По иронии судьбы, именно сейчас, когда я пишу о сближении с Энни и семейством Гиллеспи, мои отношения с Сарой заметно ухудшились. Все началось с зеленушек. К несчастью, когда содержишь домашнего питомца — собаку, кошку или птичку, — часто привязываешься к ней всем сердцем и страдаешь, если что-то не ладится. Так и случилось с Меджем и Лейлой. Слава богу, они не больны; даже несмотря на преклонный, по птичьим меркам, возраст, парочка пребывает в добром здравии. Однако я вынуждена была проделать с ними нечто, причиняющее мне немалую душевную боль. Вдобавок, это происшествие привело к размолвке с моей новой компаньонкой.

Несмотря на замкнутый и угрюмый нрав, Сара вполне обжилась в новом доме. Во всем ее облике есть какая-то неуловимая скорбь, словно ей всегда чего-то не хватает. Кроме того, она склонна переедать. Уже со дня переезда ко мне она поправилась: талия раздалась вширь, а руки, толстые, как сардельки, едва помещаются в рукава. Сама я никогда не обладала хорошим аппетитом, а сейчас вообще заставляю себя есть, чтобы не ослабеть, и тем не менее понимаю, как должно быть неудобно носить на себе лишнюю тяжесть, особенно этим летом, когда стоит такая ужасная жара. Безусловно, Сара осознает свою полноту — при любой температуре она носит старомодные широкие юбки, длинные рукава и толстые чулки. Наверное, напрасно я выделила ей комнатку рядом с кухней, у самой кладовки: по вечерам оттуда нередко доносится возня и чавканье.

Разумеется, Сара не съела птичек. Даже не знаю, зачем я упомянула о ее лишнем весе. У нее очень приятное лицо — несмотря на морщины и второй подбородок, видно, что в юности она была хорошенькой. Порой мне любопытно, отчего Сара не вышла замуж. А может, вышла, но овдовела? Однако она никогда не упоминала о муже и представилась как мисс Уиттл. Пару раз я попробовала ненавязчиво завести разговор о ее жизни, семье и так далее, но наталкивалась на стену молчания. Подозреваю, она бы завела детей, если бы могла.

Так грустно слушать, как Сара воркует с Меджем и Лейлой, как будто они ее понимают, и без конца меняет им корм и воду, а недавно я узнала, что она без спросу — думая, что я сплю, — закрывает окно столовой и выпускает птичек полетать. Словом, Сара ухаживает за ними, как одержимая, и в ее привязанности есть что-то нездоровое. Сами собой напрашиваются определенные выводы, особенно после недавнего события.

Все началось десять дней назад, когда Сара возникла на пороге моей комнаты со словами:

— Вы не поверите, что учинили эти пташки!

Я терпеливо отложила книгу. Медж и Лейла живут у меня уже семь лет, и я знаю наперечет все их проказы, но Саре они все еще в новинку.

— И что же?

Вместо ответа она выскочила в коридор. Мне пришлось, оставив чтение, отправиться за ней в столовую. Когда я вошла, птички сидели в клетке, как обычно: Медж чистил перышки под крылом, а Лейла, смешно тряся головкой, клевала зерна. Улыбаясь, Сара встала у буфета, который был на пару дюймов отодвинут от стены.

— Смотрите. — Она указала на стену.

Я вздохнула. Собственно, я уже поняла, что обнаружила Сара, но на всякий случай подошла к ней и заглянула за буфет. Там, у плинтуса, притаилось небольшое гнездо, свитое из конского волоса, обрывков газет и фантиков. В центре лежали три голубоватых яичка в крапинку.

— О боже, — сказала я.

— Правда, крошечные? — прошептала Сара. Ее бросило в жар, от пуловера исходил резкий влажный запах.

— Да, действительно.

— Представляете, она утащила фантики от ирисок, а я только однажды покупала ириски, пару недель назад — и они оказались невкусные. Наверное, она его строила целую вечность, подбирала клочки с пола и из мусорной корзины. А я-то думала, что она там возится каждый день.

Для Сары это была на удивление длинная речь. Я еще никогда не видела ее такой оживленной.

— Ох, Сара! Я же просила вас выпускать птичек только в моем присутствии!

Она пристыженно насупилась.

— Простите, я выпускала их только пару раз. И я всегда закрываю окно, когда открываю клетку. Прошу прощения.

