20
— Не усложняй, — это стало жизненным кредо Эймона. — Это первое, что тебе говорят в обществе «Анонимных алкоголиков». Ложь и хождение вокруг да около никогда не приведут ни к чему хорошему. Если ты хочешь когда-нибудь выздороветь, то не стоит ничего усложнять, Гарри.
Перед нами, как на открытке, расстилалось графство Керри. На многие километры тянулись холмы и низины, поросшие травой, и единственной переменой пейзажа было серебристое застывшее озеро. Пейзаж не менялся до тех пор, пока не появились скалы, спускающиеся к морю. Море выглядело огромным, и казалось, что оно простирается не до американского континента, а до самого конца света.
Эймон предупредил меня, что туристы наводнили всю его родину в надежде хорошенько оторваться в каждом пабе и ожидая за всяким углом проявлений кельтского мистицизма. А в маленьких гостиницах они ожидали встретить девушек, выглядящих, как солистки ансамбля «Коррз». Но единственным проявлением жизни, которое мне удалось обнаружить в этом диком краю, был комик, прибавивший несколько лишних килограммов с тех пор, как я видел его в последний раз.
— Они хотят закрыть шоу, Эймон. Понимаю, что сейчас не совсем подходящее время, чтобы тебе сообщать об этом, но я ничего не могу поделать. Их напугали наркотики. Другое дело, если бы ты пил беспробудно. Они могли бы представить все это как невинные проказы загулявшего парня. Для них быть алкоголиком — даже клево. Они могли бы связать это с рекламой алкогольных напитков. Но наркотики — совсем другое дело.
— Меня выкинули? Вот так просто?
— Они не собираются возобновлять «Фиш по пятницам». Они хотят, чтобы ты помогал вести какой-то ночной зверинец. «Грешный мир». Вместе с Гермионой Гейтс.
— Это та, которая все время демонстрирует свое нижнее белье?
— Именно.
Он задумался на некоторое время. Под моими ногами в новеньких ботинках хрустела сладко пахнущая трава.
— А как же ты, Гарри? Ты идешь со мной? Я не буду вести эту программу, если они не хотят брать тебя.
Меня тронула забота Эймона. Но мне как-то не пришло в голову, что создатели веселенького и клевого шоу типа «Грешный мир» захотят пригласить такого невеселенького и неклевого режиссера, как я. Я полагал, что они скорее позовут какого-нибудь выскочку в джинсах, которые спущены так низко, что видна его проколотая мошонка с кольцом.
— Не волнуйся обо мне. — Тут я подумал о деньгах, посланных Джине для Пэта, о деньгах, на которые мы с Сид рассчитывали, выплачивая кредит за дом. — Со мной все будет в порядке.
Мы спустились в затененную лощину, а потом вышли на небольшой пригорок, залитый солнцем. Вдалеке, там, где папоротник спускается к скалам у моря, стоял небольшой фермерский домик. Долгое время там никто не жил, но, с тех пор как Ирландия превратилась в страну, куда люди начали приезжать, а не покидать ее, дом стал местом отдыха на природе и жильем Эймона в последний месяц. Сейчас по извилистой горной дороге к дому подъезжало такси.
— Это, должно быть, он. Эвелин Блант. Мы наблюдали за машиной.
— Ты уверен, что хочешь сделать это, Эймон? Ты вовсе не обязан говорить с ним.
— Я доверяю Бланту с такой же силой, с какой способен эякулировать.
— Настолько?
— Он ведь все равно уже облил меня грязью, как мог. Что еще он может мне сделать?
Это интервью являлось «гениальной» идеей Барри Твиста.
Твист свято верил в то, что публике импонирует образ грешника, который, в конце концов, раскаивается в своих ошибках. Барри считал, что народ простит все, что угодно, только если ты не покажешь, что с самого начала получал от своих ошибок удовольствие. Теперь недостаточно, чтобы ты бросил свои привычки, нужно сделать это прилюдно. У публики развился вкус к публичным покаяниям.
