ГЛАВА XXVI

Случилось так, что в одно ясное весеннее утро Хенчард и Фарфрэ встретились в каштановой аллее на южном городском валу. Оба они только что вышли из дому после раннего завтрака, и поблизости не было ни души. Хенчард читал полученное в ответ на его записку письмо Люсетты, в котором она под каким-то предлогом отказывала ему в просьбе о новом свидании.

У Дональда не было ни малейшего желания заговаривать со своим бывшим другом, раз они теперь были в натянутых отношениях, но ему не хотелось и пройти мимо в хмуром молчании. Он кивнул, и Хенчард тоже кивнул. Они уже отошли друг от друга на несколько шагов, но вот молодой человек услышал: «Эй, Фарфрэ!» Это сказал Хенчард; он стоял и смотрел на Дональда.

– Помните, – начал Хенчард с таким видом, словно его собственные мысли, а вовсе не встреча с Фарфрэ, побудили его начать разговор, – помните, я вам рассказывал о той второй женщине… той, что пострадала за свою безрассудную близость со мной?

– Помню, – ответил Фарфрэ.

– Помните, я вам рассказал, как все это началось и чем кончилось?

– Да.

– Так вот теперь, когда я свободен, я предложил ей выйти за меня замуж; но она не хочет выходить за меня. Ну, что вы о ней думаете?.. Хочу знать ваше мнение.

– Если так, теперь вы у нее больше не в долгу, – горячо проговорил Фарфрэ.

– Это верно, – согласился Хенчард и ушел.

Фарфрэ видел, что, прежде чем заговорить с ним, Хенчард читал какое-то письмо, и потому никак не мог заподозрить, что речь идет о Люсетте. Впрочем, ее общественное положение теперь так сильно отличалось от положения девушки в рассказе Хенчарда, что уже одно это должно было ввести его в заблуждение. Что касается Хенчарда, то его успокоили слова и тон Фарфрэ, рассеяв мелькнувшее было подозрение. Соперник не мог бы так говорить.

Тем не менее Хенчард был твердо убежден, что какой-то соперник у него есть. Он чуял это в воздухе, окружающем Люсетту, видел в росчерке ее пера. С ним боролись какие-то силы, и, когда он пытался приблизиться к Люсетте, казалось, будто он плывет против течения. Он все больше убеждался в том, что дело тут не в простом капризе. Свет в ее окнах, казалось, отталкивал его; шторы на них висели с каким-то вороватым видом, словно хотели скрыть чье-то присутствие, вытесняющее его, Хенчарда. Желая узнать, чье же это присутствие – все-таки Фарфрэ или кого-то другого, – Хенчард всячески старался снова увидеть Люсетту, и наконец это ему удалось.

Во время этого визита, когда Люсетта угощала его чаем, он сделал попытку осторожно осведомиться, знакома ли она с мистером Фарфрэ.

Да, знакома, призналась она; она не может не знать всех и каждого в Кэстербридже, ведь она живет на виду, в самом центре города.

– Приятный молодой человек, – заметил Хенчард.

– Да, – отозвалась Люсетта.

– Мы обе знакомы с ним, – промолвила добрая Элизабет-Джейн, угадав смущение приятельницы и приходя ей на помощь.

Послышался стук в дверь, точнее, три громких стука и под конец один тихий.

«Кто так стучится, тот – ни в тех, ни в сех: от простых отбился, к знати не пристал, – сказал себе Хенчард. – Не удивлюсь, если это он».

И действительно, спустя несколько секунд вошел Дональд.

Люсетта очень волновалась и суетилась, тем самым подтверждая подозрения Хенчарда, но не давая ему веского доказательства их справедливости. Хенчард выходил из себя при мысли о том, в какое дурацкое положение он попал по милости этой женщины. Она упрекала его в том, что он покинул ее, когда ее оклеветали; на этом основании она требовала его внимания; жила в ожидании его; при первой возможности явилась с просьбой назвать ее своей и этим исправить ложное положение, в котором она очутилась из-за него, – вот как она себя вела! А теперь он сидит за ее чайным столом, жадно стараясь привлечь ее внимание, и в любовном пылу считает другого пришедшего сюда человека злодеем, – точь-в-точь как влюбленный дурак мальчишка.

