Паланкин резко затормозил в крытом подъезде.

Пол Бигелоу выпрыгнул и расплатился с саисом, коричневое морщинистое лицо которого было искажено гримасой спешки и залито потом. Широкими шагами торопливо взбежал по лестнице. Лошадь затопала прочь, и наемная повозка укатила в облаке красной пыли.

– Добро пожаловать домой, туан Бигелоу.

Бой Один ничем не выказал удивления ранним и неожиданным возвращением господина; может быть, он уже знал, некоторые новости распространяются быстрее, чем цветочная пыльца по воздуху.

Мина дворецкого тоже не выражала волнения, когда Пол подал ему ружье.

– Отнеси это, пожалуйста, в кабинет и положи на комод за дверью.

– Так точно, туан!

– Пусть Яти запрягает, едет на склады и ждет там туана Финдли, как бы долго это ни продлилось. И скажи ему, пусть будет осторожен, в городе сущий ад.

– Будет сделано, туан.

Пол принудил себя идти медленно и бесшумно, когда пересекал холл; он не хотел лишать себя радости. Даже в такой день, как сегодня.

В дверях на веранду он остановился, оперся о косяк, скрестив руки, и выглянул на улицу. На его лице появилась улыбка.

Это была лучшая минута каждого дня: вернуться домой.

Ему нравилась работа в фирме, возня с товарами, списками и цифрами; он любил щекотание нервов в соревновании за лучшие объекты торговли, лучшие цены. После волнующего напряжения во время переговоров и последующего триумфа, после давления, покупки, продажи и погрузки на корабли как можно быстрее, вплотную один за другим оформить документы. И все это не значило для него ничего по сравнению с чувством абсолютного счастья, которое ожидало его здесь, как только он возвращался домой.

Он гордился тем, что был одним из немногих мужчин, у кого здесь была жена, да еще такая, как Георгина, он упивался завистливыми и любующимися взглядами, когда вел ее под руку, элегантно причесанную, в изысканном платье. На званый ужин, на спектакль в ассамблею у подножия Губернаторского холма или – как недавно в феврале – на губернаторский бал, когда город праздновал тридцатипятилетие своего основания. На скачки на ипподроме по ту сторону Серангун-роуд, в красивой шляпке на ее высоко подколотых волосах, на концерт под открытым небом на Эспланаде и на ежегодную регату в день Нового года. Или просто в воскресенье на церковную службу, которая – после сноса церкви Сент-Андруса из-за опасности обрушения – шла то в старой молельне Миссии на Брас-Базах-роуд, то в столь же старом и нуждающемся в обновлении здании суда между Хай-стрит и берегом реки Сингапур.

Но милее всего она была для него дома: в саронге и кебайе.

Вытянув босые ноги с пыльными подошвами и заплетя волосы в небрежную косу, Георгина в свои двадцать два выглядела все еще как юная девушка. А не как мать двоих сыновей, которые вместе с нею и Семпакой сидели тут же на дощатом полу веранды. Углубившись в одну из игр, которыми Георгина заполняла досуг детей, с историями и выдуманными мирами, которые позволяли Полу догадаться, как Георгина проводила свое детство в Л’Эспуаре.

Темная, почти черная шевелюра Дункана склонилась над домом, который он как раз сооружал, потом он поднял голову и требовательно указал на угол стены строящегося дома. Полусидя на коленях Семпаки и ведомый ее рукой, маленький Дэвид поставил там кубик, который еще перед этим нетерпеливо тряс в руке. Старательно высунув язык, он отделил от кубика пальцы. Когда он понял, что кубик не упал, а остался на месте, он запищал и захлопал в ладоши. Счастливо светясь, он схватил следующий кубик, который ему протянул брат.

Улыбка Пола углубилась, когда он наблюдал за Георгиной: как она говорит с сыновьями и как при этом сияют ее глаза.

Чуть больше года назад, после рождения Дэвида, Георгина стала еще краше, если это вообще было возможно. Еще в беременности, которая протекала намного легче, чем первая, Георгина прямо-таки расцвела, он бы так целые дни и проводил с ней в кровати. Обняв ее растущее тело и чувствуя под ладонями шевеление ребенка. Зарывшись лицом в волосы Георгины, вдыхая аромат ее кожи – этот аромат садовой травы, похожий на воздух перед ночной грозой.