Чувствуя себя отвратительно, я взяла гнездо и поставила на буфет. Оно и впрямь было до смешного крошечным. Бедняжка Лейла! Должно быть, она таскала конский волос из-под обивки кресла. Помимо него, на постройку гнезда пошел старый шнурок и окурки, стянутые из пепельниц.

— О боже, — повторила я. — Видите ли, птички всегда строят гнезда, если за ними не следить. Так уже бывало.

— Правда?

— Да, пару раз за буфетом и раз-другой за диваном. За Лейлой нужен глаз да глаз. Какая жалость! Наверное, яйца и так никуда не годятся, но ничего не попишешь.

И я сделала, что полагается — как уже поступала раньше, по совету ветеринара. Я по очереди брала в руки каждое яичко и, превозмогая дурноту, трясла до тех пор, пока изнутри не доносился тихий плеск содержимого.

— Ну все, — грустно сказала я, укладывая яйца в гнездо. — Теперь не вылупятся. Можем ненадолго поставить его назад. Бедняжка какое-то время будет их высиживать, но вскоре ей наскучит, и мы спокойно выбросим гнездо. — Я повернулась к Саре: на ней лица не было. — Я знаю, это плохо. Отвратительно! Когда ветеринар впервые посоветовал мне так сделать, я пришла в ужас. Но выбора нет, и, пожалуй, я уже привыкла. Не стоит заводить новых птичек, милочка. Они очень плодовиты и, дай им волю, заполонят всю квартиру. Двоих вполне хватало.

Не проронив ни слова, Сара с немым укором посмотрела на меня и твердым шагом вышла из столовой.

С тех пор я иногда слышу, как она ласковым тоном утешает птичек, словно они подверглись чудовищной жестокости. Ей невдомек, что зеленушки весьма жизнестойки и наверняка уже забыли о злосчастной кладке. Я не совершила ничего особенного — так поступают почти все владельцы птиц. К тому же яйца, скорее всего, испортились, поскольку Лейла сидела на них всего несколько минут в день.

Я честно пыталась растолковать это Саре, но пока что она вынашивает обиду; наверное, «вынашивает» — самое подходящее слово, так как я подозреваю, что она так огорчилась из-за птичек, поскольку сама бездетна. Поэтому я не могу ее бранить и, если честно, глубоко сожалею, что выполнила совет ветеринара — по крайней мере, на глазах Сары, без предупреждения. По правде говоря, с тех пор я и сама не могу смотреть на вареные яйца.

Наверное, если Лейла снова совьет гнездо, я разрешу Саре оставить птенчика. Почему бы ей не завести свою птичку? Можно будет держать ее на кухне. Впрочем, я сомневаюсь, что будет новая кладка, ведь Медж и Лейла уже немолоды. Подозреваю, эти три яйца были ее последней отчаянной попыткой размножиться.

После происшествия с гнездом отношения между мной и Сарой остаются натянутыми. Я до сих пор немного сержусь, что она выпускала птичек без моего ведома, и даже задумываюсь, всегда ли она честна со мной в других делах. Можно ли ей вообще доверять? Например, хотя раньше я не придавала этому значения, в ее словах то и дело что-то не сходится. Когда она только приехала, я почти не замечала ее акцента. Безусловно, она не местная. Такой говор я часто слышала у женщин, выросших в окрестностях Лондона или где-то на юге. Сара старается следить за произношением и потому говорит подчеркнуто нейтрально, а иногда немного напряженно. А со временем я стала замечать, что она глотает гласные — например, в слове «зеленушка».

В пятницу днем я дремала у себя в комнате, когда Сара постучала в дверь и попросила разрешения угостить птичек каким-нибудь фруктом. В основном они клюют зернышки, но фрукты обожают. Локвуд, мой бакалейщик, любезно припас для меня ящик яблок на зиму. Сейчас они немного сморщились, но по-прежнему съедобны; раз-другой в неделю мы кладем в клетку пол-яблока, и Медж с Лейлой выклевывают мякоть. Словом, Сара возникла у меня на пороге с вопросом:

— Вы не очень против, если я дам зеленушкам яблоко?

Помимо необычного построения фразы (которое не кажется мне типичным для юга Англии), она снова немного странно произнесла «зеленушка», почти проглотив первую «е». Вместо ответа я сказала:

— Сара, я никак не определю ваш акцент — откуда он?

— Так, отовсюду понемногу. — Она закусила губу.

— А точнее? Вы ведь не из Лондона, верно?

— Родилась на юго-западе, в Уэст-Кантри, мисс, как я уже говорила, потом жила в Лондоне, Колчестере, Севеноксе, Уокинге…

— Вы переезжали с семьей?

