Ноябрь — декабрь 1889 года
Глазго
16
Быть может, сам по себе факт ареста оставил неизгладимый след в моей памяти, однако в то холодное ноябрьское утро далекого тысяча восемьсот восемьдесят девятого года я испытала еще одно жуткое потрясение. Еще до прибытия в город мне сообщили новость, куда более страшную, чем известие об аресте; думаю, я не оправилась от нее по сей день.
Кэбмен притормозил у Западного полицейского управления на Крэнстон-стрит. Проехав почти весь путь в тишине, я начала приходить в себя и задумалась, что меня ждет. Запрут ли меня в камере, где я на долгие часы буду отрезана от внешнего мира? Представится ли еще случай поговорить со Стерлингом и Блэком или они передадут меня своим коллегам? Повинуясь внезапному желанию выяснить как можно больше, я резко выпрямилась и заговорила:
— Прошу прощения, я хотела бы точно знать, за что меня арестовали.
Констебль Блэк, взявшийся за ручку двери, замер. Стерлинг покосился на него, затем обернулся ко мне, недоверчиво искривив рот. Помолчав, он спросил:
— Вы не знаете?
Я покачала головой. Детектив откинулся на спинку сиденья.
— Ну ладно. В общем, в пятницу мы нашли тело.
Я непонимающе уставилась на него.
— Неподалеку от Карнтайн-роуд, за городом. В неглубокой яме, у старой каменоломни.
Несмотря на ужасное предчувствие, я все же спросила:
— Чье тело?
Стерлинг поднял брови.
— Как чье? Роуз Гиллеспи.
От шока я на мгновение утратила способность чувствовать; не испытывала ни боли, ни печали, лишь странное оцепенение, как будто время остановилось. В кэбе стало очень тихо, только Блэк шевелил ногой, поскрипывая кожаным ботинком. Должно быть, констеблю не терпелось доставить меня в полицию. А может, он замерз, хотел выпить чаю или позавтракать. Интересно, как там сейчас, в Мерлинсфилде? Убрала ли Агнес мою постель? Развела ли огонь в камине? В голову лезли всякие глупости. Затем я стала рассуждать о том, как выгляжу; изнутри казалось, что у меня на лице застыло странное выражение — пожалуй, его можно назвать пришибленным. В глазах стояли слезы, но я не плакала. Почему-то стало очень важно, что подумал бы Нед, если бы увидел меня сейчас. Какой была бы его первая мысль?
Бедный Нед! И бедная Энни! Какое ужасное горе! Не в силах постичь всю глубину их страданий, я вновь стала задаваться банальными вопросами — например, о констебле Блэке. Чем он завтракал — овсянкой или булочкой? Кто готовит ему завтрак? Есть ли у него жена?
Тем временем констебль принялся перевязывать шнурок на ботинке. Стерлинг предложил мне платок, а когда я покачала головой, сунул его в карман, не отводя от меня глаз. С тех пор, как он рассказал мне о Роуз, минуло примерно полминуты, но оцепенение не проходило. Наверное, скоро я начну чувствовать. Рано или поздно меня накроет и, возможно, сокрушит волна боли. Неожиданно дверь распахнулась, и снаружи показался нетерпеливый кэбмен. На нас дохнуло ледяным воздухом. Детектив Стерлинг протянул мне руку.
— Прошу, — почти ласково сказал он и помог мне выбраться из кэба и войти в здание.
* * *
Неудивительно, что последующие несколько часов я помню лишь урывками. В такие минуты мозг порой отключается. Перед отъездом из Мерлинсфилда мне позволили одеться, однако на входе в управление отобрали все вещи, включая ключи, часы и кошелек с небольшой суммой денег. Полицейские задавали какие-то вопросы и делали записи. Я смутно припоминаю, что они измерили мой рост, но сейчас эта деталь кажется нелепой — возможно, я ее придумала. Помню, что меня отвели в темную и тесную камеру; от стоящего в ней зловония затошнило бы даже свинью. Дверь заперли на замок, оставив меня одну. Я мешком повалилась на пол. От известия о гибели Роуз мое сознание временно помрачилось, и, лежа на грязном холодном полу, я чувствовала, как все тело сжимает неведомая сила — вот-вот раздавит меня, сотрет с лица земли. Моему воспаленному мозгу такой итог представлялся вполне возможным.
Наконец я заползла на кровать и провалялась несколько часов, то и дело горько рыдая. Чтобы полицейские не решили, будто я плачу из-за ареста, я заглушала всхлипы, прижимая к лицу колючее одеяло. Из головы не шла малышка Роуз и ее несчастные родители — мне отчаянно хотелось обнять их и сказать слова утешения. Примерно каждый час в замке поворачивался ключ, и я немедленно вытирала глаза; на пороге возникал полицейский с вопросом, нужно ли мне что-нибудь. Кажется, он принес еды и воды, а чуть позже — список адвокатов, и велел написать заявление о выборе защитника. Все это почти не запечатлелось в моей памяти.
Постепенно слезы закончились, напряжение в теле ослабло. Днем меня проводили в камеру для допросов, усадили за стол и велели ждать. Столешницу, сколоченную из дешевых досок, покрывали следы от ногтей, и я коротала время, рассеянно изучая слова, нацарапанные на мягкой древесине; иногда среди них встречались пристойные. Наконец вошел детектив Стерлинг и какой-то незнакомый полицейский: курчавый коротышка с маленькими холодными глазками и неискренней улыбкой. Стерлинг представил его как инспектора сыскной полиции Гранта. По вальяжной манере Гранта я определила, что он выше Стерлинга по званию. Коротышка говорил сварливым тоном, растягивая слова, и с первого взгляда мне не понравился; зато я внезапно вышла из ступора и хорошо запомнила допрос.
— Что ж, мисс Бакстер, — начал Грант. — Без сомнения, для вас это удар — быть арестованной за киднеппинг. Однако мы обнаружили присыпанное землей тело девочки, и у нас возникло немало вопросов. Попробуйте рассказать всю историю своими словами, а мы выделим главное. Уверен, вы-то уж точно понимаете, что лгать или увиливать глупо.
Такова была его тактика: строить из себя дельфийского оракула, которому все известно о моем характере, привычках, симпатиях, антипатиях и предполагаемых преступлениях. Впрочем, Грант, как большинство подобных умников, был всего лишь напыщенным болтуном и на самом деле ровным счетом ничего обо мне не знал. Он употребил незнакомое мне слово, но, не желая выдавать свое невежество, я решила не переспрашивать.
Поскольку я молчала, Грант издал сухой смешок.
— Полагаю, для вас это непростое испытание, мисс Бакстер. Спустя столько времени вы наверняка думали, что вышли сухой из воды.
Видимо, таким способом он пытался спровоцировать определенный ответ. Однако каждое его слово вызывало у меня единственное желание — влепить ему пощечину. Сейчас мне стыдно за свой порыв, но прошу вас не забывать, что я горевала о Роуз, беспокоилась о Неде с Энни и волновалась за свою судьбу. Подлые уловки Гранта были решительно невыносимы. Стерлинг спокойно наблюдал за мной из-за стола. Наши взгляды встретились, и я готова была поспорить, что он и сам невысокого мнения о своем начальнике. Однако честь мундира не позволяла детективу выразить даже тень презрения; вместо этого он принялся рассматривать кончик карандаша.
— Что, если произошла ошибка? — спросила я. — Что, если в яме нашли другое несчастное дитя?
Хотя я обращалась к Стерлингу, Грант встрял первым:
— Роуз Гиллеспи опознали по разным приметам. Тело определенно принадлежит ей.
Я задумчиво уставилась на засаленную столешницу, отполированную руками бесчисленных заключенных. Нет в этом мире справедливости: малые дети покоятся под землей, а всякие Гранты живут и здравствуют.
— Мисс Бакстер?
Я подняла голову; полицейские в упор смотрели на меня.
— А что с мистером и миссис Гиллеспи? — спросила я. — Они уже знают о Роуз? Энни вернулась из Абердина? Как там Нед? С ними рядом кто-нибудь есть?
Грант вкрадчиво улыбнулся.
— Я ожидал, что вы будете волноваться о Гиллеспи больше, чем о себе. Вы всегда так самоотверженны!
— Они мои друзья, и я хочу знать, каково им сейчас.
— С ними все в порядке, насколько это возможно. Однако не будем о Гиллеспи. Расскажите мне об этом немце.
— О каком немце?
— Шлуттерхозе.
— Шлуттер… Как?
— …хозе, Ганс Шлуттерхозе. Разумеется, нам известно, как и когда вы познакомились, но меня интересуют подробности.
— Ганс Шлуттерхозе?
— Да, расскажите о нем.
— Я такого не знаю.
— Вы не встречали Ганса Шлуттерхозе?
— И даже никогда не слышала это имя.
— А Белль?
— Белль?
— Его жена. Вы знаете Белль. Расскажите мне о ней.
— Вовсе нет, инспектор, я не знаю никого по имени Белль.
Грант почесал подбородок и изобразил задумчивость — все его действия были сплошным позерством.
— Гм, вы познакомились в прошлом году на Выставке. Вы очень интересовались нашей Выставкой, верно? И часто туда захаживали. Это там вы впервые встретили Ганса и Белль?
— Разве вы не говорили, что вам известно, где и когда мы познакомились?
— Так вы признаете, что знакомы?
— Как я уже сказала, мне неизвестны эти люди. На Выставке я не встречала ни одного человека с такой фамилией. Если можно, расскажите мне о Роуз.
— Что именно?
— Что с ней случилось? От чего она умерла?
Грант перегнулся через стол и обдал жарким дыханием мою щеку. Я вжалась в стул.
— Вот вы и расскажите, от чего. Мистер и миссис Шлуттерхозе любезно поведали нам о вашем плане, но нам бы хотелось услышать вашу версию.
Я негодующе покачала головой. Грант покосился на Стерлинга.
— Отпирается. — Он вынул из жилетного кармашка клочок бумаги, рассмотрел его и положил на место. — А теперь, мисс Бакстер, не могли бы вы назвать сумму — просто для протокола, — которую выплатили им. Насколько нам известно, речь идет примерно о сотне фунтов.
— Уверяю вас, инспектор, кем бы ни были эти люди, они ввели вас в заблуждение. Я никогда не слышала о них и искренне надеюсь, что они не имеют доступа к моим деньгам.
— Немец утверждает, что произошел несчастный случай.
— Когда?
Грант продолжал, не обращая внимания на вопрос.
— Однако что-то мне подсказывает, что герра Шлуттерхозе волнуют только дополнительные пункты обвинения. Конечно, за киднеппинг можно получить до семи лет, но, учитывая смерть девочки…
На этот раз я решилась.
— Это слово — киднеппинг — что оно означает?
— Похищение, мисс Бакстер, всего лишь похищение. Точнее, оно бы оставалось таковым, но что-то пошло не так. — Он сощурился. — Она слишком шумела? Пыталась убежать? Или вы с самого начала хотели ее убить? Больше всего меня интересует, зачем вы это сделали. Конечно, у меня есть гипотезы. — Он бесстыдно уставился на лиф моего платья. — Вы не замужем, без детей и встречаете счастливую семью… Возможно, это объясняет…
— Инспектор, вы говорите загадками. Что объясняет?
Он поднял глаза и в упор посмотрел на меня.
— Очень просто — объясняет, почему вы заплатили этому немцу и его жене за похищение и убийство Роуз Гиллеспи.
Я потрясенно взглянула на него. Он откинулся на спинку стула и самодовольно ухмыльнулся. Стерлинг склонился над блокнотом.
— Вы думаете… думаете, что я заплатила им, чтобы они похитили и убили Роуз?
— По меньшей мере — похитили. Как вам уже сообщили, вы обвиняетесь в похищении, мисс Бакстер. На данный момент. Что касается убийства — как именно погибла девочка и от чьей руки — остается неизвестным, и об этом я хотел бы услышать от вас. Подозреваю, у вас были все основания желать ее смерти.
У меня потемнело в глазах; мозг как будто отключался и включался по нажатию кнопки. Я была в полуобморочном состоянии; впервые мне стало по-настоящему страшно.
— Эти люди не в своем уме! — крикнула я. — Что за вздор! Вы все это выдумали? Зачем?
Грант вскинул брови, откровенно наслаждаясь, что вывел меня из равновесия.
— Вовсе нет, мисс Бакстер, мы всего лишь хотим услышать вашу версию событий. Кстати, вы дружите с Энни Гиллеспи. Что вы о ней думаете?.. Мисс Бакстер?
— Да?