Временами он чувствовал себя виноватым, что предавался своему вожделению, когда ему было угодно, хотя очень хорошо видел, что ей это ничего не давало. Виноватым, хотя знал, что это его супружеское право. Он старался быть с ней неторопливым, медленным, искал, не найдется ли что-то, что ей вдруг понравится в этом.

И успокаивал свою совесть тем, что покупал необычные, дорогие игрушки детям. Какое-нибудь украшение для Георгины, новую шляпку. Подарки, которым она, казалось, искренне радовалась, особенно книгам, которые он заказывал для нее, и липким сладостям, которые он приносил ей из китайского квартала.

Правда, он допустил промах с какаду в клетке, которого в конце концов пришлось повезти в глубь острова и там выпустить на свободу. Блестящие глаза, какими Георгина смотрела вслед улетающему какаду, как она потом бросилась ему на шею, шепнула «спасибо» и поцеловала в щеку – все это стоило каждого пенни, заплаченного за эту птицу.

Георгина была для него в сингапурской жаре как прохладный морской бриз, который давал ему возможность отдышаться. Подле нее он обретал покой.

Улыбка на его лице погасла. Ему не хотелось нарушать идиллию, он длил бы и длил этот момент как можно дольше; пару часов назад ему стало понятно, как Гордон Финдли когда-то вырвал свою маленькую дочь с корнем и смог отправить ее на чужбину.

Глаза Георгины, оглядывающие сад, скользнули затем по веранде и обнаружили его в укромном углу.

От неожиданности щеки ее зарумянились, и она улыбнулась ему:

– Привет.

Обе детские головы вскинулись вверх.

– Папа!

Дэвид взмахнул руками, и кубик улетел в сторону. Семпака помогла ему встать; большие голубые глаза светились от волнения и счастья, он зашлепал к отцу быстрыми, еще нетвердыми шагами, и отец присел на корточки, чтобы принять сына в объятия.

– Привет, малыш, – пробормотал он в шелковые светлые волосы мальчика, еще раз тронутый этим маленьким, неизменно радостным человечком, одаряющим его такой любовью.

С сыном на руках он ступил на веранду и опустился рядом с Георгиной, поцеловав ее в щеку.

– Привет, моя волшебница.

Он посмотрел на Дункана, который, насупив брови, прижался к матери, его кожа была того же золотистого оттенка, что и ее, его четко очерченное лицо было смелой модификацией черт Георгины.

– А мой старший со мной не поздоровается?

Лоб Дункана разгладился, и он пошел к нему с едва заметной улыбкой на полных губах.

Полу приходилось нелегко с этим мальчиком, хотя временами он забывал, что зачал ребенка другой мужчина. Может быть, оттого, что Дункан был таким осторожным, задумчивым, медлительным и неразговорчивым.

Долгое время Пол был убежден, что мальчик отстает в развитии, но это было не так. Наоборот: Дункан то и дело ставил его в тупик тем, что уже все знал и понимал, и умными вопросами, которые возникали у него ни с того ни с сего, а потом снова впадал в долгое молчание. В тот задумчивый, бездонный покой, который в таком маленьком ребенке казался Полу странным, чуть ли не пугающим.

Причина могла заключаться в том, что не по-детски серьезная мина Дункана впускала лишь редкие взгляды в то, что в нем творилось, и еще в его серых, ввергающих в растерянность глазах, иногда они были как ртуть, иногда как гранит. Или в том, что мальчик иногда бывал вспыльчив, впадал в приступы гнева, и Пол лишь бессильно наблюдал, как успокоить его могла лишь Георгина – и лишь тем, что прикасалась к нему, заглядывала в глаза и тихо заговаривала с ним.

Но в редкие моменты, как сейчас, когда Дункан прижимался к нему, зарываясь лицом в сгиб между плечом и шеей, он гладил его по затылку, а мальчик блаженно сопел – тогда Пол чувствовал, сколько доверия и симпатии к нему в этом мальчике; и тогда Дункан бывал его сыном целиком и полностью.