В сгущающихся сумерках оба поклонника Люсетты сидели друг подле друга за столом в напряженных позах, словно на какой-нибудь картине Тосканской школы, изображающей двух учеников Христа за ужином в Эммаусе. Люсетта – третья и главная фигура этой картины – сидела против них; Элизабет-Джейн, которая не участвовала в игре и не входила в состав этой троицы, издали наблюдала за нею, отмечая долгие паузы в разговоре, когда слышались только позвякивание чайных ложек о чашки; стук каблуков на мостовой под окном; грохот проезжающей тачки или повозки; свист возчика; плеск воды, лившейся в ведра хозяек у городского колодца напротив; голоса окликающих друг друга соседок да скрип коромысел, на которых они уносили вечерний запас воды.

– Скушайте еще хлеба с маслом, – предложила Люсетта, обращаясь к Хенчарду и Фарфрэ одновременно и протягивая им тарелку с длинными ломтиками хлеба, намазанного маслом.

Хенчард взял ломтик за один конец, а Дональд за другой, ибо каждый был уверен, что хозяйка обратилась именно к нему; оба не захотели выпустить ломтика из рук, и он разломился пополам.

– Ах… простите! – воскликнула Люсетта, с нервным смешком.

Фарфрэ попытался рассмеяться, но он был так влюблен, что это происшествие не могло не показаться ему трагическим.

«Какие они нелепые все трое!» – подумала Элизабет.

Хенчард ушел из этого дома, унося с собой тонну догадок, но ни зерна доказательств того, что его соперник – Фарфрэ, и потому не мог прийти ни к какому выводу. Но для Элизабет-Джейн было ясно как день, что Дональд и Люсетта полюбили друг друга. Не раз Люсетта, как она ни остерегалась, не могла удержаться, и взгляд ее летел в глаза Фарфрэ, словно птичка в свое гнездо. Но Хенчард был слишком невнимателен к мелочам, чтобы при вечернем свете заметить подобные пустяки, которые были для него так же неуловимы, как жужжание иных насекомых для человеческого слуха.

Однако он встревожился. И теперь к явному соперничеству с Дональдом в делах примешалась мысль об их тайном соперничестве в любви. В грубую материю конкуренции вселился воспламеняющий ее дух.

Распаленный таким образом антагонизм претворился в действие: Хенчард послал за Джаппом, которого когда-то отказался нанять в управляющие из-за приезда Фарфрэ. Хенчард часто встречал этого человека в городе, видел по его одежде, что он нуждается, слышал, что он живет на Навозной улице – в глухих трущобах на окраине города, где стояли лачуги, хуже которых не было в Кэстербридже; и уже по одному этому можно было заключить, что он дошел до такого состояния, когда не торгуются.

Джапп явился, когда уже стемнело, прошел через ворота склада во двор и, ощупью пробираясь между соломой и сеном, добрался до конторы, в которой Хенчард сидел один, поджидая его.

– У меня нет десятника, – сказал Хенчард. – Вы теперь на месте?

– Место хуже, чем нищенское, сэр.

– Сколько просите?

Джапп назвал сумму, очень умеренную.

– Когда можете приступить к работе?

– Сей же час и сию минуту, сэр, – ответил Джапп.

Он много дней простоял на углах улиц, засунув руки в карманы, – даже плечи его куртки выцвели на солнце и позеленели, как лохмотья огородного пугала, – и, постоянно наблюдая за Хенчардом на рынке, взвесил и досконально изучил его, потому что праздный человек, в силу своей праздности, может узнать занятого человека лучше, чем тот знает самого себя. Было у Джаппа еще одно выгодное для него преимущество: в Кэстербридже он один, кроме самого Хенчарда и неболтливой Элизабет-Джейн, знал, что Люсетта – уроженка Джерси и только временно жила в Бате.

– А я ведь тоже бывал на Джерси, сэр, – сказал Джапп. – Жил там, когда вы туда ездили по делам. Да, да… я вас там частенько встречал.

– Вот как? Прекрасно. Значит, решено. С меня достаточно тех рекомендаций, которые вы показали мне, когда приходили наниматься в первый раз.

Хенчарду, вероятно, не пришло в голову, что в нужде характер портится. Джапп сказал: «Благодарю вас», – и тверже стал на ногах при мысли о том, что теперь он наконец официально связан с этим домом.

– Вот что, – сказал Хенчард, впиваясь властным взглядом в лицо Джаппа, – мне, как крупнейшему в этой округе торговцу зерном и сеном, нужно одно. Необходимо вытеснить с рынка шотландца, который так дерзко забирает в свои руки городскую торговлю. Слышите? Мы с ним не можем ужиться… это ясно как день.

– Я все это уже понял, – сказал Джапп.

– Само собой, я имею в виду честную конкуренцию, – продолжал Хенчард. – Но она должна быть такой же беспощадной, изобретательной и непреклонной, как и честной, если не более. Надо бороться с ним за фермерскую клиентуру самыми крайними ценами – так, чтобы стереть его с лица земли… уморить с голоду. Не забудьте, у меня есть капитал, и это в моих силах.

