большинство гинекологов — мужчины. Как это объяснить? Это как автослесарь, у которого никогда не было своей машины.

Самый большой успех у зрителей всегда имели монологи о мужчинах и женщинах его родного ирландского городка Килкарни, которые сопровождались взрывами смеха. И получались они у Эймона очень естественными. К тому же он был все еще достаточно молод, чтобы продолжать совершенствовать свое мастерство. Два года перед телекамерами придачи Эймону уверенности в себе, которой у него раньше не было. Теперь он уже не стремился к тому, чтобы его все любили, он мог позволить себе расслабиться и работать, хорошо зная, что при этом полностью владеет аудиторией. Подобно другим актерам, с которыми мне приходилось работать на телевидении, его аудитория была единственным, что он мог контролировать в своей жизни.

— Я подумываю о том, чтобы снова сойтись с моей подружкой Мем. Она таиландка. Танцовщица. Вернее, не совсем танцовщица. — Тут он подкашливает. — Скорее стриптерзерша. — Смешок. Зрители в студии смотрят ему в рот. Они смеются даже тогда, когда он не шутит. — Замечательная девушка. Если посмотрите на наши с ней фотографии — когда мы были в Кох Самуи, во время Рождества в Ирландии или где она исполняет танец в честь моего дня рождения, — вы увидите, что мы созданы друг для друга. Но эти фотографии не отражают по-настоящему наши отношения. Я-то знаю. В нашей жизни были и не столь светлые моменты. Но мы не фотографировались во время них. Интересно, почему мы всегда снимаемся только тогда, когда нам хорошо? Почему я не сфотографировал Мем, когда она болела циститом? А ее плохое самочувствие перед месячными? Где же фотографии всего этого в альбоме?

Громкий смех. Насмешливые выкрики девушек.

— Мы расстались, потому что не сошлись по вопросу брака. Вообще-то холостяки знают больше о браке, чем женатые мужчины, потому что если бы это было не так, то мы бы тоже были женаты. Лично я считаю, что семейная жизнь — это когда переоцениваешь качества одной женщины по сравнению со всеми остальными. А моя подружка считает — ой, боже мой! — На лице и на руках Эймона вдруг появилась кровь. Кровь везде, она брызжет на микрофон, ее столько, что непонятно, откуда она льется.

Дежурный администратор выразительно смотрит на меня, а Эймон тем временем пятится назад, прикрывая лицо руками. Зал замирает. Все шокированы, поражены, но кое-где раздается осторожный смех, так как кто-то думает, что это очередная заготовка, часть представления. Я жестами — ладонью поперек горла — показываю режиссеру на галерее, чтобы срочно останавливали съемку. И тут я понимаю, что кровь идет у Эймона из носа.

Работа была всегда. Несмотря на то что дома имелось множество проблем, всегда была работа.

Затем Эймон оказался весь залит кровью. И все это в прямом эфире.

А дальше не было даже работы.

Пэт не заговаривал о переезде.

Я знал, что Джина обсуждала это с ним, пытаясь объяснить, почему это нужно и что это будет значить. Она говорила о работе Ричарда на Манхэттене, об их доме в Коннектикуте — все эти названия были так же далеки для Пэта, как Марс или Венера. Она пыталась убедить его, что хотя он и не будет больше видеть меня по воскресеньям, как теперь, но зато у него будут долгие каникулы, во время которых он сможет проводить время и со мной, и с бабушкой, и с Берни Купером. Он сможет делать в Лондоне все, что ему нравится. Она говорила нашему сыну, что ему в Америке будет хорошо. Говорила всю эту чушь.

И, наконец, — я могу представить себе его бледное личико, поднятое к ней, на котором ничего не выражается, даже его страхи, — она выдала свой главный козырь. Как только они уедут из Лондона и поселятся в новом доме среди зеленых лугов Коннектикута, она сразу же купит ему то, что он всегда хотел иметь. Собаку.

Именно это моя бывшая жена пообещала нашему сыну как компенсацию за то, что он оставит Лондон, бабушку, отца, лучшего друга, свою жизнь. Когда он переедет в другую страну, она купит ему собаку. Настоящую собаку, чудо-пса, который сумеет сделать жизнь Пэта счастливой.

Я проклинал Джину и то, что ее решение и выбор до сих пор способны разбить мой мир на составные части. В течение всего времени, прошедшего со дня нашего развода, я все еще не освободился от нее. Частички Джины внедряются в мою жизнь, подобно осколкам разорвавшей гранаты. Так на протяжении пятидесяти лет из тела моего отца выходили черные кусочки шрапнели. Невозможно избавиться от прошлого. Я никогда не буду свободен, потому что у нее остался мой сын. А теперь она увозит его от меня.