— Что вы думаете об Энни Гиллеспи?
— Думаю? Она моя подруга.
— Вы хорошо к ней относитесь, — подсказал Грант.
— Да, она мне очень симпатична.
— Так-так. А еще мне известно, что вам очень симпатичен мистер Гиллеспи.
Он умолк и испытующе воззрился на меня. У меня защипало шею и плечи. Не знаю, что имел в виду Грант, но явно что-то неприятное. Он повернулся к Стерлингу.
— Как видите, Билл, вопрос ей не по душе.
Стерлинг мельком взглянул на меня и снова уткнулся в блокнот.
— Итак, мисс Бакстер, — продолжал Грант. — Вы часто навещали Гиллеспи и были в курсе их семейного уклада.
Поскольку он ничего не спросил, я промолчала. Мысли путались. Судя по всему, Грант намеренно извращал любой, даже самый невинный ответ.
— Кому, как не вам, знать, что в теплую погоду миссис Гиллеспи часто отправляла дочерей на Квинс-Кресент. Ваши комнаты выходят на улицу, и в окно прекрасно видно сквер. Следовательно, вы множество раз наблюдали, как девочки там играют.
Пожалуй, единственным выходом в этой ужасной ситуации было молчать: молчать и надеяться, что вскоре они поймут, какую грандиозную ошибку допустили. Я не привыкла вести себя невоспитанно, но усилием воли скрестила руки на груди и закрыла глаза. Возможно, это выглядело по-детски, но я не придумала иного способа показать, что не намерена далее отвечать на вопросы. Гранта это не остановило.
— Вы были в курсе привычек семьи, знали, что девочки гуляют в сквере, заплатили этому немцу, который признался, что по вашему поручению похитил Роуз Гиллеспи, возможно, при помощи жены. На данном этапе вы обвиняетесь в киднеппинге. Но мне очень интересно, как умерла девочка. Кто с ней расправился, мисс Бакстер? Шлуттерхозе? Его жена? Или вы сами?
Не открывая глаз, я уронила голову на грудь. Инспектор продолжал высказывать всевозможные домыслы. Хотя трудно было не возражать против откровенной нелепицы, я упорно молчала. Грант все вещал и вещал, мне даже стало страшно, что он никогда не уймется. Наконец он сделал паузу и заметил:
— Ну что, Билл, по-моему, она не желает нам помогать. А жаль… Посмотрим, что она запоет в суде.
Стерлинг с шумом захлопнул блокнот. Раздался скрип отодвигаемых стульев, и полицейские ушли.
Не услышав ни щелканья замка, ни поворота ключа, я открыла глаза. Детективы оставили дверь распахнутой настежь. В коридоре было пусто. На мгновение я задумалась, не попытаться ли сбежать. Представила, как на цыпочках крадусь по коридору, выскальзываю через неохраняемый выход и попадаю на улицу. И что дальше?
Не успела я ответить на этот вопрос, как на пороге возник рослый констебль и отвел меня в камеру.
* * *
Ночью, несмотря на усталость, я никак не могла уснуть. Все тело чесалось, и я с содроганием представляла, что тонкий матрас кишит клопами. Даже если насекомые мне почудились, все равно в камере было до отвращения грязно. Казалось, сами стены источали зловоние, насквозь пропитавшись запахом застарелой мочи и пота моих предшественников, с примесью душка из канализации. Холодный воздух, проникающий сквозь зарешеченное окошко, был отравлен едким дымом близлежащих заводов. Каждый раз, слыша в коридоре чьи-то шаги или звяканье ключей, я молилась, чтобы открылась дверь и Стерлинг сообщил, что меня арестовали по ошибке и сейчас же выпустят, а Гранта с позором уволили из полиции. Согласна ли я принять скромные извинения главного инспектора?
Увы, мечты оставались мечтами. Иногда дверь все-таки открывалась, но каждый раз на пороге возникал дежурный констебль с фонарем, совершающий ночной обход. Убедившись, что я не повесилась на нижней юбке, он уходил, оставляя меня наедине со своими мыслями, бессвязными и спутанными после дневных потрясений. Допрос Гранта расстроил и обескуражил меня. В голове не укладывалось, что в полиции всерьез воспринимают столь дикие и необоснованные обвинения. Кем бы ни были эти немцы, наверняка при аресте они от страха попытались свалить на кого-нибудь вину за свои злодеяния. Но почему они выбрали козлом отпущения меня, Гарриет Бакстер? Уже то, что они знали мое имя, казалось непостижимым.
Меня тревожило и то, что заправлял всем Грант. Стерлинг производил впечатление достойного и здравомыслящего человека. По словам Неда и Энни, он обладал неиссякаемой энергией и упорством, и, хотя его усердие не помогло вернуть Роуз, детектив сделал для Гиллеспи все, что от него зависело. Видимо, после того, как обнаружили тело, расследование перешло к старшему по званию. Быть может, инспектор Грант считал ниже своего достоинства заниматься поисками пропавшего ребенка: несомненно, только скандальное убийство отвлекло его от очередной партии в городском гольф-клубе. По-моему, он был насквозь фальшивым и пекся исключительно о своей репутации, а не о поиске истины. Хватало уже и того, что Грант дал приказ о моем аресте на основании столь шатких — да и вовсе лживых — показаний. Казалось, он уже сейчас уверен в моей виновности. Оставалось только уповать на то, что председатель суда окажется умнее Гранта, сразу увидит, что я никак не связана с этими немцами, и закроет дело за отсутствием состава преступления.
Больше всего меня волновало, как воспримут мой арест бедные Нед и Энни. Невыносимо было даже думать, что они хоть на секунду увидят меня в дурном свете. При мысли, что о моем заключении узнает отчим, на меня накатывала новая волна стыда. К счастью, Рэмзи еще не вернулся из Швейцарии, и я надеялась, что, прежде чем до него дойдут хоть какие-то слухи, полиция установит ошибку и выпустит меня, сняв все обвинения.
Всю ночь в моей голове роились мысли, одна тревожнее другой, и к утру я была в полном изнеможении. От нечего делать я стала сочинять письма в уме, раз за разом начиная со слов «Милый Нед! Милая Энни!», однако, несмотря на все усилия, не продвинулась дальше первой строки. Быть может, Нед уже добивается моего освобождения. От Крэнстон-стрит до Вудсайда меньше мили, и не исключено, что завтра он даже придет в полицейское управление. И все же, в глубине души я до смерти боялась встретиться с Недом наяву; неизвестно, что наплетут полицейские и каким чудовищем они выставят меня в глазах его и Энни.
Наверное, на этом месте я все же провалилась в сон — и неожиданно обнаружила, что могу пролезть сквозь решетку на окне и полететь над крышами домов. Я направилась прямо на Стэнли-стрит и стала кружить над верхним этажом дома номер одиннадцать. Шторы в квартире Гиллеспи были открыты. Я заглянула в окно гостиной — там сидел Нед, опустив голову в ладони. Энни нигде не было. Подлетев ближе, я коснулась стекла. Мне отчаянно не хватало дружеского участия, душевного разговора — и все же я колебалась. Затем решила, что не хочу пугать Неда — он ведь с ума сойдет, если увидит меня парящей за окном, словно птица, — и в последний момент упорхнула прочь.
* * *
Как выяснилось, процесс в полицейском управлении был чистой формальностью. Дознание проходило в обычном кабинете в Крэнстонском управлении; председательствовал член муниципального совета Бейли, мрачный тип, чьего имени я не помню. Мне почти не дали говорить, и вопреки моим ожиданиям дело не закрыли. Вместо этого я в тот же день должна была предстать перед шерифским судом, в одиннадцать часов утра, куда меня немедленно и доставили в закрытом фургоне из темного полированного дерева. Более всего фургон походил на огромный гроб на колесах: ни одного окна, только узкая дверь в задней стене. Ехали мы недолго; по пути меня немилосердно трясло, а в крошечное окошко в потолке виднелся лишь квадратик серого неба. На Уилсон-стрит два констебля, ехавшие на подножке, помогли мне спуститься на тротуар. Несколько случайных прохожих посмотрели в нашу сторону, но в целом мое прибытие осталось незамеченным.
Меня проводили в камеру в полуподвале, где я познакомилась с Джоном Каски — адвокатом, выбранным мной из списка в полицейском управлении. Я думала, в список попали только опытные специалисты по уголовным делам, но на первый взгляд Каски казался совершенно не приспособленным к профессии: лет шестидесяти с небольшим, мягкий и немного рассеянный, он походил на букиниста или стареющего викария. В руке он держал исковое заявление, где черным по белому было написано, что я, действуя сообща с этими немцами, похитила Роуз. Когда я робко выразила надежду, что дело закроют за отсутствием состава преступления, Каски опешил.
— Э нет, — сказал он. — Это вряд ли.
— Тогда что вы мне посоветуете, сэр?
— Говорить правду и не городить огород.
— Простите?
— Не городить огород. — Видя мое замешательство, он объяснил: — Будьте краткой, мисс Бакстер. Вам зададут кучу вопросов, но вы не беспокойтесь. Правда, другого случая высказаться наверняка не представится. Тем не менее говорите кратко и по сути. Посмотрим, получится ли освободить вас под залог.
Вероятно, Каски хотел меня подбодрить, однако его слова не принесли облегчения. Чем меньше оставалось времени до суда, тем сильнее меня мучила неизвестность. Каски еще не виделся с Гиллеспи и не знал, вернулась ли Энни из Абердина и сообщила ли полиция Неду о моем аресте. С одной стороны, я предпочла бы подольше скрывать свое положение от друзей, с другой — их присутствие помогло бы мне воспрянуть духом. Впрочем, оказалось, что слушания предстоят закрытые, и едва ли туда пустят моих знакомых. Тевтонских клеветников тоже не ожидалось; Каски из достоверных источников знал, что их уже поместили в тюрьму: Шлуттерхозе отправили в пригород Глазго, а его жену — в Северную тюрьму на Дьюк-стрит — уродливое закопченное здание, окруженное толстыми стенами. Несколько месяцев назад, когда я проходила мимо его главных ворот, оттуда на улицу высыпали какие-то оборванные девицы, хихикая и шпыняя друг друга, — видимо, их только что освободили. Элспет рассказывала пугающие истории об условиях содержания заключенных, и от одной мысли, что я могу попасть на Дьюк-стрит, у меня холодело внутри.
Наконец пробило одиннадцать. Адвокат удалился, и два констебля сопроводили меня в кабинет шерифа. Там, за огромным столом у окна, восседал господин в парике — заместитель шерифа Спенс. Его секретарь расположился рядом, за конторкой, а Каски и угрюмый прокурор Дональд Макфейл сели по разные стороны стола в центре кабинета. Когда я вошла, Каски ободряюще улыбнулся. Секретарь уточнил, действительно ли меня зовут Гарриет Бакстер; в ответ я пробормотала «да».
Пролистав лежащие перед ним документы, Спенс открыл заседание и бархатным голосом обратился ко мне:
— Вы ознакомились с заявлением, согласно которому обвиняетесь в похищении?
— Да, ваша честь, — ответила я.
— Осознаете ли вы, в чем вас обвиняют?
— Да.
— Мистер Макфейл и я зададим вам несколько вопросов. Вы не обязаны отвечать, но учтите, что отсутствие ответа будет зафиксировано в протоколе и может быть упомянуто в суде. Помните, вам предоставляется возможность изложить свою версию.
Итак, прокурор начал допрашивать меня грубым замогильным голосом. Я старалась отвечать как можно точнее. Несмотря на общую нервозность, в определенном смысле я испытала облегчение: наконец-то я представлю свою версию событий и хотя бы попытаюсь опровергнуть нелепые домыслы Гранта. Не буду приводить здесь свои показания: во-первых, я переживала невообразимое психологическое напряжение, так что изложение моих ответов прокурору не добавит ничего содержательного к уже описанному в книге, а во-вторых, секретарь вел подробную стенограмму заседания. Этот документ зачитывался вслух в суде и был впоследствии опубликован, а также перепечатан в недавнем опусе мистера Кемпа.
Пока Макфейл задавал мне вопросы, младший шериф грустно смотрел в окно, иногда что-то царапал в своем журнале или теребил пышные усы, выращенные в противовес блестящей лысине, краешек которой выглядывал из-под парика. Пару раз он вычеркнул только что написанную фразу и начал заново. Такое ощущение, что за решением моей судьбы шериф наблюдал отстраненно, словно бог с Олимпа, и заседание было для него лишь поводом зарифмовать пару строк! Наконец, когда прокурор выяснил все необходимое и шериф задал еще несколько вопросов, Каски вскочил на ноги.