– Я с вами вполне согласен, – заявил новый десятник. Неприязнь Джаппа к Фарфрэ, некогда отнявшему у него место, помогла ему стать послушным орудием хозяина, но в деловом отношении сделала его самым ненадежным помощником, какого только мог себе выбрать Хенчард.

– Я иной раз думаю, – продолжал Джапп, – уж нет ли у него волшебного зеркала – поглядит туда и увидит, как сложится будущий год. До чего ловко это у него выходит – все на свете приносит ему счастье.

– Он до того хитер, что честному человеку его не раскусить; но мы его перехитрим. Будем продавать дешевле, чем он, а покупать дороже и таким манером выкурим его из норы.

Они перешли к обсуждению подробностей будущей кампании против Фарфрэ и расстались поздно.

Элизабет-Джейн случайно услышала, что Джапп нанялся к ее отчиму. Она была так твердо уверена в непригодности Джаппа, что, рискуя рассердить Хенчарда, высказала ему при встрече свои опасения. Но никакого толку из этого не вышло. Хенчард опроверг ее доводы резкой отповедью.

Погода как будто благоприятствовала их кампании против Фарфрэ. В те годы, то есть до того, как конкуренция с другими странами произвела революцию в хлебной торговле, – так же, как и в древнейшие времена, – колебания цен на пшеницу из месяца в месяц зависели исключительно от урожая в самой Англии. Плохой урожай или хотя бы только его перспектива удваивали цены на пшеницу в течение нескольких недель, а надежда на хороший урожай столь же быстро понижала их. Подобно дорогам той эпохи, цены круто поднимались и опускались, и их колебания определялись местными условиями без всякого постороннего вмешательства, выравнивания или нормирования.

Доходы фермера зависели от урожая пшеницы в пределах того земельного участка, который он обрабатывал, а урожай пшеницы зависел от погоды. Так фермер сделался чем-то вроде барометра из плоти и крови с органами чувств, вечно обращенными к небу и ветру. Атмосфера его округи поглощала все его внимание; атмосфера иных краев не вызывала в нем интереса. И для других людей – не фермеров, а просто деревенских жителей – в те времена бог погоды был более важной персоной, чем теперь. Сказать правду, погода так сильно волновала обитателей деревни, что их переживания почти невозможно понять в наши уравновешенные дни. Они готовы были, плача, падать ниц перед несвоевременными дождями и бурями, которые, подобно божеству мщения Аластору, угрожали хозяйствам тех, чьим преступлением была бедность.

Во второй половине лета люди следили за флюгерами, как просители, ожидающие в передних, следят за лакеем. Солнце приводило их в восторг; несильный дождь отрезвлял; несколько недель бурной и дождливой погоды ошеломляли. Если теперь, взглянув на небо, они только хмурятся, в ту эпоху такое небо привело бы их в ужас.

Наступил июнь, а погода стояла очень неблагоприятная. Кэстербридж, будучи своего рода ксилофоном, на котором жители окрестных деревушек и сел разыгрывали свои мелодии, теперь совсем затих. На витринах лавок вместо новых товаров раскладывали старые, не проданные в прошлом году: тупые серпы, плохо сколоченные грабли, залежавшиеся на полках гетры; отвердевшие от времени непромокаемые плащи появлялись на свет, подновленные по мере сил и возможностей.

Хенчард, которому поддакивал Джапп, предвидел катастрофический неурожай и на этом решил строить свою стратегию, направленную против Фарфрэ. Но перед тем как дать сигнал к атаке, он, как немногие, хотел знать наверное то, что пока казалось ему лишь весьма вероятным. Он был суеверен, как большинство таких упрямых натур, и долго обдумывал одну пришедшую ему в голову мысль, о которой не хотел говорить даже Джаппу.

В нескольких милях от города, в глухой деревушке – до того глухой, что в сравнении с нею другие так называемые глухие деревушки казались расположенными на бойком месте, – жил человек, о котором ходила странная молва: он слыл вещуном – предсказателем погоды. Путь к его дому был извилист и болотист, даже труднопроходим в плохую погоду, какая стояла в то лето. Однажды вечером, когда лил такой сильный дождь, что шум его падения на листья плюща и лавров казался отдаленной ружейной пальбой и даже закаленному человеку простительно было закутаться до самых глаз, один такой закутанный человек шея по направлению к ореховой рощице, ронявшей дождевые капли на жилище пророка. Большая проезжая дорога сменилась проселочной, проселочная – одноколейной тележницей, тележница – верховой тропой, верховая тропа – пешеходной тропинкой, а пешеходная тропинка пропала в траве. Одинокий путник часто скользил и спотыкался об упругие, как пружина, заросли ежевики, пока наконец не добрался до коттеджа, который вместе с прилегавшим к нему садом был огражден высокой густой живой изгородью. Хозяин собственноручно построил этот глинобитный, довольно большой коттедж и сам покрыл его соломой. Здесь он всегда жил, и здесь ему, вероятно, было суждено умереть.