— Работу искали.

Зевнув, я села и опустила ноги в тапочки.

— Где именно в Уэст-Кантри вы родились, дорогая?

— В Дорсете.

— Милое графство — а в какой части?

— Деревушка близ Уэймута — вы ее не знаете.

— Деревушка называется?..

Помявшись, Сара произнесла:

— Лэнгтон-Херринг.

Нелепое название, подумалось мне. Уж не выдумка ли? Я задала несколько вопросов о ее семье, но Сара отвечала сдержанно. Ее родители умерли. Мне удалось вытянуть из нее еще несколько слов, но вся история чем-то напоминала сказку. Якобы она выросла в крошечном домике у колодца, ее отец был башмачником, а мать — прачкой. Я едва не спросила «А бабушка с дедушкой были эльфами?», но вовремя прикусила язык.

Пока мы обсуждали Дорсет и ее семью, акцент Сары вполне соответствовал Уэст-Кантри, но вскоре она забылась и снова заговорила мягко, глотая гласные. Я до сих пор не знаю, как это понимать. Да и во взгляде ее в последнее время есть что-то странное, как будто враждебное.

В субботу, когда Сара отправилась за покупками, я позвонила в «Берридж» — бюро по найму — и попросила снова выслать мне ее рекомендации в обычном конверте. Я рассудила, что Сара часто первая получает почту, и не хотела зря ее волновать. Меня интересовали рекомендации — конечно, надо было ознакомиться с ними раньше, но я была занята и доверилась бюро вслепую.

Глава бюро миссис Клинч обладает протяжным, немного вычурным и гнусавым голосом и придерживается невысокого мнения о стариках, так как разговаривает со мной очень медленно и громко, словно я глуха и выжила из ума.

— Что у вас случилось? — прокричала она в ответ на мою просьбу.

— Ничего. Просто я хотела бы получить письма в обычном конверте, без обратного адреса и упоминания вашего бюро.

— Мисс Бакстер, сейчас я загляну в жур-р-нальчик.

Клинч питает нежные чувства к своему журналу. Когда она ведет себя чересчур высокомерно, я люблю отсылать ее к нему.

— …вижу, тут написано, что вы уже получали рекомендации. Мы отправляли их несколько недель назад — и вы все вернули, помните, дорогая? Вот они, передо мной. Рекомендации хорошие. У вас проблема с мисс Уиттл?

— Нет, — сказала я. — Никаких проблем.

— Тогда позвольте узнать, зачем вам рекомендации?

— Просто хотела взглянуть. Полагаю, у меня есть на это все права. Не понимаю, что тут сложного.

— Ну, если мисс Уиттл довольна, и вы тоже…

— Мы обе вполне довольны, премного вам благодарна.

— Вот и славно. Сегодня же все отправлю, милочка.

— Прекрасно, и отметьте это, пожалуйста, в своем…

Рекомендации пришли в понедельник. По счастью, Сара снова отлучилась, на сей раз в табачную лавку, но я с удовольствием отметила, что на конверте был только мой адрес. Рекомендательных писем было два: от мисс Барнс из Чепуорт-Виллас, Лондон, и от мисс Клей из Гринстеда, Эссекс. Теперь я вспомнила, что мельком просматривала их в апреле. Обе дамы хвалили многочисленные достоинства Сары и без колебаний рекомендовали ее как компаньонку. Только у Чепуорт-Виллас был указан телефон. Мне не терпелось немедленно набрать номер, но Сара могла прийти с минуты на минуту, и, желая поговорить в одиночестве, после обеда я отослала ее в библиотеку с длинным списком вопросов об экономике Шотландии в прошлом веке и попросила не возвращаться, пока она не найдет все ответы. На самом деле меня совершенно не интересовала экономика Шотландии. Разумеется, отдельные факты требовалось уточнить, но прежде всего я хотела спровадить Сару из дома на несколько часов.

Когда компаньонка ушла, я выждала некоторое время, на случай, если она что-нибудь забыла. Наконец, спустя примерно двадцать минут, я позвонила в Чепуорт-Виллас.

Мисс Барнс была моложе, чем я ожидала. Мне казалось, что она моя ровесница, но по голосу ей было лет сорок, а то и меньше.

— Алло?

— Мисс Барнс — мисс Клара Барнс?

— Да, у телефона.

У нее был приятный высокий голос, немного запыхавшийся, как будто она только что занималась физической работой.