Остановить ее в состоянии только адвокаты.

Когда я затронул вопрос переезда — вроде бы походя, с легкостью, которой я совсем не ощущал, — маленькое личико Пэта, которое я так люблю, стало похожим на маску.

— Ты пришлешь мне открытку, Пэт? Ты отправишь папе открытку, как только приедешь в Америку?

— Я пошлю тебе сообщение на мобильный. Или по электронной почте. А может быть, позвоню по телефону.

— Ты не хочешь послать мне открытку? Мне нравится их получать. Это так здорово!

— Но я не знаю, как это сделать.

— Мама тебе объяснит.

— Да? Тогда я, может быть, и пошлю тебе открытку. Может быть.

— Главное — скорее приезжай домой. Приезжай и побудь со мной. На каникулах. Это самое главное. Ладно, дорогой?

— Ладно.

— И вот еще что, Пэт…

— Что?

— Я буду по тебе скучать.

— Я тоже, — сказал он.

Я опустился на колени и обхватил его, прижав к себе, зарывшись носом в его светлые волосы. Я ощутил запах шоколада, исходящий от него, и чуть не задохнулся от любви к нему.

— В Америке будет замечательно, — сказала моя мать, и я понял, что она пытается таким образом подбодрить и своего сына, и своего внука. — Нью-Йорк, Нью-Йорк… Ты только вслушайся в это слово! Этот город такой замечательный, что ему дали двойное имя. Вот повезло тебе!

— Это за морем, — сказал Пэт, повернув к ней лицо. — Как Франция. И Париж. Только немного дальше. Знаешь, туда не ходят поезда. Туда только летают самолеты.

— Тебе будет очень хорошо в Америке, милый. Самое забавное в моей матери то, что она верила во все, что говорила. Она настолько искренне любила своего внука, что самым важным для нее было его счастье. И даже если она считала, что поступок Джины — тащить его на другой коней света, лишив общества друзей, оторвав от школы, от отца и бабушки, когда жизнь только начала налаживаться, — просто сумасшествие, моя мать ни словом не обмолвилась об этом.

Мы пошли навестить могилу моего отца. Для моего сына так же, как и для моей матери, было удовольствием провести воскресный день на кладбище. Они обожали туда ходить. Я не так любил эти посещения, потому что, увидев тело отца в похоронном зале, понял, что та искра, которая делала его любимым и неповторимым, погасла. Я не верил, что мы идем встретиться с ним на церковном кладбище, с холма которого виднелись поля, где я мальчишкой бегал с воздушным ружьем. Мой отец находится сейчас в каком-то другом месте. Но посещение кладбища уже не действовало на меня так угнетающе, как это бывало раньше.

Не помню, когда я перестал расстраиваться, приходя сюда. Должно быть, приблизительно через год. Тогда, когда мы начали больше ценить его жизнь, чем скорбеть о его смерти. Теперь посещения могилы отца уже носили практический характер — поменять засохшие цветы, протереть надгробную плиту. А то и убрать окурки сигарет или пустые банки из-под пива, оставленные местными панками, пытающимися доказать друг другу, что они становятся настоящими мужчинами.

Эти посещения имели определенный символический смысл. Мы приходили сюда, чтобы вспомнить отца, показать, что он важен для нас, что мы его любим. Мы приходили именно сюда, потому что больше некуда было пойти. Только назад в воспоминания, которые запечатлены на старых фотографиях, уже начинающих тускнеть. Но было и еще кое-что.

Поскольку сборы в Америку уже начались, я чувствовал, что сегодня должен привести моего мальчика на могилу к деду точно так же, как в свое время я привел его, несмотря на всякие протесты, когда дед уже умирал. Они боготворили друг друга. Этот солдат старой закалки и маленький симпатичный мальчик. Сейчас, как и тогда, я твердо знал, что обязан предоставить им последнюю возможность попрощаться.

Потом мы вернулись домой к моей матери. Она надела мягкие комнатные тапочки и отправилась в сад играть с Пэтом в футбол.

Она, казалось, находилась в приподнятом настроении, загоняла пластиковый мяч в розовые кусты, напевала отрывки из песен Долли Партон и упорно называла себя Пеле. И только когда ее внуку надоело это пустое занятие и он оправился смотреть видео, моя мама перестала притворяться.

— Он очень волнуется, — произнесла она, качая головой и яростно начищая и без того сверкающую раковину. — Мой дорогой мальчик выглядит растерянным.