Эвелин Блант был на протяжении долгого времени занозой, ядовитым пером в боку у Эймона. И теперь ему предложили взять у актера интервью, потому что считалось, будто его газета имела влияние в определенных кругах. То есть люди, работающие в средствах массовой информации, читали ее, а именно они и формировали мнение тех, кто решает, будет ли иметь успех возобновление шоу. Сам же Блант в настоящий момент писал длинные заумные статьи, поскольку пытался перейти от своих злобных, агрессивных эссе к чему-то, более напоминающему настоящие работы. Бланту не удалось стать ни ведущим телепрограмм, ни писателем, ни работником радио. Поэтому неизбежно он стал пробовать себя в журналистике.
Мы спустились с холма и подошли к дому в тот момент, когда пассажиры такси вышли из машины, остановившейся рядом с моим автомобилем. Блант огляделся вокруг, обозрев все это дикое великолепие с кислым выражением на помятом лице. Он выглядел взмокшим, как будто все еще не оправился от своего запойного и бурного прошлого. Он был не один. С ним приехала молодая женщина. Фотограф.
Сначала я не мог разглядеть ее лица, потому что она вместе с шофером доставала свои сумки с фотопринадлежностями и треногой из багажника такси. Потом она выпрямилась, отбросила назад водопад черных волос и оглядела пейзаж. И я ее увидел.
Казуми.
Мы вошли в дом. Блант пожал Эймону руку с таким дружелюбием, будто не он использовал артиста в течение последних двух лет как боксерскую грушу.
Мы с Казуми уставились друг на друга. Потом она кивнула в сторону Атлантического океана:
— Посмотрите.
Далеко в море начинался шторм. В сторону берега двигались огромные черные тучи. Но они были так далеко, что все это походило на сон.
— А-а, это еще далеко, — отмахнулся Эймон. Его местный акцент всегда усиливался, как только он уезжал из района Сохо. — Мы тут не бежим сразу под навес сломя голову. Сначала мы немножко отдохнем, а потом, конечно, бежим.
Но Казуми уже отошла в сторону и забиралась на камни, с фотоаппаратом, висящем на шее. Мы смотрели, как она, присев на корточки на одном из валунов, стала делать снимки приближающегося шторма.
— Милая маленькая Казуми, — произнес Эвелин Блант. — Сегодня вечером я остаюсь здесь.
* * *
Только когда Эймону пришлось скрываться в туалете от толпы английских туристов в футболках с эмблемой «Манчестер Юнайтед», а Эвелин Блант взобрался на стол, чтобы показать, как надо исполнять какой-то танец, мы с Казуми остались вдвоем.
— Значит, с работой в Лондоне ничего не вышло? — старался я перекричать вдохновенное исполнение местным оркестром мелодии песни Ван Моррисона «Ушла навсегда».
Она легонько похлопала ладонями по своим ушам. Мне нравилось, как они у нее немного оттопыривались. Мне очень даже это нравилось.
— Ничего не слышу, — сказала она, отпивая из стакана пиво.
— Вы свободный художник? Раньше ведь работали для «Трампет»?
Она улыбнулась, покачала головой и опять дотронулась до своих чуть оттопыренных ушей. Действительно, шум здесь стоял ужасный. И я понял, что могу говорить ей все, что захочу.
— Я сказал, что очень рад видеть вас. Вы выглядите великолепно. Я думаю, что вы чудесная. Я так рад, что вы вошли в мою жизнь. Мне кажется, что я схожу с ума.
Она вежливо улыбалась.
Смеющийся турист-немец в футболке с эмблемой «Глазго Келтик» врезался в наш стол. Он хлопал в ладоши и топал ногами, в то время как Блант отплясывал джигу, плотно прижав к бокам руки, как будто они были привязаны.
— Эти сумасшедшие ирландцы. — хохотал немец. — Они всегда так веселятся, да?
— Он живет в Лондоне, — пояснил я.
— Сумасшедшие, сумасшедшие ирландцы!
Раздался гром аплодисментов, когда оркестранты, похожие на потрепанных хиппи, напоминавших массовку из фильма «Храброе сердце», вломили «Один ирландский бродяга» Ван Моррисона.