— Ваша честь, я хотел бы подать заявление об освобождении обвиняемой под залог.
Судя по всему, «обвиняемой» была я.
Макфейл обернулся к Спенсу.
— Ваша честь, как я уже сообщил мистеру Каски, сейчас мы проводим дополнительное расследование по этому делу.
— Да, разумеется.
Спенс отложил перо и смерил меня испытующим меланхоличным взглядом. Хотя меня несколько уязвило невнимание шерифа, в остальном он производил впечатление проницательного и незлого человека. Он ведь наверняка выпустит меня под залог?
Прокурор не унимался.
— По результатам этого расследования, ваша честь, подсудимой могут быть предъявлены самые серьезные обвинения.
Спенс вздохнул и сочувственно посмотрел на меня.
— В таком случае ввиду вероятности более серьезных обвинений я вынужден отказать в просьбе освободить вас под залог, мисс Бакстер. После дальнейшего расследования подсудимой надлежит предстать передо мной в следующую среду, а до тех пор она будет оставаться под арестом.
Ошеломленная, я едва не пропустила его дальнейшие слова: меня переведут из шерифского суда в Северную тюрьму — ту самую, которая внушала мне такой ужас. Следующие несколько минут не сохранились в моей памяти. Кажется, Каски, подскочив ко мне, что-то обещал и уверял, будто проведает меня при первой же возможности. Затем констебли вывели меня на улицу к уже знакомому «гробу на колесах».
Фургон с грохотом покатился в сторону Дьюк-стрит. Я сидела в оцепенении; в голове вертелась единственная мысль: от тюрьмы рукой подать до церкви Элспет. Быть может, мы даже проедем мимо; что, если Нед или Элспет как раз окажутся неподалеку и проводят взглядом зловещую клетку, не догадываясь, что внутри заперта я, Гарриет Бакстер?
* * *
Тюрьма — это гиблое место; о страданиях несчастных, которых угораздило попасть за решетку, написано немало книг. По правде говоря, я не намерена подробно живописать ужасы заключения — отсутствие горячей воды и уборных, грязь и тому подобное; мои слова — вовсе не призыв к тюремной реформе. Скажу лишь, что при поступлении на Дьюк-стрит меня отвели к главному надзирателю, который распорядился поместить меня в лазарет. Я наивно полагала, что «лазарет» — это отдельное здание, на деле он оказался большой совместной камерой в обычном крыле, на первом этаже. В лазарете уже находились две женщины — насколько я могла судить, здоровые. Одна из них, невероятно массивная, выглядела несколько туповатой, а вторая была эффектной красоткой с огненными кудрями и живыми глазами. Их имена давно стерлись из моей памяти, поскольку к нам все обращались исключительно по фамилиям. Рыжая Каллен, весьма смышленая особа, как я позже узнала, имела влияние на надзирателей и почти единолично заправляла кое-какими делами в тюрьме. Великаншу звали Малгрю; каждый ее кулак был величиной с хороший окорок. Она редко заговаривала, но в мой первый день на Дьюк-стрит — вероятно, в целях устрашения — повторяла каждое мое движение: стоило мне вздохнуть, она вздыхала; если я скрещивала руки на груди, она скрещивала руки вслед за мной; если я подносила ладонь к лицу, она делала то же самое. Мне ничего не оставалось, кроме как не обращать внимания, надеясь, что ей скоро надоест. Разумеется, я была до смерти напугана и в первую ночь не решалась закрыть глаза, хотя Каллен и уверяла, что бояться нечего: дверь заперта, и они с Малгрю не желают мне зла. Действительно, обе женщины пользовались некоторым авторитетом у тюремщиц, и меня поселили к ним ради моей же безопасности. Тем не менее я почти не смыкала век, отчасти из-за оглушительного храпа Малгрю — поначалу я даже заподозрила, будто она издевается, — а отчасти из-за шума, грохота и душераздирающих воплей, доносящихся из темных коридоров.
Когда храп Малгрю утих, я наконец задремала, но то и дело просыпалась, и каждый раз в момент пробуждения повторялось одно и то же. На грани сна и яви, постепенно вспоминая о последних событиях (гибели Роуз и собственном аресте), я думала: «Что за кошмар мне приснился!» — а через миг подпрыгивала в постели, словно невидимые руки толкали меня изнутри, и все тело наполнялось тошнотворным чувством горя, ужаса и страха, когда в сознание в очередной раз возвращалась мысль, что все это — вовсе не сон.
* * *
Рано утром надзирательница принесла ведро воды, за ней пришла другая — с кувшином чаю, а еще немного погодя постучалась третья, с горшком жидкой похлебки. Накануне я видела несколько надзирателей, однако наше крыло, судя по всему, охраняли только женщины. Каллен говорила, что они куда грубее мужчин. Сама она держалась с тюремщицами почтительно, но за спиной отзывалась о них с презрением. По ее словам, здесь недавно появилась новая главная надзирательница, некая миссис Фи, известная своим крутым нравом.
Часам к десяти великанше наскучило обезьянничать, и она сидела молча, кусая ногти. Каллен же была весьма разговорчива, и вскоре я убедилась, что она разбирается в моем деле лучше меня самой. Оказывается, меня с так называемыми «сообщниками» намеренно изолировали друг от друга. Шлуттерхозе разлучили с женой сразу после ареста; его поместили в новую тюрьму за городом, подальше от жены и от меня, а ее — в отдаленную часть тюрьмы на Дьюк-стрит, в другое женское крыло. Мне едва ли предстояло пересечься с кем-то из этой мерзкой парочки, поскольку все наши передвижения были строго ограничены.
— Они стараются держать тебя отдельно от твоих приятелей, — сказала Каллен. — Чтобы вы не начали выяснять, по чьей вине вас задержали.
— Эти люди мне не друзья, — сказала я. — Мы даже не знакомы.
Каллен переглянулась с Малгрю.
— Все равно. У них наверняка на тебя зуб, так что будь начеку.
По ее словам, опасность для меня представляли не только похитители Роуз. Как я вскоре поняла, в тюрьме существовала своя иерархия, с неожиданно жестким моральным кодексом. Новости распространялись быстро, и, поскольку история Роуз наделала шуму в городе, рано или поздно вся тюрьма проведает, что пропавшую девочку из Вудсайда нашли мертвой. Я-то знала, что арестована по ложному обвинению, но обитатели Дьюк-стрит, без сомнения, возненавидят особу, которая причинила вред ребенку. Мое английское происхождение только усугубляло дело. Поэтому, сообщила Каллен, меня посадили в самое спокойное крыло, под тщательное наблюдение.
Затем они с великаншей принялись демонстрировать приемы самообороны на случай, если на меня бросится кто-то из заключенных. Видимо, я потеряла способность удивляться, а может, не до конца оправилась от недавних потрясений — словом, я покорно наблюдала за своими соседками по камере, пытаясь запомнить, что при нападении сзади нужно двинуть противника локтем в живот.
Захватывающее представление прервала дородная надзирательница.
— Бакстер — свидание.
— Благодарю, миссис Фи, — сказала Каллен и кивнула мне: — Наверное, твой адвокат.
Судя по ее многозначительному взгляду, это и была новая «главная».
— Сюда. — Фи повела меня ко входу в крыло. По дороге я опасливо оглядывалась по сторонам, однако вокруг и на верхнем этаже не было ни одного заключенного. Интересно, их всегда держат взаперти? Недалеко от ворот Фи остановилась у полуоткрытой двери и жестом велела мне переступить порог. Я вошла в камеру, уверенная, что меня ждет Каски, и каково же было мое изумление, когда я увидела Элспет Гиллеспи! За ее спиной стояли Нед и Энни, бледные и встревоженные.
— Герриет! — Элспет бросилась мне навстречу. — Бедная вы, бедная! Как это все ужасно! Разумеется, произошла страшная ошибка. Но не волнуйтесь — мы сделаем все возможное, чтобы вытащить вас отсюда.
Нед выглядел так, будто несколько дней не спал: мертвенно-бледный, с почти черными кругами под глазами. Казалось, он едва держится на ногах. Он внимательно смотрел на меня, без осуждения, а с пониманием и сочувствием, словно вопреки изможденному состоянию хотел поделиться со мной остатками сил.
— Вам что-нибудь нужно? — продолжала Элспет. — Как член комитета по посещению тюрем я точно знаю, какие разрешены передачи. Но все это ненадолго: на следующей неделе слушания, и адвокат добьется вашего освобождения под залог. Ах! Последние дни были сущим кошмаром: сначала известие о Роуз — от него нас буквально парализовало, потом нашли этих ужасных людей, которые ее похитили, а в довершение ко всему явился детектив Стерлинг и сообщил, что вы арестованы! Как будто мало нам Роуз! Ума не приложу, что эти люди про вас насочиняли. Наверняка полную чушь. Я сказала Стерлингу, мол, полиция совершила ошибку, но он говорит, что ничего не может сделать. Не волнуйтесь, мы этого так не оставим!
Элспет тараторила и тараторила, но я слушала вполуха, стараясь встретиться взглядом с ее невесткой. Сначала Энни изучала прутья решетки на окне, теперь опустила глаза в пол. Время от времени она косилась на Неда, как будто проверяла, все ли с ним в порядке. Вокруг стола и у стены были свободные стулья, но кроме миссис Фи, которая расположилась на стуле у двери, никто из нас не садился; почему-то это казалось неуместным. Нед стоял у стола, ссутулившись и вертя шляпу в руках, и неотрывно смотрел на меня. Мне хотелось заговорить с ним или с Энни, и, не выдержав, я перебила Элспет.
— Хорошо, что вы пришли. Я вам очень благодарна. Поверьте, мне гораздо легче уже от одного вашего присутствия. Примите мои соболезнования по поводу Роуз. Я узнала только вчера — или позавчера? Ах, прошу прощения, я потеряла счет времени… Я вам безгранично сочувствую! Какое ужасное несчастье! Если бы я могла что-нибудь сделать…
Я вопросительно взглянула на Неда.
— Спасибо, Гарриет, — ответил он. — Но у нас все… похорон не будет, пока полиция не закончит обследовать… обследовать…
Не в состоянии продолжать, он уставился на шляпу. Я с болью поняла, что он не в силах произнести слово «тело».
Элспет заботливо стиснула его локоть.
— Однако у нас есть другие дела. Так что простите нас, Герриет, но мы долго не задержимся. Нужно сделать кое-какие распоряжения.
— Да-да, конечно, распоряжения.
Я понимала, что выгляжу глупо, но не могла подобрать слов. Будь я актрисой на сцене, я бы непременно произнесла проникновенную речь в поддержку друзей. Но мы не разыгрывали спектакль, и я была не актрисой, а всего лишь Гарриет Бакстер, и в тот миг ненавидела себя за косноязычие. Правда, сейчас оно кажется мне вполне простительным. Мы были обычными людьми, затянутыми в водоворот жестоких обстоятельств, — мог ли кто-нибудь это предвидеть?
— Гарриет, если вы не против, — сказал Нед, — давайте не будем говорить о Роуз — по крайней мере, сейчас.
— Да-да, — быстро добавила Элспет. — Понимаете, мы стараемся побольше думать обо всяких насущных делах. Мы только хотели сообщить, что вместе с вами ошарашены вашим арестом.
— Полагаю, с этим Каски вы в надежных руках, — добавил Нед.
— А, вы его знаете?
Нед покачал головой.
— Вчера вечером… — начал он, но снова на что-то отвлекся.
— Мистер Каски приходил к нам, — пояснила Элспет. — Он весьма скрупулезен. Сидел у нас не один час, задавал всевозможные вопросы.
— Слава богу, — сказала я. — Будем надеяться, он выяснит, почему эти ужасные люди выбрали меня. Это совершенно непостижимо.
— И правда, — впервые заговорила Энни. — Гарриет, вы точно уверены, что не знаете их? Может, вы забыли? Что, если вы встречались во время ваших поездок? Или на выставке?
Я вздохнула.
— Нет — уверена, я бы их запомнила. Немцы? Я вообще не знаю никаких немцев в Глазго. Загадка.
— Ну разумеется, — резко бросила Энни.
Мне стало неуютно от ее тона, и я обернулась к Неду.
— А как себя чувствует Сибил?
— Хорошо, — опередила его Элспет. — Сегодня мы ее навестим. Говорят, в приюте она ходит на занятия по Священному Писанию.
— А как ее ожоги? Заживают?
— Отлично заживают. Это ведь чудо, как она быстро выздоравливает, правда, сынок?