— Я звоню по поводу Сары Уиттл — собираюсь ее нанять.

После долгого молчания женщина чуть настороженно произнесла:

— Сара… ищет работу, да?

— Да. Вы ее рекомендуете?

— О, безусловно, рекомендую, — быстро ответила мисс Барнс. — Она классная.

Что-то в ее фразе меня насторожило. «Классная» — так теперь говорят о своей прислуге?

— Я уверенно ее рекомендую, — продолжала моя собеседница.

— Простите за любопытство, но могу я узнать, почему она от вас ушла?

Мисс Барнс замялась.

— Боюсь, я… простите, я не расслышала вашего имени.

Я чуть было не сказала «Гарриет Бакстер», но вовремя осеклась. Веселый щебет из столовой натолкнул меня на мысль.

— Гиллеспи. Мисс Медж Гиллеспи.

— Мисс Гиллеспи, Сара уволилась не по причине какого-либо проступка, уверяю вас.

— Не могли бы вы уточнить?

— Боюсь, что нет.

— Хорошо. А вы не находите ее акцент необычным — несколько тягучим?

— Ничуть.

— По-вашему, ей можно доверять?

— О да! Таких честных людей еще поискать. Я писала на нее характеристику — думаю, у меня осталась копия. Могу вам выслать, если хотите.

— Нет, благодарю вас — у меня есть рекомендация из журнала. Весьма положительная.

Разговор вызывал у меня смутное беспокойство. Например, отчего мисс Барнс так молода? На мои вопросы она реагировала странно: удивилась, что Сара ищет работу (как будто знала, что это не так). И потом, ее отказ сообщить о причине ухода… Похоже, остальные ответы у мисс Барнс были заготовлены, но этот вопрос явно застал ее врасплох.

Словом, я не знаю, как понимать эту мисс Барнс.

После разговора я задумалась, не стоит ли написать второму работодателю Сары в Эссекс. Однако организовать это не так просто: обычно к почтовому ящику ходит Сара, а я не могу вручить ей конверт, адресованный мисс Клей из Гринстеда, ведь она непременно удивится, почему я только сейчас навожу о ней справки.

Между тем я сделала любопытное открытие. В последнее время я редко выхожу из квартиры одна. Тем не менее на вторник я записалась к доктору. Сразу добавлю, что чувствую себя вполне сносно — я просто хотела взять у него еще немного волшебных пилюль, чтобы лучше спать. Сара вызвалась сопровождать меня, но я сказала, что поеду в кэбе одна, а после пойду в музей.

Доктор Деррет был все таким же бесцеремонным коротышкой. Кстати, раз уж я заговорила о нем, то вкратце опишу, как прошел прием. Прошу прощения, если этот эпизод покажется вам шокирующим или неприятным. Обычно я не распространяюсь на эту тему, но она заслуживает внимания, хотя бы как пример врачебного отношения. Сегодня мы имеем право голосовать, выигрывать Пулитцеровские премии, совершать одиночные полеты над Атлантикой; в наше время художница может кормить семью, но в кабинете врача мы по-прежнему вынуждены чувствовать себя ничтожными, неправильными и порой даже ненормальными.

Когда я мимоходом упомянула об изжоге, Деррет велел мне снять блузку и лечь на кушетку. На сердце я никогда особенно не жаловалась и потому давно не раздевалась перед доктором. Я и без того немного стеснялась и, уж конечно, не испытала радости, когда Деррет, взглянув на мой обнаженный торс, воскликнул:

— Ха! Полителия!

— Поли-что?

Он торжествующе ткнул пальцем в несколько точек на моем теле.

— Вот, вот и вот. Грубо говоря, дополнительные соски. Возможно, вы принимали их за родинки, однако на самом деле это добавочные соски вдоль молочных линий.

— Молочных линий?

— Да, какие бывают у некоторых млекопитающих. У свиней, кошек, крыс — и у вас.

— О боже, — сказала я. — Какая мерзость.

— Не волнуйтесь. Они не имеют отношения к изжоге и потере аппетита. Они просто есть — без всяких на то причин. Это не опасно.

— Вы меня утешили.

Тем не менее родство со свиньями, кошками и крысами стало для меня более чем неприятным сюрпризом. Деррет же, напротив, воодушевился.

— Имейте в виду, — мечтательно проговорил он, — несколько столетий назад вас бы наверняка сожгли на костре.

— О!