Блант удвоил темп.
Прибыла автобусная группа туристов из Италии, и паб наполнился людьми так, что негде было повернуться. Все стали заказывать пиво рыжеволосому студенту, стоявшему за стойкой бара.
Блант ударился ногой о большую стеклянную пепельницу и теперь подпрыгивал на одной ноге и морщился от боли. Туристы возбужденно аплодировали, принимая его прыжки за фигуру танца.
Немец важно кивнул и со знанием дела произнес:
— Музыка для ирландцев очень важна. «Бумтаун Рэтс». «Тин Лиззи». «Ю-ту». Это у них в душе. — И он вскарабкался на стол к Бланту.
Тут появился Эймон, посмотрел на Бланта и немца и покачал головой:
— Вот что может случиться, если они слишком часто будут смотреть «Титаник».
На стол поставили поднос с пивом. Блант, пытаясь переплясать немца (который, кстати, не делал ничего особенного: размахивал руками, стоя на одном месте), решил показать сложный элемент «Властелин танца», перепрыгнув через кружки с пивом. И тут он свалился со стола, предварительно шлепнувшись лицом в тарелку австралийского туриста, на которой лежал бутерброд с сыром и помидорами.
Эймон отпил из стакана воды и улыбнулся Казуми. У меня испортилось настроение. Я надеялся, что Эймон не собирается переспать с ней. Наркотики в его жизни заменили девушек. Но теперь с наркотиками было покончено.
Но тут оркестр заиграл «Кареглазую девушку», и все повскакали со своих мест. Симпатичный молодой итальянец подошел к Казуми и спросил, не хочет ли она потанцевать. Вдруг между ними возник Эвелин Блант со свирепым лицом и куском помидора, свисавшего с его брови.
— Этот танец она уже обещала мне, приятель.
* * *
В конце концов, нас выставили вон.
Посетители могли бы гулять до рассвета, но молодому рыжеволосому студенту надо было утром рано вставать, чтобы ехать в колледж на занятия по информационной технологии.
Поэтому мы вчетвером пошли назад к дому по изрытой дороге, и единственным освещением был свет мерцающих над нашими головами звезд, а единственным шумом — рокот морских волн.
И еще звуки, доносившиеся с автостоянки у паба: туристов выворачивало наизнанку.
* * *
Заснуть в этом фермерском доме, стоящем в бухте, было не так-то просто.
С Атлантического океана налетал ветер, и потревоженные им старинные балки дома скрипели и стонали, как доски корабля, попавшего в сильный шторм. К тому же было ужасно холодно. Под пижаму от Маркса и Спенсера я надел старую футболку с надписью «Фиш по пятницам», на ноги — термоноски, но все равно трясся от холода под тоненьким одеялом, которое использовали здесь в летний период.
Но сегодня я не мог заснуть не из-за холода или шума ветра. Мысли о Казуми не давали мне покоя. Я думал о том, что она лежит, свернувшись под одеялом, в комнате наверху. Именно поэтому я не спал и выглядел вполне бодрым, когда она постучала ко мне в дверь в три часа ночи.
На ней была клетчатая пижама. Эта девушка любила клетчатый рисунок на одежде больше, чем какой-нибудь шотландец. На ней были также вязаная шапка и толстые носки. Наверху скорее всего было еще холоднее, чем здесь. Я зажмурился и потом открыл глаза, проверяя, не снится ли мне это. Потом она заговорила. Шепотом, как будто боялась перебудить весь дом.
— Извините, — сказала она.
— Ничего. Что случилось?
— Проблема у меня в комнате.
Я пошел за ней следом сначала через темную гостиную, а потом осторожно взобрался по короткой приставной лестнице на самый верх дома. Поперек ее кровати лежал с раскрытым ртом, из которого стекала слюна, громко храпящий Эвелин Блант.
— Сказал, что пошел в туалет, а на обратном пути перепутал комнаты, — объяснила она.
Мы перевели взгляд с пьяного литературного поденщика на шаткую лестницу, по которой нужно забраться, чтобы попасть в эту комнату. «Так напиться просто невозможно», — пронеслось у меня в голове.