Нед хмуро разглядывал пол, словно стоял на краю бездны. Элспет вспыхнула, внезапно устыдившись. Повисла неловкая пауза.
Затем Энни сказала:
— Все-таки это очень странно.
Нед оторвался от скорбных мыслей и укоризненно взглянул на нее.
— Энни, не надо…
— Да, дорогой, я просто хочу задать ей один вопрос, — сказала она, не отводя от меня глаз. — А по-вашему, Гарриет, не странно, что эти люди о вас такое рассказывают? Совершенно незнакомые люди! Заявляют, что вы причастны к похищению Роуз. С чего бы им придумывать?
— Полагаю, чтобы свалить вину на постороннего человека, — ответила я. — И избежать наказания.
— Ага, как же! — с ноткой презрения отозвалась Энни.
— Что-то не так?
— Если и да, то не со мной!
Она скрестила руки на груди и недружелюбно уставилась на меня. Нед надел шляпу и шагнул вперед.
— Простите, Гарриет. Мы очень устали и не можем задерживаться. Нам пора.
Он попытался взять жену за локоть, но та отстранилась.
— Нет! Пусть она объяснит!
Надзирательница поднялась со стула.
— Так, ладно. На сегодня хватит.
И тут, к моему величайшему изумлению, произошла совершенно недостойная сцена. Энни вскрикнула и бросилась на меня. Элспет завизжала, а Нед попытался остановить жену; в то же мгновение миссис Фи ринулась к нам, оттолкнув меня в сторону. Я потеряла равновесие и беспомощно повалилась на пол, по дороге ударившись головой об стол. В глазах потемнело, и я потеряла сознание.
Когда я очнулась, в камере никого не было. Из окна пахло дымом: наверное, на Соборной площади или на кладбище Некрополь садовник жег листья. Из коридора доносились звуки толкотни, окрики и лязг металлических дверей, но весь этот шум казался бесконечно далеким; чем напряженнее я вслушивалась, тем слабее он становился, пока совсем не стих. Все еще оглушенная, я осторожно приподнялась и неожиданно заметила на пороге незнакомую худенькую женщину, укутанную в рваную шаль поверх тусклого платья. В руках она держала грязную швабру. По виду трудно было определить, кто это — заключенная или уборщица. Окинув меня равнодушным взглядом, она спросила:
— Как вас зовут?
— Гарриет, — ответила я. — Гарриет Бакстер.
Незнакомка кивнула и скрылась в коридоре. Я встала на колени и принялась ощупывать шишку на виске, но тут в дверях вновь возникла женщина в рваной шали. Теперь в руках у нее было старое деревянное ведро.
— Получай, — сказала она, с размаху швыряя ведро мне в голову.
Я успела только прикрыться рукой. Твердое дерево больно ударило по локтю, и меня окатило фонтаном грязной воды; ведро с грохотом упало на пол. Женщина убежала, злорадно хихикая.
Некоторое время я была не в силах пошевелиться. Затем, рассудив, что на ногах будет немного безопаснее, поднялась и стала выкручивать промокшие юбки. В эту минуту послышались шаги и звон ключей, и, лязгнув решеткой, в камеру вошла миссис Фи.
— Так-так, — сурово сказала она. — Жива, значит. В этой тюрьме сплошные олухи работают! Нечего было пускать этих людей, пусть у них мамаша тысячу раз в комитете по посещениям! Они что, свидетели по вашему делу?
— Полагаю, скорее всего.
— Ну и дубина этот привратник! Не мог расспросить их как следует!
Не выдержав ее недовольного взгляда, я заметила:
— Простите, но разве я отвечаю за промахи ваших коллег?
Сузив глаза, Фи погрозила мне пальцем, как будто уличила в чем-то постыдном, затем перевела взгляд на мое платье.
— Ты вся мокрая.
— Вы очень наблюдательны.
— Как это тебя угораздило?
Я указала на ведро на полу.
— Какая-то женщина швырнула в меня ведром.
Фи устало покачала головой.
— Бакстер, я надеюсь, ты не будешь мне обузой. С этими олухами у меня и так забот хватает, а тут еще ты ввязываешься в драку каждые пять минут. — Она взяла ключи. — Идем в камеру, и давай без глупостей.
* * *
Спустя некоторое время меня снова отвели в комнату для посещений. На этот раз за столом сидел мистер Каски. К несчастью, он принес тревожные новости. Когда я вошла, Каски смерил меня мрачным взглядом и, вежливо справившись о моем здоровье, перешел к делу.
— Мисс Бакстер, похоже, полиция была с ордером в вашем банке. В учетной книге они обнаружили запись, подтверждающую выдачу вам крупных сумм денег весной и в начале лета.
— Крупных сумм? Полагаю, это для Мерлинсфилда. Дело в том, что я руководила ремонтом в одном из домов моего отчима. Нужно было платить за материалы, строительные работы и прочее. Я действительно брала из банка приличные суммы.
— У вас остались счета или другие письменные подтверждения этих платежей?
— По-моему, да. Наверное, бумаги у меня в столе в Бардоуи или в моих комнатах на Квинс-Кресент.
— Да — или уже у полиции. Я попробую выяснить. Видите ли, нам придется предъявить эти счета в суде.
— Но зачем?
Каски вздохнул.
— Конечно, я еще сверюсь с учетной книгой в банке, но, судя по всему, размер выданных сумм совпадает с показаниями этого немца.
— Простите, не понимаю.
— Мисс Бакстер, этот человек утверждает, будто вы передавали ему деньги лично. Так вот, названные им суммы и даты встреч точно соответствуют учетным записям банка. Немец давал показания, ничего не зная о состоянии вашего банковского счета. Приведу лишь один пример — он заявляет, что вы заплатили ему, скажем, пятьдесят фунтов в первую субботу апреля, и вдруг выясняется, что накануне, в пятницу, вы сняли со счета пятьдесят фунтов с небольшим. Другими словами, мисс Бакстер, прокурору в суде нетрудно будет представить это так: вы получили деньги в пятницу, чтобы заплатить Шлуттерхозе в субботу. Разумеется, это досадное совпадение, но оно может обернуться против вас.
17
На обратном пути я чудом избежала унижения; даже не буду уточнять, чем в меня бросили с верхнего этажа. К счастью, эта мерзость в меня не попала. Зато я поняла, что ходить по тюремным коридорам неприятно, а порой попросту опасно. Чтобы пережить следующие несколько дней, я старалась все время чем-то себя занимать — прежде всего, конечно, перепиской. Для начала я сочинила пространное послание Энни, правда, перечитав черновики, решила его не отправлять. Затем написала Неду и Элспет, искренне поблагодарив их за визит, и после некоторых колебаний — отчиму. Рано или поздно кто-нибудь непременно доложит ему о моем аресте, и лучше, если я расскажу обо всем сама. Я постаралась убедить Рэмзи, что произошло ужасное недоразумение и ему незачем возвращаться и расстраивать из-за меня свои планы. Боясь рассердить отчима внезапным отъездом из Мерлинсфилда, я заверила его, что ремонт в доме почти закончен. Кроме того, я написала Агнес Дьюкерс и попросила сообщать мне о протечках в крыше и прочих насущных нуждах, возникших за время моего отсутствия. Еще несколько коротких записок я разослала разным людям, в основном с просьбой не навещать меня; не хватало еще, чтобы порог этого жуткого здания переступил кто-то из моих знакомых.
К сожалению, почтой целиком и полностью распоряжались надзирательницы. Письма бесследно «терялись», и, по словам Каллен, удивительно, что до нас вообще хоть что-то доходило. Один из первых ответов я получила от Элспет. Она извинялась за выходку невестки в пятницу утром, оправдывая ее «крайним перенапряжением». С тех пор как Гиллеспи побывали в тюрьме, Энни заперлась у себя в комнате. Останки Роуз по-прежнему находились у полиции, и похороны должны были состояться сразу после передачи тела семье. Поскольку Энни была не в себе, Нед отправился к гробовщику один, но, внезапно осознав, что именно ему предстоит заказывать, в ужасе убежал. После этого Элспет взяла на себя всю организацию погребения — приглашения, экипажи и прочее. Напоследок она пообещала еще раз навестить меня до следующих слушаний, если представится такая возможность.
Однако по множеству причин — в частности, из-за потасовки во время последнего посещения — было маловероятно, что Гиллеспи допустят на территорию тюрьмы.
* * *
Минула суббота, за ней воскресенье — ничто не нарушало однообразия. Тяжелее всего было пережить темное время суток. Ночью я часто вскакивала в постели с диким сердцебиением, и — хотя тело было бодрым и готовым действовать, словно заряженное электрическим током, — лишь спустя несколько секунд я вспоминала, где нахожусь, и вновь обретала способность связно мыслить.
Сокамерницы изо всех сил пытались меня подбодрить, и вскоре я поняла, что они вовсе не так неприятны, как казалось поначалу. Малгрю, с ее пухлыми рябыми щеками и затравленным взглядом, была вполне безобидной — и даже дружелюбной, а Каллен развлекала меня историями о своих мошеннических похождениях. Например, она сотнями распространяла письма с просьбой о помощи, притворяясь жертвой бесчисленных и странных злоключений. Конечно, ее преступления никто не оправдывает, но в своем ожесточении я считала, что дураки, готовые поверить таким байкам, заслуживают некоторого облегчения кошелька. Ради забавы Каллен в лицах изображала всевозможные несчастья из писем: то она замерзала без пальто; то тяжело болела без нужного лекарства; то ее избивал отец; то лягнула в голову лошадь; и, в довершение всего, она заболела и умерла. Несмотря на ее старания, время тянулось мучительно долго, и я часто оказывалась на грани отчаяния.
В понедельник меня снова навестил адвокат. В пятницу, после встречи со мной, он пытался поговорить с Белль Шлуттерхозе, однако та наотрез отказалась. Тем не менее Каски каким-то образом пообщался с ее мужем и провел неофициальную, но продолжительную беседу с детективом Стерлингом. Разумеется, я ждала новостей, изнемогая от нетерпения. Из сведений, которые я почерпнула от Каллен и из принесенных Каски газет, сложилась практически цельная картина задержания похитителей. Да, этой парочке удалось оставаться на свободе несколько месяцев, но туповатые Шлуттерхозе допустили глупейшую ошибку, которая привела полицию прямиком к двери их дома.
* * *
Утром в пятницу, пятнадцатого ноября, в небольшом лесу у Карнтайн-роуд, некий посыльный заметил, что из разрыхленной земли торчит обрывок джутовой ткани. Решив, что мешковина ему пригодится, он дернул за край и неожиданно вытащил целый узел из лоскутов. Внутри лежали мелкие кости — на первый взгляд, останки какого-то животного. Однако при ближайшем рассмотрении лоскуты оказались одеждой — детским платьицем и нижней юбкой. Посыльный сообразил, что обнаружил спрятанный человеческий труп, уже начавший разлагаться; похоже, тело наполовину выкопали лисы или собаки.
Не прошло и часа, как он сообщил о своей находке в полицейское управление на Тобаго-стрит. Детективы отправились в лес, аккуратно извлекли останки и передали в морг. Когда подтвердилось, что кости принадлежат ребенку, полиция вспомнила о пропавшей девочке из Вудсайда. Следователи из восточного управления связались с коллегами с Крэнстон-стрит на другом конце города, и те незамедлительно вызвали в морг Неда, где он и опознал дочь по истлевшей одежде. Спустя более семи месяцев после исчезновения Роуз Гиллеспи была обнаружена.
Детектив Стерлинг проводил убитого горем Неда на Стэнли-стрит, и полиция начала исследовать новые улики. Прежде чем закопать, тело обернули старой курткой, а затем положили в джутовый мешок. На мешке обнаружили штамп мельницы Скотстун, которая находилась в пригороде. К сожалению, такие мешки для муки встречались на каждом шагу, и установить, где именно его раздобыл преступник, не представлялось возможным. Куртка тоже была ничем не примечательна: коричневая тужурка, из тех, что носят рабочие, без ярлыков и прочих опознавательных знаков. На груди темнело большое кровавое пятно — видимо, по этой причине куртку решили спрятать вместе с телом. В карманах было пусто, и, ввиду недостатка сведений, на мельницу Скотстун отправили констеблей, чтобы допросить рабочих. Благодаря обнаружению тела расследование сдвинулось с мертвой точки, однако для дальнейших поисков детективам не хватало зацепок.
После опознания Роуз дело передали западному управлению. В тот вечер улики — куртку и мешок — отправили в отдел на Крэнстон-стрит, где их осмотрел инспектор Грант. Не найдя ничего заслуживающего внимания, он велел детективу Стерлингу запереть ящик с уликами в шкаф для следственных материалов и отправился домой.