Он существовал на чьи-то доброхотные даяния; как ни странно, но хотя окрестные жители смеялись над предсказаниями этого человека, твердя с уверенным видом: «Все это вздор», – однако в глубине души почти все ему верили. Советуясь с ним, они делали вид, что это «просто так, блажь». А когда платили ему, то говорили: «Вот вам кое-что к рождеству» или «к сретенью».

Ему хотелось бы видеть в своих клиентах больше искренности и меньше нелепого притворства, но их непоколебимая вера в его слова вознаграждала его за их поверхностную иронию. Как уже было сказано, ему давали средства к жизни, люди поддерживали его, хотя и поворачивались к нему спиной. Он иногда удивлялся, как могут они исповедовать так мало и верить так много в его доме, если в церкви они исповедуют так много и верят так мало.

За глаза его называли «Всезнайкой» – это прозвище он заслужил своей репутацией, – в лицо величали «мистер Фолл».

Живая изгородь его сада образовала арку над входом, и в ней, словно в стене, была укреплена дверь. За этой дверью высокий путник остановился, повязал себе лицо платком, точно от зубной боли, потом пошел вперед по дорожке. Ставни были не закрыты, и в доме он увидел пророка, занятого приготовлением ужина.

В ответ на стук Фолл подошел к двери со свечой в руке. Посетитель немного отступил, чтобы на него не падал свет, и спросил многозначительным тоном:

– Можно мне поговорить с вами?

Хозяин предложил ему войти, на что тот ответил общепринятой в деревне формулой:

– Ничего, я и здесь постою.

После такого ответа хозяин, хочет он или не хочет, обязан выйти. Пророк поставил свечу на угол комода, снял с гвоздя шляпу и вышел к незнакомцу на крыльцо, закрыв за собой дверь.

– Я давно уже слышал, что вы умеете… кое-что делать, – начал посетитель, всячески стараясь скрыть, кто он такой.

– Может, и так, мистер Хенчард, – согласился предсказатель погоды. – А… почему вы меня так называете? – спросил посетитель, вздрогнув.

– Потому, что это ваша фамилия. Предчувствуя, что вы придете, я поджидал вас и, зная, что вы проголодаетесь с дороги, поставил на стол два прибора… вот смотрите.

Он распахнул дверь, и оказалось, что стол действительно накрыт на двоих: два ножа, две вилки, две тарелки, две кружки и перед каждым прибором стул.

Хенчард почувствовал себя совсем как Саул, когда его принимал Самуил; немного помолчав, он сбросил личину холодности, которую надел, идя сюда, и сказал:

– Значит, я пришел не напрасно… Так вот, можете вы, например, заговаривать бородавки?

– Это нетрудно.

– Лечить болезни?

– Случалось и лечить, но с одним условием: если больные соглашались днем и ночью носить на себе жабий мешок.

– Предсказывать погоду?

– Это требует времени и труда.

– Вот возьмите, – сказал Хенчард, – это крона. Скажите, какая погода будет во время уборки урожая? Когда я смогу узнать?

– Да хоть сейчас. Я уже все знаю. (Дело в том, что пятеро фермеров из разных мест успели побывать здесь с той же целью, что и Хенчард.) Клянусь солнцем, луной и звездами, облаками и ветрами, деревьями и травой, пламенем свечи, ласточками и запахами растений, а также кошачьими глазами, воронами, пиявками, пауками и навозной кучей, что вторая половина августа будет дождливой и бурной.

– Вы в этом уверены?

– Если вообще можно быть в чем-то уверенным на этом свете, где все неверно. Осень в Англии будет напоминать Апокалипсис. Хотите, я начерчу вам кривую погоды?

– Нет, нет! – ответил Хенчард. – В общем, если хорошенько подумать, я не очень-то верю предсказаниям. Но я…

– Вы не верите… не верите, ну конечно, разумеется, – сказал Всезнайка, ничуть не обидевшись. – Вы дали мне крону потому, что она у вас лишняя. Но, может, вы поужинаете со мной, раз уж стол накрыт и все готово?

