18

Мия ушла.

Мост похож на корабль-призрак из другой эпохи, хотя на нем уже появляются люди из двадцать первого века, любители утренних пробежек.

А я… Я опять один.

Но я еще жив. Я еще дышу. В некотором смысле я в порядке.

Но мой вопрос набирает обороты и громкость: откуда она знает? Я ведь никому и никогда не рассказывал о том, о чем я ее просил. Ни медсестрам. Ни бабушке с дедушкой. Ни Ким. Ни самой Мие. Откуда же?

Я сделаю все, что захочешь, ты только останься. Уйду из группы, поеду с тобой в Нью-Йорк. А если захочешь, чтобы я ушел, то я и на это согласен. Может, возвращаться к старой жизни тебе будет слишком больно, может, проще будет стереть все воспоминания о нас. Это было бы хреново, но я согласен. Я согласен буду вот так тебя потерять, если только не сегодня. Я тебя отпущу. Если ты останешься.

Так звучала моя клятва, которая стала моей тайной. Моим бременем. Моим стыдом. И то, что я просил ее остаться. И то, что Мия послушала. После того, как я это ей пообещал и включил отрывок в исполнении Йо-Йо Ма, мне показалось, что она услышала. Мия сжала мою руку, и я думал, что дальше будет как в кино, но больше ничего не случилось. Она не очнулась. Но все равно это оказалось ее первое сознательное движение; она продолжала сжимать руку, на секунду-другую приоткрывала глаза, потом все дольше и дольше. Медсестра объяснила, что ее мозг похож на птенца, который пытается выбраться из скорлупы, и эти пожатия были предвестниками того, что через несколько дней она проснулась и попросила воды.

Когда мы впоследствии обсуждали события той недели, Мия говорила, что она прошла как в тумане. Что она ничего не помнила. И я не собирался рассказывать ей о данном мной обещании. О том, которое в итоге оказался вынужден держать.

Но она знала.

Неудивительно, что она меня ненавидит.

По каким-то странным причинам я испытываю от этого облегчение. Я устал носить эту тайну в себе. Ужасно устал винить себя за то, что заставил ее жить, и злиться на то, что она делает это без меня, и чувствовать себя лицемером из-за всего этого бардака.

Какое-то время я еще стою на мосту, позволяя ей уйти, а потом и сам прохожу оставшиеся метры. Я видел, как внизу проезжало довольно много такси, так что хоть я и не знаю, где я, я не сомневаюсь, что в отель меня отвезут. Но спустившись, я оказываюсь на некой площади, машины там не ездят, так что я останавливаю какого-то бегуна, мужчину среднего возраста, который, тяжело дыша, догоняет меня с моста, и спрашиваю, где можно поймать такси. Он показывает в сторону скопления зданий.

– В рабочие дни там обычно очередь. Про выходные не знаю, но наверняка где-нибудь там сядешь.

Чтобы поговорить со мной, он вынул наушники от айпода, а на паузу не поставил. Я слышу группу «Фугаци». Он бегает под «Фугаци», это уже самый конец «Чемпиона оспы». Потом песня сменяется на «Диких коней» «Роллинг Стоунз». И музыка вдруг оказывается все равно что кусок свежеиспеченного хлеба на голодный желудок или как дровяная печка в холодный день. Она льется из наушников и манит меня к себе.

Мужчина смотрит на меня.

– Ты Адам Уайлд? Из «Падающей звезды»? – спрашивает он. Не фанатично, а просто с любопытством.

А мне большого труда стоит отвлечься от музыки и перевести внимание на него.

– Да, – говорю я, протягивая руку.

– Боюсь показаться грубым, – говорит он, – но что ты делаешь на Бруклинском мосту в субботу в полседьмого утра? Заблудился?

– Нет. По крайней мере, уже нет.

Стонет Мик Джаггер, и мне уже буквально приходится закусывать губу, чтобы не начать ему подпевать. Было время, когда я без музыки никуда не ходил. А потом вдруг получилось, как и со всем остальным, – либо да, либо нет. Но теперь я скажу «да». Теперь мне это нужно.

– Могу я попросить вас об одном безумно большом, да и просто безумном одолжении? – спрашиваю я.

– Дааа?

– Не дадите мне свой айпод? Всего на денек. Скажите, как вас зовут и адрес, и я отправлю его обратно курьером. Клянусь, что к завтрашней пробежке он будет у вас.

Мужчина качает головой и хохочет.

– Одна пробежка в неделю – уже достаточный напряг для меня, но да, бери. Только у меня в доме звонок не работает, так что отправь Нику в «Южное кафе» на Шестой авеню в Бруклине. Я там каждое утро бываю.

– Ник. «Южное кафе». Шестая авеню. Бруклин. Не забуду. Даю слово.

– Я верю, – говорит он, сматывая провод от наушников. – Правда, боюсь, «Падающей звезды» тут нет.