На том бы дело и кончилось, если бы Стерлинг слепо исполнил распоряжение Гранта. Однако младший инспектор был человеком скрупулезным и полным решимости разыскать виновных в смерти Роуз и предать их правосудию. Заполучив новые улики, он по собственной инициативе занялся их тщательным изучением. Обследуя окровавленную куртку, детектив выявил примечательную деталь, которая позволила существенно приблизиться к цели. Обнаружив в одном из карманов распоротый шов, Стерлинг пошарил рукой за подкладкой и между двумя слоями ткани нащупал нечто, чего не заметил его начальник и коллеги из восточного отдела: тонкий, протертый до блеска клочок бумаги.
Находка оказалась расчетным листом, выданным на складе пекарни «Деннистун» осенью прошлого года. На нем каллиграфическим почерком были указаны даты приема на работу и увольнения (между этими двумя событиями прошло всего три недели) и сумма, выплаченная в фунтах, шиллингах и пенсах. К восторгу Стерлинга, в графе «служащий» черным по белому значилось «Ганс Шлуттерхозе».
* * *
Даже в Германии Шлуттерхозе — редкая фамилия. В те времена на весь Глазго ее носил лишь один человек, к несчастью для него, уже известный полиции — Ганс Шлуттерхозе, живущий в районе Камлахи.
Детектив прекрасно помнил слова свидетелей о высоком крупном иностранце, который спешил по Уэст-Принцес-стрит с девочкой на руках. Внешность Шлуттерхозе в целом соответствовала описанию, но по ряду причин во время поисков Роуз на него не обратили внимания. Он был замечен в мелких правонарушениях, вроде пьяных драк, как правило, происходивших у питейных заведений в Гэллоугейте, однако после исчезновения Роуз полиция опрашивала только тех, кто жил или работал в непосредственной близости к Винегархиллу. Шлуттерхозе занимал однокомнатную квартиру на Коулхилл-стрит, за пределами этого района.
В субботу утром восточное и западное подразделения выслали совместную делегацию детективов и констеблей к многоэтажному дому, в котором жил Шлуттерхозе. Взломав дверь, полицейские задержали немца, который пытался сбежать через смотровое окно, и обыскали квартиру.
Улик обнаружилось предостаточно. Расчетный лист, спрятанный вместе с телом, сам по себе говорил о многом; вдобавок при обыске полиция изъяла образцы почерка Шлуттерхозе. Судя по характерным грамматическим и орфографическим ошибкам, требование выкупа было написано той же рукой.
Найденную на каминной полке залоговую квитанцию немедленно предъявили в ближайшем ломбарде, получив взамен пару детских ботиночек на пуговицах; в тот же день Нед подтвердил, что они принадлежали Роуз. По словам владельца ломбарда, ботиночки в прошлом году принесла Белль, жена Шлуттерхозе. Согласно отметке в его учетной книге, залог был сделан в мае, всего через несколько дней после исчезновения Роуз. Значит, Белль была причастна к похищению, а может, и к гибели девочки. Похоже, оказавшись в руках злоумышленников, Роуз оставалась в живых недолго.
В палисаднике, под окном квартиры Шлуттерхозе, нашли плоский камень с темно-красным пятном — не то ржавчины, не то крови. Судя по пожелтевшей под камнем траве, он пролежал там долго и вполне мог однажды послужить орудием убийства.
Во время обыска Белль не было дома, и полицейские остались во дворе, ждать ее возвращения. Ближе к полудню она, в изрядном подпитии, показалась в конце улицы. Когда полицейские двинулись Белль навстречу, женщина, уяснив, что дела плохи, принялась торопливо шарить руками у шеи и бросила что-то на дорогу. В сточной канаве полицейские обнаружили подвеску с перламутром — точно такая же была на Роуз в день ее похищения, с выгравированным именем на серебряной оправе. Нед опознал в украшении свой рождественский подарок дочери.
В полиции Шлуттерхозе и Белль упорно отмалчивались всю субботу и воскресенье. В понедельник утром их по отдельности допросили в шерифском суде; поначалу оба отказывались сообщать что-либо, кроме своих имен. Белль твердила, что ей нечего сказать по поводу этого дела. Правда, когда шериф доходчиво объяснил Гансу, что ему может и не представиться другой возможности оправдаться, а прокурор добавил, что Шлуттерхозе подозревают в хладнокровном убийстве невинного ребенка, обвиняемый пришел в крайнее возбуждение и стал выкрикивать: «Не убивать! Не убивать!» Он сознался, что похитил Роуз и она впоследствии погибла в результате несчастного случая. По словам Ганса, он выкрал Роуз Гиллеспи не по своей воле. Якобы ему бы и в голову не пришло совершить подобное преступление. Вовсе нет — он был всего лишь наемным помощником, исполнявшим чужие приказы, хитростью втянутым в зловещую авантюру, или, если привести его собственные слова, так нелепо и комично прозвучавшие впоследствии в суде, «наложником ее планов».
Видимо, Шлуттерхозе понял, что улики против них с женой неопровержимы, и решил переложить вину на вымышленного заказчика. И ведь додумался же! По его версии, похищением руководил не кто иной, как я, Гарриет Бакстер — англичанка и близкий друг семьи Гиллеспи.
* * *
Но почему этот жалкий негодяй выбрал меня?
За что мне это? Извечный вопрос заключенных. Поверьте, я долго ломала над ним голову. Порой, сидя в камере, я размышляла о взглядах буддистов. Возможно, мне суждено страдать в наказание за неведомые грехи из прошлой жизни? Я не понимала, что общего между мной и Шлуттерхозе. Впрочем, полиция тоже не видела между нами связи; по мнению Каски, нам это было только на руку. Наверное, Шлуттерхозе узнали обо мне во время персональной выставки Гиллеспи: увидели карикатуру на нас с Недом в «Тисле» или услышали глупые сплетни. А может, они ткнули пальцем в небо, ведь в целом эта парочка не отличалась ни ясным умом, ни здравым смыслом.
Как бы то ни было, местные газеты быстро сделали из меня чудовище, с удовольствием расписывая мои разнообразные качества, способные потешить предрассудки большинства читателей. Во-первых, я была женщиной. Сегодня, когда у нас есть право голоса, это едва ли недостаток, но не забывайте, что описываемые события происходили почти полвека назад, а тогда мир был совсем другим. Помимо принадлежности к женскому полу, я посмела дожить до тридцати шести, так и не вступив в брак. Хотя журналисты называли меня «старая дева», они явно подразумевали «ведьма». Если вы сейчас немолоды, то, возможно, даже помните, какие тогда печатались анекдоты и карикатуры. Мужчинам в шутку советовали не читать газеты за завтраком, чтобы случайно не наткнуться на мой «портрет» и не подавиться овсянкой от омерзения.
С происхождением мне повезло еще меньше, чем с полом и семейным положением. Ни одну нацию в мире шотландцы не презирали больше, чем англичан; за внешне благополучным колониальным союзом крылась глубокая взаимная ненависть. И неважно, что мои предки были родом из Шотландии. Я выросла «на юге», говорила с лондонским акцентом, вела себя как сумасбродная южанка: разъезжала по стране без сопровождения, а порой без шляпы — и вдобавок курила! Последним моим грехом был сравнительный достаток. Уж лучше бы я была из бедной семьи, ведь никто не способен задеть гордость и вызвать предубеждение шотландца сильнее, чем незамужняя англичанка, располагающая средствами.
Однако простите за столь длинное отступление, я лишь хотела показать, что в моем лице Шлуттерхозе с женой нашли идеального козла отпущения.
* * *
В следующий раз я предстала перед шерифом в среду, двадцать седьмого ноября. К тому времени газеты пестрели историями о случайном обнаружении тела Роуз, поимке похитителей и моем аресте. Нед до сих пор не ответил на письмо, и меня передергивало от мысли, какие гадости он мог обо мне прочесть.
Краткий путь из тюрьмы в шерифский суд я вновь проделала в фургоне без окон, на этот раз в сопровождении молодой надзирательницы. Я не выспалась и в полудреме представляла себе разные приятные картины вроде мастерской в Мерлинсфилде. В письме я попросила Агнес оставить клетку на столике у окна и всеми фибрами души жаждала перенестись в Бардоуи. Быть может, так и случится, если сегодня шериф удовлетворит прошение Каски об освобождении под залог. Прикрыв глаза, я представляла, что трогаю клетку, провожу пальцами по шероховатой резьбе и гладким бамбуковым прутьям.
Мои грезы прервал гул голосов на улице. Лошади сбавили шаг, и внезапно деревянные стены фургона затряслись под градом яростных ударов. Фургон резко встал. Надзирательница встревоженно обернулась ко мне. Крики не утихали; невидимые кулаки продолжали барабанить по стенам. Затем лошади снова потрусили вперед и остановились примерно через минуту. Спустя мгновение задние двери распахнулись, и я увидела море разгневанных лиц: у суда собралось около сотни человек. Взволнованный констебль вывел нас на улицу; второй попытался призвать людей к порядку. Как только я шагнула на тротуар, в меня полетели тухлые яйца, разбиваясь о грудь и плечи. Толпа рванулась вперед; в сутолоке некоторые не удержались на ногах. Полицию оттеснили, кто-то схватил меня за воротник и ударил кулаком в лицо. Дальнейшее я помню смутно, но молодой констебль кое-как отбил меня у толпы и втолкнул в боковую дверь здания.
У меня был расквашен нос, и по дороге на нижний этаж я испортила платок, безуспешно пытаясь остановить кровотечение. В камере меня ждал Каски, с новой петицией в руках. Я еще никогда не видела его таким мрачным. Без единого слова он протянул мне бумагу, и от беглого взгляда на нее у меня подкосились ноги: теперь, помимо похищения, я обвинялась в убийстве.
Каски покачал головой.
— Плохи дела — очень плохи, мисс Бакстер. Понятия не имею, на каких основаниях вас подозревают в убийстве, но сегодня я советую вам ничего не говорить, только отрицать все обвинения.
Ошеломленная новостью, я слабо кивнула. Как выяснилось, слушания отложили, и мы принялись ждать. Шла минута за минутой, однако меня все не вызывали. Каски сидел с отсутствующим видом. Впрочем, к тому времени я уже успела понять, что за его напускной рассеянностью кроется исключительная осторожность на грани пессимизма. Каски старался не выдавать своего беспокойства, только все сильнее втягивал голову в плечи. Вскоре до нас дошли слухи, что толпа на улице устроила беспорядки и не пускает шерифа в здание. Спустя полчаса Каски вызвали в коридор, затем констебли проводили нас наверх, в кабинет. Когда я вошла, прокурор Макфейл холодно посмотрел на меня. Мистер Спенс, младший шериф, уткнулся в кипу документов, лежащую перед ним на столе. Взглянув мне в глаза, Каски приложил палец к губам; со стороны его жест мог показаться обычным проявлением заботы, но я знала: он напоминал о необходимости молчать. Следовательно, когда прокурор стал задавать мне вопросы, я держала язык за зубами.
Вскоре Макфейл начал нервничать.
— Вот как? Вы намерены все время молчать?
— Я отрицаю эти обвинения. — Мой голос прозвучал так робко, что я откашлялась и повторила: — Я категорически отрицаю эти обвинения.
Младший шериф Спенс поднял голову и удивленно посмотрел на меня.
— О боже! Что с вами?!
К несчастью, мой нос снова начал кровоточить. Крупные алые капли упали мне на платье и брызнули на паркет. Спенс обернулся к секретарю и надзирательнице.
— Скорее, дайте ей что-нибудь.
Секретарь протянул мне платок, и я старательно вытерла лицо и лиф платья. Тем временем шериф обратился к моим конвоирам:
— Это сделали люди на улице? — Получив утвердительный ответ, Спенс покачал головой и, взглянув на красные пятна на полу, хмуро пробормотал: — Все забрызгано кровью…
Увы, похоже, эта самая кровь решила мою судьбу: без дальнейших разговоров шериф отложил перо и объявил, что отказывается удовлетворить прошение. Мой адвокат вскочил на ноги, но Спенс только отмахнулся.
— Не трудитесь, мистер Каски. Вы прекрасно знаете, что обвиняемых в убийстве не освобождают под залог, а ваша клиентка выглядит так, как будто боксировала с тяжеловесом. Сегодня мы ее отпустим, а завтра обнаружим повешенной на первом же фонарном столбе. Мисс Бакстер, вы будете преданы суду и можете быть освобождены в установленном законом порядке.