— Родинки — признак ведьмы. — Он потрогал одну «родинку» пальцем и начал обеими руками мять мой живот. — Теперь посмотрим, что с пищеварением… расслабьтесь…

Признаюсь, его комментарии совершенно не помогали расслабиться. Напротив, я не на шутку рассердилась. Вдобавок он совсем не ласково тыкал мне в живот и вообще выглядел крайне самодовольным. В завершение Деррет заявил:

— Я возьму у вас кровь на анализ, но несварение в вашем возрасте — обычное дело. Вам повезло, что вы вообще способны есть — что у вас есть зубы. И я обнаружил небольшое вздутие живота.

Это была последняя капля.

— Глупости, — возмутилась я. — На завтрак я съела сдобную булочку. От сдобы я всегда раздуваюсь, как футбольный мяч.

Деррет почему-то запрещает мне пить и курить, но он не думает, что это за жизнь — без сигарет и лишнего тирамису? Вдобавок я не могу уснуть без стаканчика виски и веронала (трехмесячный запас которого я только что получила у Деррета). По его словам, мои ноги ноют из-за артрита, и поэтому мне показана физическая активность. Измученная приемом, я решила не идти в музей и отправиться домой. Лифт в современных домах — ненадежное изобретение: тесное, как гроб, и тоже с дубовыми стенами, меня туда не заманишь. Я решила подняться пешком — всего пять этажей, не какой-нибудь небоскреб, можно переводить дух на лестничных площадках. К тому же Деррет велел мне больше двигаться.

Во время восхождения по лестнице я услышала где-то наверху мелодичные переливы: играли на пианино. Дойдя до пятого этажа, я с удивлением обнаружила, что звуки доносятся из холла моей собственной квартиры. Тембр старенького «бехштейна» я узнаю из тысячи — он всегда был довольно резким, с тех пор как моль съела войлок на молоточках. Сомнений быть не могло — у пианино сидела Сара, исполняя не кого-нибудь, а самого Баха. Раньше она никогда не касалась инструмента, но ведь ей и не приходилось оставаться одной в квартире. Надо сказать, играла она вполне прилично.

Поскольку я счастливо избежала лифта — этого кошмарного лязганья подъемного механизма и скрипа металлических створок, — то приблизилась относительно тихо. Однако стоило мне вставить ключ в дверь, как музыка прекратилась, послышался торопливый топот. Войдя, я увидела спину своей компаньонки: Сара бежала в кухню с такой поспешностью, что врезалась в дверной косяк. Я решила не беспокоить ее по горячим следам, повернулась и без единого слова вышла. Ближайшие полчаса я просидела на скамейке в палисаднике, наблюдая за прохожими и думая о Саре.

Она ни разу не обмолвилась, что играет на пианино. Чем больше я размышляла об этом, тем более странным или, по меньшей мере, таинственным казалось ее поведение. Любой нормальный человек хоть раз да возьмет пару аккордов, проходя мимо инструмента? Сара смахивала с него пыль раз или два в неделю, когда мы затевали уборку, — неужто ей ни разу не захотелось коснуться клавиш? Видимо, нет, пока я не ушла из дома. Что ей мешало продемонстрировать свои способности — только ли простая застенчивость?

На скамейке под деревьями было тепло, и постепенно меня разморило. Очнулась я от того, что кто-то хлопал меня по плечу. Надо мной склонились двое парней в комбинезонах. Их лица казались мне смутно знакомыми — кажется, ребята работали в новом гараже за домом. Я множество раз наблюдала из окна спальни, как они моют машины на заднем дворе. У одного из них были карие глаза навыкате, похожие на ириски. Второй, с кудрявой шевелюрой, носил пушистые усы. Видя, что я пришла в себя, пучеглазый хмыкнул.

— Да она как огурчик, — пробормотал он. — Я же говорил.

Его приятель кивнул и приветливо улыбнулся мне.

— Простите, мэм. Мы уж перепугались — вы сидели так неподвижно, с открытым ртом, будто отошли в мир иной.

Одарив их своим самым величественным взглядом, я провозгласила:

— Никуда я не намерена отходить.

Как я и ожидала, они рассмеялись и побрели назад, во двор, лениво пихая друг друга локтями.

Когда я вернулась домой, Сара подала ужин. Она выглядела смущенной, однако не заговаривала о случившемся. Я тоже молчала, но вся эта история с пианино почему-то не шла у меня из головы.

Наверное, я трясусь из-за пустяков, как полоумная старуха. Возраст — ужасная вещь. Мой вам совет, дорогой читатель, — не доживайте до глубокой старости.