Георгина подползла поближе и погладила Дункана по спине, а потом прислонилась к плечу Пола. Один из тех жестов, что понемногу вошли в их отношения за последнее время. Когда она брала его за руку, приникала к нему, а то и отвечала на его поцелуй, она казалась ему бутоном, который слишком долго выжидал в тени, полузасохнув, но от дождей и солнца постепенно отошел и начал медленно раскрываться. Тем самым он питал надежду, что она его еще, может быть, когда-нибудь полюбит.

Она щурилась на небо, на солнце.

– Ты сегодня рано вернулся.

Георгина с тревогой смотрела, как Семпака по просьбе Пола взяла Дэвида на руки и повела детей в дом. Взгляд, который Дункан бросил на нее, держась за руку няньки, вопросительный, почти испуганный, врезался ей в сердце.

– Что-то случилось? – прошептала она и невольно посмотрела на дом, куда увели детей. – Что-то с отцом?

– Не беспокойся. С отцом все в порядке. Он скоро тоже подъедет. – Пол обнял ее за плечи и притянул к себе. – Сегодня в полдень в городе был инцидент. Двое китайцев поссорились из-за пустяка. Из-за цены на небольшое количество риса или что-то подобное… Это привлекло любопытных и быстро вылилось в массовую драку, которая распространилась на весь квартал. По переулкам летают камни, мужики кидаются друг на друга с ножами и палками. Крушат и грабят киоски и лавки. Военные сейчас пытаются навести порядок.

– И ты оставил отца на складе одного?

Глаза ее метали молнии, и Пол невольно осклабился; она хотела оттолкнуть его, но он крепко удерживал ее в руках.

– Я даже близко не такой подлец, как тебе хочется думать. Твой отец хотел проследить за тем, чтобы все ценное и важное в конторе было под замком и под запором, а склады были заколочены. И чтоб его подчиненные и рабочие были в безопасности. А меня он послал сюда, чтобы я мог защитить мою жену и детей.

Он поцеловал Георгину в пылающую щеку.

– К завтрашнему дню наверняка все успокоится.

Сингапуру была дарована спокойная ночь.

Ночь, во тьме которой китайцы сбивались в группы и вооружались всем, что годилось в качестве оружия, чтобы с началом дня нанести удар.

Китайцы, что происходили из Кантона, против китайцев из Фукиена и Амоя, многие из которых рвались в бой, как разозленные хищники – хотя сами только что сбежали в Сингапур от беспорядков на родине. Синкех, новоприбывшие из Китая, который был истерзан не желающим кончаться Тайпинским восстанием. Ти-шу против хок-кьень: ров между двумя китайскими диалектами, всегда ощутимый, всегда видимый, разрывал остров надвое. Он зиял все шире, потому что работы было мало, риса тоже – к тому же дорогого, – и этот ров наполнялся осколками и обломками, огнем и кровью.

Горстка защитников порядка в городе была бессильна против этого взрыва насилия. Пришлось привлечь армию и экипажи канонерок, стоящих на якоре у побережья. Семьдесят мужчин, большая часть европейского населения, примкнули к добровольной дружине; даже султан Джохора послал две сотни своих воинов, и могущественные тауке – Тан Ким Сен и Си Ю Чин – прилагали усилия в посредничестве.

Однако волны гнева не удавалось сгладить, они бурно вздымались и опускались, катились из города в деревенские районы внутри страны, в Райя Лебар, Бедок и Букит-Тимах и снова назад, ничуть при этом не затухая.

Полные страха, напряженные дни были в этом мае, пока китайцы громили и грабили Сингапур и убивали друг друга. Ах Тонг и три боя прокрадывались тенью по саду и по дому как побитые собаки, стыдясь за своих земляков и боясь, что теперь подумают о них господа.

Георгина вытерла мокрый лоб и смотрела на небо, которое потело молочно-белой моросью. Гнетущая тишина давила на сады. Только море беспокойно плескалось по ту сторону стены; скоро опять разразится гроза.