Она была права. И ее слова заставили меня осознать, какое большое значение имеет этот переезд в жизни моего сына — невообразимо огромное. Пэт уезжает из Лондона, он покидает отца, лучшего друга Берни Купера, школу, друзей, единственную жизнь, которую он знал. Я все еще не мог осознать, как же все это случилось.

Моя мать оказалась права. Пэт ничего не понимал. Ее мальчик был растерян.

И тол ько сейчас я понял, что мать говорила обо мне.

Мы сидели в моей машине около дома Джины, и оба не хотели выходить из нее.

Мы сидели уже неизвестно сколько. Пэт возился с радиоприемником, пытаясь поймать какую-нибудь песню Кайли Миноуг, а я просто сидел, смотрел на него — на его растрепанные волосы, одежду с пятнами от травы — и любовался его небрежным и очаровательным видом.

Эймон считал, что, когда Пэт подрастет, я смогу забрать его к себе. Но я-то знал, что к тому времени мой сын уже станет другим. Малыш, которого я так люблю сейчас, исчезнет навсегда. Так что мы сидели в машине, притихшие от сознания того, что должны потерять. Тут в доме Джины зажегся свет, и я понял, что нам пора.

Обычно я передавал Пэта с рук на руки, как передавали заложников времен холодной войны в условленной контрольной точке «Чарли». Я вел его до калитки, а Джина ждала, стоя в дверях. И мы оба наблюдали, как он идет по нейтральной полосе — садовой дорожке, которая отделяла один мир от другого.

Сегодня все было по-другому. Джина вышла из дома и подошла к машине. Я опустил стекло, ожидая получить очередную порцию упреков за нападение на ее мужа, или за позднее возвращение, а может, за ее загубленную жизнь. Но она улыбнулась мне, почти так же тепло, как раньше:

— Зайди к нам ненадолго, Гарри. Не смотри на меня так. Все нормально. Ричард сейчас играет в гольф.

Пэт неожиданно оживился, забыв о Кайли:

— Да, папочка, пойдем к нам! Ты наконец увидишь мою комнату!

Я никогда до этого не был у них дома. Самым забавным являлось то, что мне собирались показывать дом, перед которым уже стояла табличка, оповещающая всех проходящих, что он продается. Я поначалу для порядка стал отнекиваться, но не сильно, и они оба настояли на своем. Должен признаться, что мне было любопытно. Пэт вел меня за руку, а Джина шла за нами следом.

Это оказался современный дом. Много света, стекла и пространства, блестящие полы, восточные безделушки и со вкусом оформленные черно-белые фотографии на стенах.

— У вас красиво, Джина.

— Выплата кредита нас просто убивает. Это еще одна из причин… — Она замолчала, поняв, что меня не интересуют их финансовые проблемы.

Трудно было догадаться, что в этом доме живет ребенок. Никаких разбросанных игрушек, никакого беспорядка. Пэт потянул меня за руку, уводя вверх по лестнице. Джина шла за нами, сложив руки на груди и все еще улыбаясь.

Комната Пэта выглядела знакомо. Повсюду валялись старые игрушки из серии «Звездных войн» — пара пластмассовых световых мечей, множество маленьких фигурок героев фильма, сломанные серые детали звездолетов «Миллениум-Фалькон» и «Икс-Уинг», с которыми он играл несколько лет тому назад. А еще я увидел книги, знакомые мне по тому времени, когда я читал их Пэту перед сном: «Где живут дикие звери», «Тигренок, который зашел на чашку чая», «Снеговик», «Лев, Колдунья и Платяной Шкаф» — и, конечно же, всякие картинки и рекламные буклеты, связанные с фильмами «Звездные войны». Здесьже находились и совсем старые игрушки: потрепанная азбука, потертая плюшевая обезьянка по имени Джордж, которую приобрели во время первого и последнего похода в магазин мягких игрушек. Увидел я и новые штучки: кровать оказалась застелена пуховым одеялом с изображением все тех же героев, на письменном столике появились новые школьные учебники и книжки про Гарри Поттера в мягких обложках.

Эта комната была больше той, в которой он спал, когда мы жили все вместе. И конечно же, она была более аккуратной. Либо он изменил свои привычки, либо он теперь жил в доме, где царил порядок.

— Ну, и как тебе моя комната, папочка?

— Отлично, дорогой. Я вижу, что у тебя здесь все есть.

— Да, правда.

Джина погладила его по голове:

— Пэт, почему бы тебе не пойти вниз и не посмотреть видео?

Наш мальчик выглядел крайне удивленным:

— А можно? Разве уже не пора спать?

— Сегодня особенный вечер. Почему бы тебе не посмотреть первую серию?