— Большой и толстый лгун, — вздохнула Казуми.
— Он не обидел вас?
Она покачала своей хорошенькой головкой:
— Схватил мою грелку и завалился спать. Никак не могу его разбудить.
— Сейчас я попробую. — И я принялся трясти его за плечо: — Проснись, Блант. Ты не в своей комнате. Просыпайся же ты, толстый потный мерзавец!
Он застонал и прижал мою руку к своей щеке с выражением пьяного экстаза на опухшем лице. Будить его было бесполезно. Он ни на что не реагировал.
— Вы можете идти спать в мою комнату. Я лягу здесь, на диване, — сказал я.
— Нет-нет.
— Это ничего. Правда. Идите в мою комнату. Она посмотрела на меня:
— Или мы можем… ну, вы знаете, вместе разместиться в вашей комнате.
В тишине слышалось, как волны бьются о берег.
— Да. Можно поступить и так.
Мы пошли в мою комнату, сконфуженные, как два пятилетних ребенка в первый день в школе. Потом мы быстро забрались на разные стороны кровати. Мое наполненное надеждами сердце возликовало, хотя я и понимал, что она руководствовалась не страстью, а опасением переохладиться.
Я лег на спину, Казуми повернулась ко мне спиной. Я слышал свое дыхание, чувствовал тепло ее тела. Когда у меня уже не осталось больше сил выносить это, я протянул руку и коснулся ее спины, почувствовав под ладонью мягкую ткань ее клетчатой пижамы.
— Нет, Гарри, — произнесла она немного печально, даже не пошевельнувшись.
Я убрал руку. Не хотелось уподобляться Бланту. Каким бы я ни был, ни за что не хотел бы походить на этого типа.
— Почему нет?
— У вас есть жена и сын.
— Все не так просто.
— Есть и другие причины.
— Например? — Я выдавил из себя короткий смешок. — Потому что вы не такая? Я знаю, что не такая. Поэтому вы мне так и нравитесь.
— Вы мне тоже нравитесь. Вы хороший.
— Правда?
— Да. Вы забавный и добрый. И одинокий.
— Одинокий? Я?
— Думаю, да.
— Тогда в чем дело?
— Вы не такой мужчина. — Она перевернулась на спину и посмотрела на меня. Ее карие глаза блестели в лунном свете. Прямо как у девушки в песне Моррисона.
Я повернулся к ней лицом. Мне так нравились ее черные волосы, спадавшие на ее лицо. Я дотронулся ногой до ее ноги — шерстяной носок к шерстяному носку. Она положила свою ладонь мне на грудь, и от этого жеста у меня перехватило дыхание. В тишине наши голоса звучали как негромкая молитва.
— Я хочу спать с тобой, — сказал я.
— Тогда закрой глаза и засыпай. — Она не улыбалась.
— Ты знаешь, что я имею в виду. Я хочу любить тебя.
Она покачала головой:
— Ты не свободен.
— Никому на свете нет до этого дела. Есть только ты и я. Мы никому не причиняем боли. Никто не узнает, Казуми.
— Мы будем знать. — Тут она меня подловила. — Я не хочу быть женщиной, которая спит с женатым мужчиной. А ты не хочешь быть таким мужчиной.
— Нет, хочу.
— Нет, Гарри. Ты лучше. — Она погладила меня по лицу. — Просто обними меня, — сказала Казуми, поворачиваясь ко мне спиной и придвигаясь поближе.
Я притянул ее к себе. Два слоя пижамы разделяли ее бедра и мою эрекцию. Я обнял ее рукой за талию и прижал к себе. Она взяла мою руку, целомудренно поцеловала запястье и сжала ее. Мы перестали разговаривать, и еще долго я лежал и слушал, как атлантические ветры налетают на дом, а он поскрипывает, сливаясь с ее тихим дыханием.
И пока Казуми спала в моих объятиях, я раздумывал над тем, как можно сделать жизнь простой. Может, для этого необходимо оставаться там, где ты есть?
Или лучше начать все сначала?