Она равномерно покачивала гамак, который Ах Тонг подвесил к балкам веранды для новорожденного и поначалу часами орущего Дункана; теперь в этом гамаке раскинувшись и с открытым ртом дремал Дэвид. Этот ребенок, который внешностью и характером так походил на Пола, как будто Георгина была лишь сосудом, чтобы родить его на свет, и ничего больше. Может быть, потому что она мало что чувствовала, когда они зачинали это дитя, так она иногда думала.

Семпаку, которая обычно качала и оберегала его спящего, она отослала и надеялась, что монотонные движения принесут ей успокоение. Однако при каждом треске среди деревьев, при каждом шорохе и скрипе она вздрагивала.

– Не бойся, – подал голос Гордон Финдли. – Здесь мы в безопасности. Мы, европейцы, здесь на Бич-роуд совершенно неинтересны этим бунтовщикам.

Георгина посмотрела на отца, сидящего в костюме и жилетке за столом за чашкой чая, листая «Стрейтс таймс».

– И как ты можешь сохранять спокойствие?

– Это Сингапур. – Он бросил на нее снисходительный взгляд. – Если ты хочешь жить в упорядоченном, надежном мире, тебе следовало остаться в Англии.

Тон его был ровным, ни упрека, ни следа остроты не было в голосе; рождение внуков настроило Гордона Финдли примирительно, почти мягко.

У Георгины кровоточило сердце при мысли, что китайцы не оставят от города камня на камне, воюя друг с другом.

Она думала о переулках и улицах, на которых под изогнутыми крышами теснились мелочные лавки, где можно было купить все что угодно – от перочинного ножа до отвертки и пороха. Разные сорта чая и трав, сладости, фарфор, стекло и плетеные товары. Торговцы-разносчики продавали воду, сахарный тростник, куски ананаса, манго и джекфрута; мобильные кухни продавали супы, раков, рис и блюда из овощей. Писари сочиняли за деньги письма на старую родину или читали вслух полученные письма, а у брадобреев всегда была работа: брить головы китайцев, за исключением вездесущей длинной косицы, брить и укорачивать бороды и чистить уши всевозможными пинцетами, палочками и щеточками.

Она вспомнила По Хенга, своего сапожника, и своего портного Ах Фу Ми, с которым она за чашкой чая изучала журналы мод, которые тетя Стелла посылала в Сингапур, чтобы он наколдовал Георгине новое платье. Свою тонкую почтовую бумагу Георгина тоже покупала в одной из этих китайских лавок, когда выезжала с Картикой.

Иногда она просила Ах Тонга сопровождать ее под тем предлогом, что ей может понадобиться переводчик. На самом же деле потому, что лучистое его лицо делало ее счастливой, когда он оказывался среди своих земляков, то здороваясь с кем-то, то перебрасываясь парой слов, то поджидая ее за чашкой чая или на ходу заглядывая в Тиан Хок Кенг, храм небесного счастья, чтобы помолиться своим богам под фигурными кровлями из красной и зеленой черепицы, увенчанными драконами.

От этих мыслей сердце ее испуганно спотыкалось.

– Как бы с Полом чего не случилось, – шептала она.

Вот уже десять дней в Сингапуре было неспокойно, и девять дней Пол Бигелоу входил в состав добровольной дружины, которая патрулировала город. Он забегал в Л’Эспуар лишь на несколько часов – помыться, перекусить и забыться свинцовым сном – потный, пропыленный и усталый; измождение и жесткость во взгляде выдавали, что приходилось видеть его глазам.

– Не бойся, – отвечал Гордон Финдли. – Он крепкий, да и в остальном в полной боевой готовности. Не так-то легко застигнуть его врасплох. – Он помолчал. – Хорошего мужа ты себе нашла.

Редкая, неожиданная похвала, и у Георгины потеплело на сердце.

– Да, он такой.

Угольно-черные брови отца сошлись на переносице, и он с шумом продолжил листать газету.

– Если не считать фиаско с плантациями. Я ему сразу говорил, что из этого ничего не выйдет. Мы коммерсанты, а не плантаторы. Там и другие потерпели неудачу. Например, Балестье, в свое время американский консул, со своей плантацией сахарного тростника. Тогда, в тридцатые.

Гамбир и перец, две культуры, которые в своем росте и урожае взаимно способствовали одна другой и продавались за хорошие деньги, в последние годы прорвались в джунгли, в сердце острова, и немало китайских плантаторов разбогатели на этом.