– Так даже лучше. Верну к вечеру.

– Не беспокойся, – отвечает он. – Я перед выходом зарядил полностью, так что хватит еще где-то… на час. Он уже древний как динозавр, – мужчина тихонько усмехается и убегает, махнув мне рукой даже не глядя.

Я вставляю наушники; айпод и правда уже еле жив. Думаю, что надо будет купить ему новый и отправить вместе с этим. Смотрю в библиотеку: тут есть все, и Чарли Паркер, и Minuteman, и Yo La Tengo. И столько всяких плей-листов. Я выбираю тот, что называется «хорошие песни». Услышав фортепианную импровизацию, с которой начинаются «Челленджеры» от New Pornographers, я понимаю, что оказался в надежных руках. За ними идет кое-что из Эндрю Берда, затем крутейшая песня Билли Брэгга и Уилко, которую я не слышал уже несколько лет, а после нее – «Чикаго» Суфьяна Стивенса, которую я любил, но перестал слушать, потому что она слишком сильно меня будоражила. Но сегодня она прямо в тему. Это все равно что принять холодную ванну после лихорадки, музыка помогает унять зуд всех тех вопросов, на которые не найти ответа, которыми я уже просто больше не могу себя изводить.

Я врубаю на полную громкость, так что даже мои измученные барабанные перепонки сотрясаются. К тому женачинает шуметь просыпающийся центр Бруклина – грохочут металлические решетки, пыхтят автобусы – все это вместе охренеть как громко. Так что когда в этом гвалте раздается голос, я его едва слышу. Но это он, голос, к которому я прислушивался все эти годы.

– Адам! – кричит он.

Я поначалу даже поверить не могу. Выключаю Суфьяна. Оборачиваюсь. И вот она стоит передо мной, а по лицу бегут слезы. Она снова произносит мое имя, и это как будто бы первое слово, которое я услышал за всю свою жизнь.

Я отпустил. Правда. Но вот она. Стоит передо мной.

– Я думала, что потеряла тебя. Я вернулась и стала искать тебя на мосту, но не увидела, подумала, что ты ушел обратно в Манхэттен, мне пришла в голову идиотская идея обогнать тебя на такси и поймать на той стороне. Я знаю, что это эгоистично. Я слышала, что ты сказал там, на мосту, но мы не можем это вот так оставить. Я не могу. Второй раз-то. Надо попрощаться иначе. Лу…

– Мия? – перебиваю ее я. Мой голос вопрошающий и нежный. И она тут же прекращает свое бормотание. – Как ты узнала?

Вопрос этот звучит как гром среди ясного неба. Но она сразу понимает, о чем я.

– А, это. Все сложно.

Я начинаю пятиться. Я не вправе спрашивать, она не обязана отвечать.

– Ничего. Все в порядке. Я в порядке.

– Нет, Адам, постой.

Я останавливаюсь.

– Я хочу тебе сказать. Мне это необходимо. Просто мне нужно выпить кофе, чтобы собраться и все объяснить.

Мия выводит меня из центра в исторический район, в пекарню на мощенной булыжником улице. В окнах темно, дверь заперта – судя по всему, закрыто. Но она стучит, и меньше чем через минуту мужчина с огромной копной волос и бородой, испачканной в муке, распахивает перед нами дверь, увидев Мию, выкрикивает bonjour и расцеловывает ее в обе щеки. После того, как она представляет меня Хассану, он скрывается в пекарне, оставляя дверь открытой, и утренний воздух наполняется ароматом масла и ванили. Через какое-то время он возвращается с двумя большими стаканчиками кофе и пакетом из коричневой бумаги, который уже начал пропитываться маслом. Мия подает мне стаканчик, я снимаю крышку и вижу черный дымящийся кофе – как я люблю.

Уже утро. Мы находим скамейку на набережной Бруклин-Хайтс-Променад – оказывается, еще одно любимое местечко Мии. Прямо на Ист-Ривер, а Манхэттен так близко, буквально рукой подать. Мы сидим, по-дружески молчим, попиваем кофе, едим еще не остывшие круассаны. И это настолько здорово, как в старые добрые времена, и мне хотелось бы нажать на кнопку волшебного таймера, чтобы остаться в этом мгновении навечно. Хотя никаких волшебных таймеров нет, но есть вопросы, на которые нужны ответы. Но Мия, однако, не торопится. Пьет, жует, смотрит на город. Наконец, прикончив кофе, она поворачивается ко мне.

– Я не врала, когда говорила, что не помню самой аварии и того, что было после нее, – начинает она. – Воспоминания начали приходить позже. Не то чтобы воспоминания, мне как будто слышались какие-то подробности, которые казались очень знакомыми. Я убеждала себя, что все это потому, что мне много раз об этом рассказывали, но все же это было не так.

Промотаю года на полтора вперед. Я у своего седьмого или восьмого терапевта.