Хенчард с удовольствием согласился бы: аромат готового кушанья, проникнув из коттеджа на крыльцо, дразнил аппетит и был так силен, что Хенчард различал составлявшие его запахи – мяса, лука, перца, кореньев и овощей, – каждый в отдельности. Но принять угощение было бы все равно что безоговорочно признать себя поклонником предсказателя погоды, поэтому Хенчард отказался и ушел.

В субботу Хенчард закупил столько зерна, что о его закупках стали говорить соседи, адвокат, виноторговец и доктор; он скупал зерно и в следующую субботу, и всякий раз, как представлялась возможность. Когда же амбары его наполнились до отказа, все флюгера в Кэстербридже заскрипели, словно им наскучило показывать на юго-запад, и повернулись в другую сторону. Погода переменилась: солнечный свет, который вот уже несколько недель казался каким-то оловянным, приобрел оттенок топаза. Темперамент небес из флегматического превратился в сангвинический; появилась почти полная уверенность в том, что урожай будет прекрасный, и в результате цены полетели вниз.

Все эти превращения, пленяющие постороннего наблюдателя, внушали ужас упрямому хлеботорговцу. Они напоминали ему о том, что он отлично знал и раньше: играть на зеленых полях земли так же рискованно, как на зеленом поле карточного стола.

Хенчард поставил карту на плохую погоду и, по-видимому, проиграл. Он ошибся, приняв отлив за прилив. Он заключил столько крупных сделок, что не мог надолго откладывать платежи, а чтобы их внести, пришлось распродать, потеряв немало шиллингов на четверти, пшеницу, купленную всего две-три недели назад. Большую часть этой пшеницы он даже ни разу не видел; она так и осталась в скирдах, сложенных где-то за много миль от города. Таким образом, он понес огромные убытки.

В начале августа, в яркий знойный день он встретил Фарфрэ на рыночной площади. Фарфрэ знал о его сделках (хоть и не догадывался, какое отношение имеют они к нему самому) и выразил ему соболезнование, так как они снова стали разговаривать друг с другом – правда, очень сдержанно – с тех пор, как обменялись несколькими словами в Южной аллее. Сочувствие Дональда, видимо, неприятно задело Хенчарда, но он внезапно решил сделать вид, что все ему нипочем.

– Э, пустяки! Ничего серьезного, милейший! – воскликнул он с наигранной веселостью. – Такие истории случаются постоянно. Я знаю, поговаривают, будто мне приходится туго с деньгами; но разве это редкость? Может быть, дело не так уж плохо, как полагают. И, черт меня побери, надо быть дураком, чтобы огорчаться из-за самых обыкновенных случайностей, без которых в торговом деле не обойдешься!

Но в тот же день ему пришлось пойти в кэстербриджский банк по такого рода делу, какое еще ни разу не приводило его сюда, и он долго сидел в директорском кабинете, чувствуя себя весьма неловко. Вскоре разнесся слух, что часть недвижимости и большие партии товара в самом городе и в его окрестностях, ранее принадлежавшие Хенчарду, теперь перешли в собственность банка.

Выходя из банка, Хенчард на ступеньках подъезда встретил Джаппа. Неприятные переговоры, которые ему только что пришлось вести, растравили его язву, саднившую с тех пор, как Фарфрэ утром выразил ему соболезнование, в котором Хенчард видел замаскированную издевку, поэтому с Джаппом он поздоровался отнюдь не приветливо. Джапп в эту минуту снял шляпу и, вытирая лоб, сказал какому-то своему знакомцу:

– Прекрасный, жаркий денек выдался нынче!

– Трите, трите лоб! Вам легко говорить «прекрасный, жаркий денек»! – -в бешенстве прорычал Хенчард вполголоса, прижимая Джаппа к стене банка. – Если б не ваши дурацкие советы, денек и вправду был бы прекрасным! Почему вы меня не остановили, а?.. Когда одно слово сомнения – ваше или еще чье-нибудь – заставило бы меня подумать дважды! Говорить с уверенностью можно только о вчерашней погоде.

– Я советовал вам, сэр, поступать так, как вы считали нужным.

– Полезный помощник! Чем скорее вы начнете так помогать кому-нибудь другому, тем лучше!

И Хенчард продолжал разносить Джаппа, пока не кончил тем, что уволил его, после чего повернулся на каблуках и зашагал прочь.

– Вы об этом пожалеете, сэр; так пожалеете, как только можно жалеть! – проговорил Джапп, побледнев и глядя вслед Хенчарду, скрывшемуся в толпе рыночных торговцев.