Пол долго носился с мыслью тоже войти в этот бизнес. Слишком долго; когда он вскоре после рождения Дункана приобрел плантацию на капитал фирмы, стало выясняться, что плодородный слой острова бедноват для длительного возделывания этих культур. Через десять, максимум пятнадцать лет гамбир и перец истощали почву, но ее, правда, еще можно было использовать для неприхотливого ананаса. Плантации перекочевали на Малаккский полуостров, где почва была богаче при том же климате, да к тому же еще было просторнее, чем на маленьком острове Сингапур, и цена на гамбир сильно опустилась.

– Тогда почему же ты дал ему деньги на это?

Одна бровь отца приподнялась:

– А как иначе он мог научиться оценивать риски? У него светлая голова, и он много знает, набрал большой опыт с тех пор, как он здесь. Но еще недостаточный. Недостаточный для того, чтобы я со спокойной совестью мог в ближайшие годы постепенно передать все дела фирмы в его руки. Кроме того, – он сделал глоток чая, – мы таким образом получили хороший кусок земли. Это неплохо. Это всегда может пригодиться.

Дункан уже довольно давно перестал строить свою башню из кубиков и вместо этого внимательно прислушивался к разговору матери с дедом. Он отложил в сторону кубик, который еще вертел в руке, и потопал босыми ногами к Гордону Финдли.

Георгина еле сдержала смех. В том, как мальчик стоял, прямой, как свечка, прочно упираясь обеими ногами в пол и сцепив руки за спиной, он в точности повторял своего деда.

Гордон Финдли оглядел внука:

– Хочешь почитать со мной газету?

Дункан кивнул.

– Ну, давай. – Гордон Финдли поднял его на колени и начал читать ему вслух, то и дело прерываясь, чтобы объяснить что-нибудь или рассказать. Работа была для него эликсиром жизни, однако его ничуть не беспокоило, что фирма стоит который день закрытой; скорее он наслаждался временем, которое мог провести в Л’Эспуаре со своими внуками.

Дэвид в гамаке что-то пролепетал, скривился, моргая, и тер лицо тыльной стороной ладошки. Георгина погладила его по щеке и снова принялась раскачивать гамак. Малыш улыбнулся, повернул голову и мерно засопел.

Взгляд Георгины остановился на лесочке, который прорисовывался темным силуэтом на фоне бело-серого неба.

Давно она там не была. Последний раз через несколько дней после того, как обручение с Полом Бигелоу было уже решенным делом. В отчаянной надежде, что Рахарио все-таки еще мог вернуться, оставить ей знак, который уберег бы ее от этого замужества. Надежда, которая утекла как вода сквозь пальцы, когда она в гневе расшвыривала все, что напоминало ей о Рахарио.

Иногда время, проведенное с Рахарио, казалось ей сном. Как сказка, которую она прожила всеми своими чувствами. Сказка про мальчика-пирата, пришедшего из моря, и про девочку из красной земли Сингапура. Которая внезапно рассеялась, когда над ней возобладала реальность.

Реальностью были два ее сына, которые хотели есть и срыгивали, приобретали молочные зубы и плакали. Которых надо было пеленать, учить ходить и говорить, приучать к горшку. Которые иногда болели, набивали шишки и разбивали коленки – и хотели, чтобы их утешили. Они жаждали постигнуть мир – шаг за шагом, кусочек за кусочком, они нуждались в ласке и нежности, ждали все новых игр и старых историй.

Иногда ей казалось, что ничего и не было. Только в ее фантазии.

Однако перепонки на ступнях сына постоянно напоминали о том, что когда-то она любила морского человека. Дункан определенным образом кривил рот или двигал бровями, как это делал Рахарио. И устремлял взгляд серых глаз вдаль, словно прислушиваясь к зову моря, как его отец, это насилу можно было вынести.

Это причиняло боль, с которой ни с кем не поделишься.