Когда Джина говорила о первой серии, она имела в виду первый фильм из «Звездных войн».

— Не весь фильм, конечно, а только до того места, когда дройды берут пленника, ладно? — Это было давнишнее условие. Именно так она всегда говорила: «До того места, когда дройды берут пленника». Я уже слышал это раньше, даже иногда сам так говорил. — Потом почисти зубы и надень пижаму. Мне надо поговорить с твоим папой.

Пэт побежал вниз, не веря своему счастью. А Джина улыбнулась мне в спальне нашего сына.

— Гарри, — негромко проговорила она.

— Джина, — ответил я. Она выглядела такой стройной и симпатичной. Моя бывшая жена.

— Я хотела кое-что тебе сказать.

— Валяй.

— Не знаю, как это выразить словами. Наверное, я хотела бы объяснить, что не пытаюсь украсть его у тебя.

— Это хорошо.

— Что бы ни случилось, где бы мы ни были, ты всегда останешься его отцом. И ничто этого не изменит.

Я ничего не сказал. Я не стал говорить ей, что сегодня утром был у юриста и что Пэт пойдет к самолету только через мой труп. Я знал, что она пытается быть великодушной, но она не открыла мне ничего нового.

— Жизнь не может всегда опираться на прошлое. И Ричард, и я… мы только думаем о будущем. О будущем нашей семьи. Поэтому мы и уезжаем. Я хочу, чтобы ты постарался это понять. Мы просто думаем о будущем. В семьях так и бывает, Гарри. — Тут она рассмеялась. — Хочешь, я тебе кое-что покажу?

Вдруг она напряглась, как будто мы были незнакомы, и мы оба почувствовали скованность от излишней вежливости.

— Как у тебя со временем?

— У меня его сколько угодно, Джина.

Я последовал за ней из комнаты Пэта. Через один лестничный пролет находился своего рода небольшой кабинет. Тут стояли офисные яшички, книжный стеллаж и голубой монитор компьютера «Аи Мак». На письменном столе — фотография Пэта в два года, на которой он, улыбающийся, сидит голышом в «лягушатнике» бассейна. Комната Джины.

Она открыла большую плоскую картонную коробку и вытащила из нее охапку фотографий Пэта. Размером десять на восемь. Черно-белые, профессионального качества.

Удивительно красивые.

Должно быть, их сделали пару месяцев назад, еще летом, потому что у Пэта были длинные, как до стрижки, волосы и загорелое лицо. Он был по пояс голым, радостным и искрящимся жизнью. На большинстве снимков он смеялся, на других — застенчиво улыбался от удовольствия. Все фотографии были сняты в один солнечный летний день. Пэт дурачился перед объективом в незнакомом мне саду. Наверное, это сад Джины, сад возле этого дома.

У меня, когда я глядел на эти черно-белые фотографии моего сына, перехватило дыхание, потому что фотограф в совершенстве уловил его характер.

На снимках Пэт брызгался водой из бассейна, задыхаясь от восторга, валялся на мокрой траве и швырял футбольный мяч в забор сада, покатываясь от смеха. Его глаза, лицо, худенькие руки и ноги — фотограф не упустил ничего. Меня поразило, что кто-то сумел так хорошо уловить самую суть Пэта.

— Это ты снимала?

Джина отрицательно покачала головой.

— Нет, только вот эту, — ответила она, протянув мне еще одну фотографию. Было видно, что ее сделали и тот же день и тем же фотоаппаратом, но снимал кто-то другой. Пэт спокойно стоял перед камерой и застенчиво улыбался. Рядом с ним я увидел улыбающуюся молодую женщину с экзотической внешностью, которая одной рукой обнимала за плечи моего сына. Она была очень красивой. И сексуальной. И приятной. Она являлась всем, что только можно захотеть.

— Ты ведь никогда не встречался с моей подругой Казуми? — спросила Джина. — Мы с ней целый год жили в одной квартире в Токио. Она сейчас в Лондоне. Хочет стать фотографом. Она просто влюбилась в Пэта. Ты сам это видишь.

Мне тут же захотелось встретиться с ней. С этой женщиной-фотографом, которая так ясно разглядела моего сына, его нежную и радостную сущность. Эту незнакомку, которая сумела заглянуть за напряженную, неулыбчивую маску, которую он научился теперь носить. Эту женщину, которая смотрела на моего сына моими глазами.

Неожиданно в моей голове опять ожилата самая мысль, которая является самым началом измены. Опаснейшая мысль для любого женатого мужчины.

«Она где-то там. Она существует.

Просто я еще ее не встретил».