* * *
На следующий день меня снова навестил Каски, унылый, как воскресный дождь. Оказалось, он видел ордер, на основании которого полиция проверяла изъятые у банка мои документы и учетную книгу. Квитанции от строителей из Мерлинсфилда пока не нашлись, и Каски опасался, что на этот аргумент в суде не придется рассчитывать.
— Даты совпали крайне неудачно, — сказал он. — Без счетов…
— Я еще раз напишу Агнес, чтобы поискала тщательнее.
Между тем меня беспокоил еще один вопрос.
— Но ведь эти заявления — будто я неоднократно платила этому человеку — это же все несерьезно? Я невиновна — по той простой причине, что у меня нет мотива. С чего бы мне желать зла Роуз или ее семье? Это абсурд. Малышку все обожали, а я всегда приносила ей подарки.
— Да, мне говорили.
— А вот у Шлуттерхозе с женой наверняка был мотив. Например, если они где-то читали о выставке Неда, то могли подумать — не разбираясь в таких делах, — что художник, о котором пишут в газетах, непременно богат. А как проще всего выманить у него деньги? Выкрасть его дочь! И зачем мне требовать выкуп? Я гораздо состоятельнее Гиллеспи, полиции это должно быть известно. Разве не очевидно, что у меня нет ни малейшего мотива, зато у этих людей он определенно есть?
— Беда в том, — сказал Каски, — что в Шотландии судебной системе плевать на мотивы. Полицию и прокурора не интересуют никакие «почему», мисс Бакстер. Они хотят знать одно — «кто?».
Я с досадой вздохнула.
— Кстати, — продолжал Каски, — я пытаюсь разобраться с несчастным случаем на Сент-Джордж-роуд, в который попал Шлуттерхозе сразу после того, как похитил девочку. Грант и прокурор ему не верят, но я сомневаюсь… и хочу еще поговорить со свидетелями. Нужно выяснить, что именно произошло в тот день. Пока у меня все, кроме… — Он поморщился. — Простите, боюсь огорчить вас еще сильнее, но я должен сообщить, что сегодня хоронят Роуз.
Конечно, новость была ожидаема, и все равно у меня потемнело в глазах и пересохло в горле.
— Пожалуй, какое-то время вам лучше не брать в руки газет, — сказал Каски. — Даже если они попадут к вам в камеру. Читать о похоронах может быть… болезненно.
Надзирательницы иногда отдавали Каллен ненужные газеты, и, разумеется, через несколько дней у нее оказался пятничный выпуск «Глазго геральд». Она спрятала его под кроватью, видимо, чтобы пощадить мои чувства. Некоторое время я следовала советам Каски, но, поддавшись искушению, заглянула в газету.
Главная новость дня — «Похороны Роуз Гиллеспи» — занимала почти четверть страницы. Подзаголовок был цитатой из песни: «Колокола, потише, крепом укрыта дверь». После краткого вступления в статье говорилось, что нет зрелища печальнее, чем крошечный белый гробик в руках скорбящего отца. Нед сам перенес гробик — наверняка легкий, как пушинка, — из дома на катафалк, а из катафалка — к могиле. По словам автора, художник надел темный костюм, перчатки цвета слоновой кости и белую креповую повязку на руку. Нед не признавал условностей в одежде, и, насколько мне известно, у него не было белых перчаток; видимо, он не нашел в себе силы противостоять Элспет. А может, наоборот, внешние атрибуты горя, переживаемого глубоко внутри, стали для него прощальным символом любви и нежности к дочери.
Девочку похоронили на кладбище Лэмхилл. Надгробие было скромным: надпись и высеченное в камне изображение розы. Мать девочки, миссис Энни Гиллеспи, положила на крышку гроба букетик бледных тепличных цветов. Взявшись за руки, родители наблюдали, как гроб опускают в землю. Миссис Элспет Гиллеспи, бабушка Роуз, безутешно рыдала; ее успокаивали многочисленные друзья. Автор отметил, что Сибил, сестра покойной, отсутствовала, так как «проходит лечение в приюте», после того как «пострадала при пожаре». Из близких к семье источников стало известно, что она знает о смерти Роуз и проводит время в молитвах или за пианино, играя гимны в память о погибшей сестре.
Все это время мать девочки не проронила ни слезинки и разрыдалась только после погребения. Мистер Гиллеспи помог жене дойти до траурного экипажа, а Энни поддержала мужа, когда он споткнулся. Судя по всему, писал автор статьи, Гиллеспи были очень близки и стали друг другу опорой после ужасной трагедии.
Каски оказался прав: чтение разбередило мне душу. В ту ночь я не сомкнула глаз, как никогда остро ощущая свое одиночество. Меня одолевали воспоминания о похожем событии, которое произошло много лет назад, — похоронах моей матери. Бедняжка всегда была слаба здоровьем и умерла, судя по симптомам, от ботулизма, угостившись прошлогодней консервированной спаржей. Мне было четырнадцать, и я потеряла голову от горя. Утром в день похорон я почувствовала, что осталась одна на всем белом свете. Думаю, тетушка Мириам — незамужняя сестра матери — страдала не меньше моего, но ради меня скрывала свои переживания. Прежде чем сесть в повозку, она дала мне какую-то нюхательную соль, от которой я впала в странную эйфорию.
Несколькими годами раньше мать рассталась с Рэмзи, и он уехал в Шотландию. Тетушка Мириам написала ему письмо, где сообщила о смерти его жены и пригласила на похороны, но, как водится, ответа не последовало. Пока наш экипаж медленно ехал по Суэйнс-лейн, я нервно гадала, приедет ли отчим, и с огромным облегчением разглядела его в толпе людей в черном у ворот кладбища.
При встрече Рэмзи снял свой цилиндр и, стиснув мое плечо, пробормотал соболезнования. Я молча разглядывала его: седина на висках, желтоватые белки глаз, восковая бледность кожи. Пока тетушка Мириам что-то тихо говорила отчиму, он сосредоточенно пытался водрузить цилиндр на голову, вертя его так и эдак, чтобы пристроить поудобнее. Теперь я понимаю, что он просто хотел чем-нибудь занять руки.
У могилы я встала рядом с Рэмзи. Наши рукава соприкасались, и я ждала, что сейчас он возьмет меня за руку, а когда не взял, я по детской наивности решила, что, видимо, подобный жест неуместен на похоронах. Словно загипнотизированная, я смотрела на полированный деревянный гроб — не лопнут ли тонкие веревки под его весом, — а потом с ужасом осознала, что под прибитой гвоздями крышкой лежит тело моей матери. Дождя не было несколько дней, земля была рыхлой и сухой, словно пыль.
Мир казался таким хрупким и ненадежным. Когда начали опускать гроб, все поплыло у меня перед глазами. Пронзительно запахло ранней сиренью, и я представила, будто сейчас потеряю сознание и упаду в могилу.
Я думала, что после смерти матери поеду с Рэмзи в Шотландию, ведь мне было еще рано жить одной. Однако после похорон выяснилось, что он договорился поселить меня в Лондоне, у тети. В тот же вечер отчим отвез меня в своем экипаже на Итон-сквер, но не зашел в дом, торопясь на какую-то встречу. Спустя несколько дней в скромное тетушкино жилище перевезли мои вещи. У отчима были родственники на юге, которые время от времени вспоминали обо мне и звали в гости. Впрочем, я принадлежала к клану Далримпл весьма условно: между нами не было кровного родства, к тому же брак Рэмзи и моей матери распался, и постепенно приглашения сошли на нет. Отчим далеко не всегда присутствовал на семейных торжествах, и до моего приезда в Шотландию в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году мы виделись трижды: на крещении, на свадьбе и на похоронах — по одному разу на каждой из церемоний.
Я всегда считала, что в жизни не чувствовала себя такой никчемной и заброшенной, как после смерти матери, когда Рэмзи отказался забирать меня в Шотландию. Однако после похорон Роуз я погрузилась в беспросветную тоску, какой никогда прежде не испытывала.
Тем не менее я хотела бы прояснить в своих мемуарах один важный вопрос. Находясь в тюрьме, я не имела возможности отвечать на все, что публикуют в прессе, и в результате обо мне распространялись разнообразные слухи, которые некому было опровергнуть. В газетах писали, что я пыталась свести счеты с жизнью вскоре после похорон, однако это неправда. Хотя на той неделе я действительно получила небольшую травму, кровоподтеки на шее, послужившие поводом для сплетен, имели вполне обыденное происхождение. Однажды вечером у дверного окошка появилась миссис Фи с письмом в руках. Вскочив с кровати, я бросилась к двери и впопыхах запуталась ногой в одеяле. От неожиданности я даже не успела выставить вперед руки и с размаху упала на трехногий табурет. Основной удар — краем табурета — пришелся на шею, на которой тут же вздулся синяк. Банальная, хоть и болезненная случайность — а вовсе не попытка удавиться или повеситься, как возомнили газетчики.
* * *
Полагаю, мне также стоит упомянуть об анонимной переписке, напечатанной в «Норт бритиш дейли мейл». В свое время эти письма наделали шуму, и если вы были в Глазго той зимой, то наверняка помните эту историю, а может, слышали о ней от родителей. Первое письмо в редакцию пришло в начале декабря, и газета опубликовала его на следующий день. Разумеется, обратный адрес на конверте отсутствовал, однако характерный штамп указывал на то, что послание отправили из Венеции. Судя по грамотности, английский язык был для автора родным. Автор не называл своего имени и подписывался просто «искренне ваш». Искренне Ваш якобы был другом Кеннета Гиллеспи, брата Неда, исчезнувшего из Глазго прошлой осенью.
Впервые я узнала о письме от Каски, который навестил меня на следующий день после выхода газеты. По его мнению, послание сочинил какой-то бедолага, жаждущий прославиться любой ценой. Громкие судебные дела часто возбуждают интерес всяких полоумных типов. Здравомыслящий редактор отправил бы подобный сомнительный материал в корзину для бумаг, однако глава этого издания, мистер Росс, решил обнародовать излияния анонима. Когда я удивилась, что письмо пришло из дальних краев, Каски напомнил, что англичане, пребывая за границей, нередко выписывают газеты с родины; да и не исключено, что предстоящий процесс упоминался в итальянской прессе (куда более разумной и умеренной, чем британская).
Возможно, Искренне Ваш затосковал вдали от дома, в суматошном городе среди каналов и вездесущих туристов. Я представила, как он расхаживает по своей комнате, разглядывает пятна сырости на штукатурке или слушает плеск воды у подоконника. Даже если он и обзавелся друзьями в Венеции, в чужом городе трудно избежать одиночества — ведь нельзя слишком часто ходить в гости, чтобы не показаться назойливым. Наверняка часы уединения он проводил в церквях и галереях, на площади Святого Марка, в Ка д’Оро и так далее, и вдруг — возможно, в газете, которую ему прислали с родины, — прочел о деле Гиллеспи и решил разнообразить себе жизнь, устроив небольшой переполох.
По крайней мере, таким я представляла себе Искренне Вашего.
У меня не сохранился тот выпуск «Норт бритиш дейли мейл» (Сара почему-то не нашла в библиотеке ни одного экземпляра), однако я примерно помню содержание первого письма. Для начала Искренне Ваш заявлял, что пишет от имени Кеннета Гиллеспи из Вудсайда, Глазго, брата художника Неда и дяди Роуз Гиллеспи — пропавшей девочки, чье тело только недавно обнаружили. Кеннет всей душой стремится в Шотландию, чтобы помочь семье в тяжелые времена, но по причинам, о которых автор умолчал, это невозможно — ни сейчас, ни в обозримом будущем.
Кеннет якобы поведал Искренне Вашему, что хорошо знаком с дамой, арестованной в связи с исчезновением его племянницы. Они с Гарриет Бакстер, говорится в письме, сблизились летом, во время Международной выставки, на почве увлечения театром. Мисс Бакстер часто отдавала юноше свои билеты, если не могла пойти на спектакль. Осенью, когда Кеннет рассказал ей о некоторой неудовлетворенности своим положением в Глазго, дама, будучи финансово независимой, посоветовала ему уехать из города и начать новую жизнь в Венеции. Более того, в порыве щедрости она оплатила его путешествие и снабдила суммой, способной покрыть расходы в первые несколько месяцев за границей. Хотя поначалу Кеннет объяснял подобное вмешательство исключительно добротой мисс Бакстер, позднее — особенно ввиду последних событий — он начал сомневаться в ее благих намерениях и задумался, для чего ей понадобилось спровадить его из города. В чем именно заключались ее загадочные мотивы, автор не уточнил.