– Значит, ты все же ходишь?

Мия смотрит на меня, чуть не смеясь.

– Конечно же. Я меняла их как перчатки. И все говорили одно и то же.

– Что?

– Что я злюсь. Злюсь на аварию. Злюсь на то, что только я выжила. Злюсь на тебя, – она кривит лицо, будто просит извинения. – Все остальное было еще понятно, но не про тебя. На тебя-то мне за что было злиться? Но я злилась. Я была… – Мия ненадолго замолкает, – просто в ярости, – тихо договаривает она. – На твою отстраненность от меня были очевидные причины: что мы после этого несчастного случая изменились. Но все равно это не совсем объясняло ту смертельную ярость, которая меня охватила, когда я уехала. И я думаю, что где-то в глубине души я всегда знала о том, что ты просил меня остаться, еще до того, как вспомнила. Это хоть как-то понятно?

Нет. Да. Не знаю.

– Нет, это бред какой-то, – отвечаю я.

– Согласна. Так вот, я на тебя злилась. И не знала почему. Я злилась на весь мир. Это я знала почему. Ненавидела всех терапевтов, потому что они оказывались бесполезны. Я представляла собой комок разрушающей меня ярости, и никто не мог ничего поделать, все они говорили лишь, что я – комок разрушающей меня ярости. Пока я не нашла Нэнси, от преподов в Джулиарде было больше толку, чем от терапевтов. Ну то есть да – блин, я знала, что я зла. Будьте добры, объясните мне, что с этим делать. В общем, Эрнесто предложил гипнотерапию. По-моему, он благодаря этому бросил курить. – Мия тычет мне локтем в ребра.

Разумеется, этот Идеальный Мужчина не курит. И, разумеется, именно благодаря ему Мия поняла, за что меня ненавидит.

– Это было довольно рискованно, – продолжает Мия. – Гипноз возвращает блокированные воспоминания. А какие-то травмы просто слишком сильные, и сознание с ними не справляется, так что доступ к ним возможен только через заднюю дверь. В общем, я с неохотой согласилась на несколько сеансов. Все оказалось не так, как я ожидала. Никакого тебе ни раскачивающегося амулета, ни метронома. Больше похоже на управляемую визуализацию, мы такое в лагере иногда делали. Поначалу ничего не происходило, а потом я поехала в Вермонт на лето и забросила это.

А через несколько недель воспоминания начали возвращаться, появляться вспышками. Обрывками. Например, я вспоминала операцию, даже слышала, какая музыка у врачей в это время играла. Я даже думала позвонить и спросить, чтобы как-то подтвердить это, но прошло столько времени, вряд ли бы они помнили. К тому же и желания такого особого не было. Папа говорил, что когда я родилась, его сразу охватило ощущение, будто он знает меня уже давно, всю жизнь, что было довольно удивительно с учетом того, насколько мало я похожа на них с мамой. Но когда ко мне вернулись первые воспоминания, я испытала точно такую же уверенность, что они настоящие и мои. Но сложилось все, когда я играла на виолончели – в такие моменты воспоминания вообще приходят часто – в общем, это был Гершвин, Andante con moto e poco rubato.

Я открываю рот, но первые секунды не могу вымолвить ни слова.

– Это то, что я тебе ставил, – наконец, говорю я.

– Знаю. – Мия не удивлена.

Я опускаю голову между колен и начинаю глубоко дышать. Мия нежно касается моей шеи.

– Адам, – неуверенно говорит она, – это еще не все. Тут слегка даже страшновато будет. В некотором смысле мне понятно, что каким-то образом мой мозг зафиксировал то, что происходило рядом с телом, пока я лежала без сознания. Но есть и еще такое, такие воспоминания…

– Например? – я перехожу на шепот.

– Почти все в тумане, но чего-то я просто не могла знать, потому что меня там не было. Вот одно. О тебе. Темно. Ты стоишь у входа в больницу, под фонарем, ждешь, когда тебя ко мне пустят. На тебе твоя кожаная куртка, ты смотришь вверх. Как будто ищешь меня. Ты так делал?

Мия берет меня за подбородок, поднимая его, глядя мне в лицо, на этот раз ожидая подтверждения. Я и хочу сказать ей, что это правда, но я совершенно утратил дар речи. Но, видимо, по моему лицу она считывает ответ, которого ждала, и едва заметно кивает.

– Как? Как это, Адам? Откуда я могла это знать?

Не знаю, это риторический вопрос, или Мия думает, что я могу знать разгадку этой метафизической тайны. Но я все равно не в состоянии ответить, потому что расплакался. Хотя понимаю я это, только ощутив вкус соли на губах. Я и вспомнить не могу, когда плакал последний раз, но смирившись с чувством стыда, я даю себе волю и реву, как младенец, перед Мией. Да и перед всем этим сраным светом.