Лесочек, который Георгина когда-то так любила, в котором раньше она была так счастлива, приобрел что-то угрожающее. Уже не только одичавший кусок сада, а разросшаяся растительная опухоль, она стала символом беды, которую, по убеждению Семпаки, Георгина несла с собой, куда бы ни пришла. Может быть, она принесла беду и Рахарио, и он больше так и не вернулся из того рейда по морю; а возможно, она и сама ввергла себя в беду, поверив мужчине, для которого она была не более чем мимолетным любовным приключением.

Пожалуй, ей никогда не узнать этого.

– Тебе не кажется, что этот лесок надо вырубить? – тихо спросила она, обращаясь больше к себе самой. – А павильон снести. Пока он сам не рухнул. Как бы кто из детей туда не забрел.

Гордон Финдли поднял голову от газеты и посмотрел в сад.

– Пожалуй, что надо, да, – сказал он, помолчав, бережно прижимая к себе мужской ладонью узкую грудку внука. Взгляд его вернулся к Георгине, мутно-голубые глаза встревожены. – Но я обещал твоей матери не делать этого. До тех пор, пока я жив.

Георгина кивнула и снова стала смотреть в сад. Может быть, так будет и лучше, если лесочек сохранится. Лучше, чем открытый вид на море.

Она могла лишь надеяться, что не принесет несчастья и Полу.

Шум дождя и дальние раскаты грома разбудили Георгину из глубокого сна. Щека ее прилипла к сырой и горячей простыне; она моргала в сумеречный свет. Лампа еще горела.

Плечо болело. Она выпрямилась. Должно быть, она задремала, в пугливом беспокойстве ожидая Пола.

Шепот голосов вплетался в песню дождя, смех; затем шаги и шум тихонько открываемой и снова закрываемой двери. Георгина села на кровати.

– Да ты еще не спишь, – тихо сказал Пол и присел с ней рядом на край кровати. – Время уже за полночь.

Зевая, она протерла глаза, слипающиеся от сна, вздрогнула и протянула пальцы к шраму с запекшейся кровью, который тянулся через лоб Пола.

Ухмыляясь, он уклонил голову.

– Всего лишь царапина. Выглядит страшнее, чем есть на самом деле.

Его ладонь легла ей на щеку.

– Все позади, Георгина. Несколько сотен человек арестованы, остальные разбежались кто куда. Снова все спокойно.

Она обвила его руками, каждый ее выдох больше походил на всхлипывание.

– Ничего, ничего! – Пол потирал ее спину и тихо смеялся. – Перестань, а то я могу подумать, что ты за меня беспокоилась.

Георгина промолчала, но еще крепче прижалась к нему, щекой в его щетину, отросшую настолько, что она перестала быть колючей.

Он осторожно отстранил ее, взял за подбородок и заглянул ей в глаза таким взглядом, от которого она попыталась уклониться.

Удивление расползалось по его лицу:

– Да ты и правда за меня боялась.

Она подалась вперед и поцеловала его в губы. Начала их неторопливо обласкивать поцелуем, который становился все настойчивее, требовательнее.

Пол задохнулся, когда она резко отделилась от него, стягивая через голову кебайю и рубашку, которую носила под ней, стянула с бедер саронг.

– Георгина…

Она прижалась к нему, голая, и замкнула ему губы жаркими поцелуями. Ее руки гладили его бедра, увлекли его за собой на простыни, и кожа его пахла дождем, который лил за окном.

Лампа перед тем, как окончательно погаснуть, отбросила несколько мерцающих вспышек на кровать.

Пол разглядывал Георгину, которая спала рядом, прижавшись виском к его руке, согнутой в локте, и подтянув колени. Взгляд его обрисовывал контуры ее лица и густые опахала ее ресниц. Изгиб ее шеи и округлости ее плеч. Ее груди, такие мягкие под его ладонями, ее нежно округленные бедра, ее пополневшие ноги.

Капельки пота на ее коже как роса, она походила на только что распустившийся, невиданный цветок. Сейчас. После этого.

– Да ты и впрямь тигрица, – прошептал он, и горло его сжалось.

Он был пьян – все еще – от той страсти, с какой она захватила его как тропический шторм. Он казался себе потерпевшим кораблекрушение, который однажды отведал соленой морской воды и теперь жаждал ее все больше.

Он хотел бы, чтобы время остановилось, чтобы не знать, какой мучительной станет жажда наутро.