Кажется, в конце письма Искренне Ваш заверил семью Гиллеспи, что Кеннет пребывает в добром здравии, и умолял понять и простить молодого человека за то, что тот не может вернуться домой.
Несмотря на слухи, будто бы Кеннет сам написал или продиктовал это письмо, я полагаю, оно было составлено на основании газетных новостей. Любовь к театру автор выдумал, хотя и не вполне промахнулся: я раз-другой отдавала Кеннету билеты в «Принцес», но не более того. Все остальное было несусветной чушью, к несчастью, опасной из-за своей двусмысленности. Когда я выразила беспокойство, Каски сказал, что прокурор не будет опираться в суде на анонимное послание.
— Такое письмо может послать любой дурак. Зря его вообще опубликовали.
— По-вашему, о нем забудут ко дню суда?
Уголки рта у Каски чуть заметно опустились.
— Будем надеяться.
Разумеется, помимо прокурора меня волновали Гиллеспи. Они наверняка прочтут «Мейл», ведь Элспет покупала любимую газету каждый день. И действительно, когда в дверное окошко нам передали вечернюю почту, там оказался конверт от Неда — первая весточка от него после злосчастного свидания. При виде знакомого почерка у меня замерло сердце. Мне отчаянно хотелось прочесть письмо без свидетелей, но Каллен и Малгрю играли рядом в карты, дверь была заперта, и кто знает, сколько бы еще пришлось ждать уединения. Итак, я устроилась у себя на кровати и открыла конверт. Письмо хранится у меня по сей день, и потому я привожу его слово в слово:
«Дорогая Гарриет, что за ужасное время! Я не знаю, что думать. Не знаю, что писать. Едва мы оправились от одного страшного удара, как за ним последовал новый. Чего только мы не наслушались; вообразить не могу, чтобы хоть малая толика этих россказней оказалась правдой. Энни без конца вспоминает те дни, когда мы познакомились с Вами два года назад, — во всех подробностях, вплоть до малейшей реплики. Пока у нее нет оснований считать Вас виновной, но такое ощущение, что она упорно ищет доказательства Вашей изначальной злонамеренности. Они постоянно пререкаются на эту тему с моей матерью. Мама никогда не забудет, как Вы спасли ей жизнь на Бьюкенен-стрит. Она перечисляет Энни все Ваши добрые дела и настаивает, что Вы — милосердная душа, сущий ангел, или во всяком случае обладаете добрым и искренним сердцем.
Гарриет, сомнительное письмо в «Мейл» окончательно сбило нас с толку. На этой неделе мне обещали его показать, чтобы я мог опознать почерк брата. Энни уверена, что именно он написал письмо. Сегодня она рассказала мне все, что вам обеим о нем известно. Стоит ли говорить, как я потрясен. Впрочем, тут у Энни нет повода Вас осуждать. Даже она согласна, что прошлым летом Вы совершили настоящее чудо: избавили нас от массы хлопот, а Кеннета — от серьезных неприятностей. Жаль, что тогда меня никто не посвятил в эту историю. Разумеется, моя мать ни о чем не подозревает, и мы не собираемся открывать ей глаза — это ее убьет. Спасибо, что все это время Вы бережно хранили тайну.
Как бы то ни было, нам посоветовали не слать Вам писем, и сейчас я пишу Вам в первый и в последний раз. Мать тоже не будет поддерживать с Вами переписку и просит передать, что непременно общалась бы с Вами, если бы не эти назойливые адвокаты. Они настаивают, чтобы и Вы нам больше не писали. Сожалею, но, судя по всему, у нас нет выбора. Надеюсь, Вы дождетесь суда в добром здравии, а тогда — чему быть, того не миновать.
После долгих обсуждений мы решили забрать Сибил домой. Мы хотим жить одной семьей, и я уверен, мы сможем позаботиться о ней, несмотря на ее слабый рассудок. Доктора в один голос твердят, что мы чересчур торопимся; они хотят как лучше, но мы прекратили платить приюту, и скоро они перестанут сопротивляться. Собственно, мы намерены забрать Сибил сегодня, чтобы ее не перевели в отделение для неимущих.
Гарриет, мать просит меня передать, что она молится за Вас. Мейбл и Уолтер возвращаются в Глазго через неделю-другую.
Что до меня, думаю, что мы не зря доверяли Вам и принимали как друга. Хочется верить, что Вы не сделали ничего дурного. Мне горько сознавать, что Вас держат в этом кошмарном заведении. Вы всегда казались сильной и мужественной, но любому, кто знает Вас близко, ясно: за внешней бравадой кроется чувствительная, ранимая натура. Помните, Гарриет, на Вашей стороне презумпция невиновности. Надеюсь, худшие опасения Энни не оправдаются, и настоящие преступники будут осуждены (полагаю, так и будет, судя по количеству улик).
Да укрепит Господь нашу веру в Вас, да поможет он Вам восстановить свое доброе имя и выйти на свободу.
С надеждой и сочувствием, Нед».
Я положила письмо в конверт, забралась под одеяло и стала гадать, что же имел в виду Нед. Неужели отныне надзиратели будут уничтожать мои письма к Гиллеспи? Мысль о том, что связь между нами оборвется, приводила меня в ужас, ведь пока мы переписывались, я как будто оставалась им не чужой. До суда еще несколько месяцев, и все это время мне предстоит провести в разлуке с друзьями. Только я начала во всей полноте осознавать мрачную перспективу, как дверь открылась, и в камеру заглянула миссис Фи.
— Бакстер, к вам пришли.
Это был Каски — как ни странно, уже второй день подряд. Он еще сильнее сутулился и хмурил кустистые брови.
— Что случилось, мистер Каски?
Он цокнул языком и серьезно посмотрел на меня.
— Я только что говорил с инспектором Грантом. Вам известно, что полиция пытается установить связь между вами и Шлуттерхозе?
Я кивнула.
— Они кое-что раскопали — о чем упорно молчали немец с женой. Пожалуй, теперь многое прояснилось, и с вашей стороны придраться не к чему — однако для нас это скорее вредно, чем полезно.
— И что же это?
— Вы вряд ли знаете, но Белль уже несколько лет носит фамилию мужа. И, разумеется, до замужества она носила девичью фамилию — Смит.
— И? — с интересом спросила я.
— Она вам о чем-нибудь говорит?
На миг задумавшись, я покачала головой.
— Полагаю, у меня бывали знакомые Смиты. Это очень распространенная фамилия.
— Верно, и, видимо, именно поэтому полиции так долго не удавалось обнаружить эту связь. Что вы скажете о Кристине Смит?
— Кристина? Горничная? Она работала у Неда и Энни. Припоминаю… Ее уволили. Очень хорошенькая, но, на мой взгляд, непутевая.
— Да, она. Оказывается, у Кристины есть сестра — Белль Шлуттерхозе. Точнее, сводная сестра, но это неважно — отец у них общий.
Я в недоумении уставилась на Каски. Он продолжал:
— Вот почему Шлуттерхозе толком не объясняли, откуда вас знают. Думаю, они выгораживали сестру Белль, боясь, что ее арестуют.
Каски уныло посмотрел на меня.
— Но мистер Каски, разве это не хорошая новость? Теперь понятно, почему они выбрали меня своей жертвой — слышали обо мне от Кристины. Мы с ней часто виделись, когда я приходила к Гиллеспи.
Каски нервно почесал запястье.
— Не все так просто.
— Что вы имеете в виду?
— Вчера полиция задержала Кристину, а наутро выпустила, не предъявив обвинений. Девица оказалась весьма болтливой, судить ее особо не за что — по ее словам, она всего лишь устроила своей сестре и ее мужу встречу с вами. Инспектор Грант очень доволен собой. Говорит, как свидетель она гораздо полезнее, чем как обвиняемая.
— Интересно, почему.
Каски опустил глаза и помолчал.
— Похоже, она знает о вас больше, чем Шлуттерхозе или его жена, — что вполне логично. Вы ведь общались, когда бывали у Гиллеспи?
— Не более, чем обычно общаются с горничной. Я пару раз сталкивалась с ней на улице.
— По словам Гранта, Кристина весьма убедительна. Она утверждает, что после ее увольнения вы стали близкими подругами.
— Боже милостивый!
— Говорит, когда вы решили похитить Роуз, то спросили ее, нет ли у нее на примете шустрых ребят. Поскольку ее сестра и зять нуждались в деньгах, Кристина организовала ваше знакомство.
— И она думает, кто-нибудь поверит в эти басни?
— Видимо, да. Более того, она заявляет — помните, это только ее домыслы, — что знает точно, зачем вы похитили Роуз Гиллеспи.
Я едва не рассмеялась.
— Правда? И зачем же?
Каски посмотрел мне прямо в глаза.
— Увы, Грант морочит голову, размахивая морковкой у меня перед носом, но до конца все не рассказывает. Если они выставят Кристину свидетелем, это серьезно усложнит нам жизнь. Нам придется как можно тщательнее продумать линию защиты.
— Простите, мистер Каски, я полагала, вы изначально стремились ее продумать.
Мне стало душно, и я шагнула к окну. Внезапно комната покачнулась у меня перед глазами — видимо, я слишком резко встала. Кровь прилила к голове; чтобы не потерять сознание, мне пришлось упасть на колени и наклониться вперед, как мусульманин в намазе.
18
Вокруг моего процесса поднялся такой ажиотаж, что дело передали в Высший уголовный суд в Эдинбурге. Со дня моего ареста газетчики жадно хватались за любую сплетню, бесстыдно публикуя самые нелепые и грязные инсинуации. Например, будто я, Гарриет Бакстер, единолично положила начало «белому рабству»; будто Шлуттерхозе был не только моим мальчиком на побегушках, но и любовником; будто мы задушили Роуз за попытку вырваться из наших когтей, изувечили ее тело и нанесли на него сатанинские символы. Поразительно, до каких гнусностей способна опуститься пресса.
Суд назначили на четверг, четвертое марта тысяча восемьсот восемьдесят девятого года. Меня решили перевезти из Глазго в Эдинбург утренним поездом, а на вокзал доставить в обычном кэбе. Предполагалось, что эти меры предосторожности помогут не привлекать лишнего внимания. Так и случилось — холодным утром понедельника, когда мы выехали за ворота Дьюк-стрит, обошлось без разгневанной толпы.
Меня сопровождали три надзирателя: миссис Фи и двое мужчин. Все они были в цивильной одежде, и мы пересекли оживленную привокзальную площадь инкогнито, под видом четверых приятелей, собравшихся в «Старый дымокур». Поезд уже поджидал на платформе; для нас был зарезервирован весь первый вагон. Я думала, меня отправят вместе с Белль, но, видимо, опасаясь, что при встрече мы тотчас вцепимся друг другу в волосы, полиция вновь изолировала меня от «подельницы». На этой неделе ее с мужем должны были перевести в тюрьму Калтон-хилл. Конечно, нам предстояло увидеться на суде — правда, не впервые: мне довелось лицезреть парочку в феврале, на первом заседании. К тому времени, часами сидя в камере без дела, я мысленно рисовала образ супругов Шлуттерхозе, постепенно добавляя все более неестественные черты, пока оба почти не утратили человеческий облик. Я представляла их грязными, уродливыми тварями, с желтыми клыками и отвисшими челюстями, однако в суде шерифа с удивлением обнаружила, насколько они на самом деле непримечательны. Когда меня привели в зал, похитители уже сидели на скамье подсудимых. Оба выглядели заурядными до оскомины: Белль оказалась щуплой и смазливой — правда, губы у нее были тоньше, а лицо грубее, чем у сестры; одевалась она бедно, но чисто. Шлуттерхозе был грузен, усат и растрепан, с квадратной челюстью и глубоко посаженными глазами, и чем-то напоминал монстра Франкенштейна — хотя, возможно, у меня излишне разыгралось воображение.
Цель первого заседания — убедиться, что стороны готовы к судопроизводству, а потому слушание продлилось не более десяти минут. Все шло своим чередом, но, когда нас уже собирались отпустить, Белль ни с того ни с сего плюнула мне в лицо и разразилась отборной бранью, а Шлуттерхозе поднес руку к горлу и угрожающе замахал на меня. К счастью, вмешалась охрана и увела парочку прочь.
Такая злоба со стороны совершенно незнакомых людей огорошила меня. Быть может, они хотели произвести впечатление на шерифа, но не преуспели: Спенс покачал головой, собирая бумаги; наверняка подобная сцена была ему не в новинку. На мой взгляд, никто не способен все время притворяться. Спенс не хуже меня понимал, что в тот день парочка показала свое истинное лицо, уронив маску благопристойности. Интересно, как они будут вести себя в Высшем суде, перед присяжными, газетчиками и публикой, и перед председателем — лордом Кинберви.
Из всей поездки я помню только ужасный холод в купе. Надзиратели неотлучно были рядом, но все время тихо переговаривались между собой, оставив меня наедине с тяжелыми мыслями. В Эдинбург мы прибыли около полудня, затем пересели в кэб и доехали до Риджент-роуд. Издалека Калтон-хилл напоминал дворец. Едва ли найдется еще одна тюрьма, расположенная в столь живописном месте: казалось, я прибыла в свои личные Афины, как полагается, с Парфеноном. Увы, изнутри тюрьма, мягко говоря, не соответствовала внешнему размаху. По сырой камере гуляли сквозняки. Я находилась там одна, в полной изоляции от других заключенных. Впрочем, в Калтон-хилл обнаружились свои преимущества. Днем и ночью внизу сновали поезда, и в беспрерывном стуке колес было что-то умиротворяющее; из окна открывался великолепный вид на город. Чтобы заглянуть в крошечное окошко, приходилось изо всех сил вытягивать шею, однако ради грандиозной панорамы стоило постараться, а суровый пейзаж казался вполне уместным для такого случая.
* * *
В среду утром мне сообщили, что Каски уже в Эдинбурге и хочет меня видеть. Он привел с собой Мьюрхеда Макдональда, молодого, подающего надежды адвоката, которому предстояло защищать меня в суде. По правде говоря, я предпочла бы председателя палаты адвокатов, но, к сожалению, он был занят. Признаюсь, при виде юного Макдональда я загрустила: не верилось, что в свои двадцать восемь он осилит дело такой сложности. Адвокат был приземист и румян, с мелкими чертами лица и приплюснутым носом, почти без шеи, зато с большими оттопыренными ушами. Во всем его облике было что-то гномье. До этого Каски отрекомендовал Мьюрхеда в свойственной ему сдержанной манере — как лучшего среди начинающих адвокатов, обладающего острым умом и неунывающим характером, полезными в таком деле. Однако мне он казался неоперившимся юнцом, и я сомневалась, хватит ли у него опыта, чтобы тягаться с верховной властью. Обвинение возглавлял Джеймс Эйчисон — помощник генерального прокурора, известный своей звериной хваткой и артистизмом. Каллен и прочие обитатели Дьюк-стрит, не чуждые театру, не раз разыгрывали сцены, подражая его эффектной жестикуляции. Ходили слухи, что Эйчисон искусно манипулирует присяжными, не брезгуя нечестными методами.
— Вы знакомы с Эйчисоном, мистер Макдональд? — спросила я. — Сталкивались с ним в суде?
— Пока нет, — ответил адвокат неожиданно приятным густым голосом. — Но несколько раз наблюдал его в деле. Не волнуйтесь, мисс Бакстер, я осознаю силу противника. — Он потер руки, словно в предвкушении боксерского раунда.
— Если бы только Эйчисон, — сказал Каски. — Не забывайте о Прингле.
Шлуттерхозе, Белль и я обвинялись совместно, но у пары был собственный адвокат, назначенный судом, — некий Чарльз Прингль, отнюдь не намеревавшийся сотрудничать с моей защитой. По словам Каски, ввиду тяжести улик против похитителей Прингль едва ли мог рассчитывать на их оправдание, а потому прикладывал все силы, чтобы очернить меня, а своих подопечных изобразить невинными марионетками и вызвать к ним сочувствие в надежде, что присяжные порекомендуют смягчить приговор.
— Прингль непременно будет ставить нам палки в колеса, — продолжал Каски. — Готов спорить, он представит своих клиентов вашими наемными куклами, этакими дрессированными шимпанзе, выделывающими сальто по вашему щелчку.
— Именно так, — согласился Макдональд. — Впрочем, нам повезло с обвинительным актом.
— В каком смысле? — спросила я.
— Видите ли, мисс Бакстер, ваша фамилия фигурирует в списке обвиняемых последней. Первым идет Шлуттерхозе, затем его жена, затем вы. А значит, когда Эйчисон представит свидетелей обвинения, Прингль будет проводить перекрестный допрос первым, а я вступлю потом.
— Не уверена, что поняла вас, мистер Макдональд.
— Я буду допрашивать свидетелей последним, а значит, смогу опровергнуть любые инсинуации Прингля.
— Если все пойдет как надо, — добавил Каски.
Его младший коллега рассмеялся и хлопнул себя по бедрам.
— А как же иначе, сэр?!
После не в меру осторожного Каски мой новый адвокат был словно глоток свежего воздуха. От него даже пахло свежестью, как от только что выстиранного белья. Каски, в свою очередь, не упускал случая вылить собеседнику на голову ушат холодной воды. Однако меня волновал еще один вопрос.
— Мистер Макдональд, как я понимаю, обычно подобные процессы начинаются в понедельник. Почему же сейчас выбрали четверг?
Адвокат спокойно пожал плечами.
— Нет никакой разницы.
— Судебный секретарь настаивает, чтобы в субботу мы закончили, — сказал Каски. — Таким образом, на все у нас три дня.
Макдональд улыбнулся.
— Понимаю ваши опасения, сэр. Трех дней нам хватит.
Конечно, меня радовал его оптимизм, и все же я боялась, что недостаток времени обернется против нас. Всего три дня на то, чтобы доказать мою невиновность, — и как минимум половина будет предоставлена прокурору! Трудно было поверить в успех.
Меня также тревожили некоторые свидетели обвинения. В начале февраля, впервые ознакомившись со списком свидетелей, я обнаружила фамилии одного-двух человек, у которых могли быть ко мне старые счеты.
— Не о чем беспокоиться, мисс Бакстер, — заверил адвокат. — При обсуждении вашего морального облика наши свидетели несомненно покажут, что вы искренний, добрый и отзывчивый человек. От прокурора тоже не должно быть сюрпризов: мистер Каски любезно позаботился о том, чтобы со всеми свидетелями провели «прелиминарный» — то есть, на вычурном юридическом языке, предварительный допрос.
— Этот вычурный язык оттачивался веками, — тихо заметил Каски, бросив взгляд на старые швейцарские часы.
Макдональд задумчиво посмотрел на него и спросил:
— Как по-вашему, сэр, стоит ли волноваться об анонимных письмах в газете?
Каски помрачнел.
— Разумеется, письма в суде цитировать не станут, но присяжные наверняка о них наслышаны.
Его ответ не внушал оптимизма. После первого письма от «Искренне Вашего» газета «Норт бритиш дейли мейл» напечатала еще два. По-прежнему сохраняя анонимность, автор прозрачно намекал, будто бы он и есть не кто иной, как брат Неда, и владеет информацией, способной пролить свет на мое дело. Полиция отправила в Италию сотрудника с заданием найти анонима и убедить его дать показания. Однако, проведя несколько недель в Венеции, детектив вернулся в Шотландию один. Кеннета не нашли, а поскольку процесс по закону должен был завершиться к определенной дате, пришлось назначить суд без него.
Третье письмо опубликовали в последнюю неделю февраля. В нем повторялись те же намеки. Увы, вся история не принесла практической пользы следствию, но бросила тень на мою репутацию.
— А дочка Гиллеспи, сэр? — спросил Макдональд. — Мне очень интересно ваше мнение, сэр. Как вы считаете, ее тоже вызовут в суд?
Он имел в виду бедняжку Сибил, которая тоже попала в список свидетелей обвинения. В декабре Неду и Энни удалось забрать ее домой, и, поскольку девочка уже не числилась пациенткой приюта для умалишенных, она считалась вменяемой и могла давать показания. При обычных обстоятельствах Сибил была бы главным свидетелем, ведь она находилась в сквере за миг до исчезновения Роуз и, предположительно, разговаривала с сообщницей похитителя. Однако мне дали понять, что Сибил по-прежнему ведет себя непредсказуемо и ее вызовут только в крайнем случае.
— Ее могут вызвать, — ответил Каски. — Такие эффектные выходки как раз в стиле Эйчисона. Да, это небезопасно — девочка крайне неуравновешенна. Но гораздо больше меня волнует сестра Белль.
Мы знали, что Кристина Смит наговорила прокурору всякой ахинеи. Например — это представляло особенный интерес для обвинения, — что она устроила мое знакомство с похитителями.
— Практически вся линия обвинения построена на этом так называемом факте, — сказал Макдональд. — Это коронный номер Эйчисона. Чтобы опровергнуть домыслы Кристины, необходимо показать, что ей нельзя верить. Мы знаем, что Гиллеспи ее уволили. Соседка снизу охотно подтвердит, что неоднократно видела девушку выходящей из вудсайдских трактиров — как раз в те дни, когда Кристина якобы отправлялась в прачечную. — Он ободряюще улыбнулся. — Присяжным это не понравится, мисс Бакстер, значит, мы поставим под сомнение ее репутацию.
— По крайней мере, будем надеяться, — добавил Каски.
Заявление Кристины, будто бы это она свела меня с сестрой и немцем, — полный абсурд. Впрочем, для вас это не новость, если вам попадался в руки опус мистера Кемпа. Сплошное вранье, от начала до конца! Мы с Кристиной были едва знакомы. Между нами не существовало ни дружеских, ни близких отношений, которые приписал нам Кемп. Полагаю, сейчас мисс Смит за семьдесят; она помоложе меня, но все же в преклонном возрасте и, похоже, выжила из ума: иначе я не могу объяснить весь этот вздор, который несчастная наплела Кемпу, когда он ездил к ней в Ливерпуль прошлым летом (судя по всему, она давно там живет). В любом случае Кемпу должно быть стыдно — он не только донимал расспросами слабоумную пожилую женщину, но еще и обнародовал ее бессвязные излияния, выдав их за факты.
* * *
Рано утром во вторник меня вывели из камеры на задний двор тюрьмы Калтон-хилл. Там стоял очередной «гроб на колесах» (правда, у столичного фургона полировка была новее и эмблемы наряднее). Меня заперли в нем с миссис Фи, а двое полицейских тряслись на подножке всю дорогу по Норт-бридж и Хай-стрит.
Шумиха вокруг моего процесса не утихала, и на Парламент-сквер, куда публику пускали с девяти утра, ожидалось столпотворение. Позднее я узнала, что в тот день на площади собралось свыше двух тысяч человек. Люди начали стекаться к воротам уже в восемь часов утра. Приближаясь к зданию Высшего суда, фургон сотрясался от рокота голосов. Какой-то ненормальный тип, примерившись, запрыгнул на крышу возка: послышался глухой удар, и в потолочном окошке возникла ухмыляющаяся физиономия; тип просунул жирную руку в соседнее окошко, сорвал у меня с головы шляпу и вцепился в волосы. Я вскрикнула. Даже флегматичная миссис Фи на миг опешила, затем вскочила и принялась колотить по руке зонтиком, а полицейские стянули ненормального с крыши. Лошади резво цокали копытами, и вскоре гул толпы утих, фургон остановился, и двери открылись. Мы с миссис Фи проследовали в здание через боковой вход.
Другой полицейский повел нас по лестнице вниз, все глубже и глубже в недра здания Парламента. Наконец мы оказались у массивной двери с металлической калиткой и прошли через нее в подземелье, где располагалось полицейское отделение. Меня отвели в темную камеру с низким потолком, где оставили ждать под неусыпным наблюдением констебля Нейла.
В камере не было окон и газовых люстр, только камин и свечи. Когда дверь заперли, сразу стало душно, и, несмотря на мучительное беспокойство, я вскоре заклевала носом. Казалось, воздух томился в этой клетушке веками, и за это время его вдыхали и выдыхали десятки тысяч чахлых узников.
Миссис Фи потирала красные ладони. Мы с надзирательницей установили весьма сносные отношения. В начале февраля, когда мне предъявили официальное обвинение, она открылась с неожиданной стороны. Собственно, Фи вручила мне документ лично, зайдя в камеру.
При виде своей фамилии рядом с фамилиями супругов Шлуттерхозе я внезапно осознала, что попала в одну компанию с преступной парочкой и перед законом ничем от них не отличаюсь. Не скрою, от потрясения я сильно упала духом. Весь день Фи обращалась со мной очень бережно, хотя и дала понять, что дружить не намерена. В то утро, пока мы сидели в камере Парламента в ожидании суда, миссис Фи сунула мне в руки флакон нюхательной соли.
— Возьми, тебе пригодится.
К моему изумлению, у нее на щеке блеснула слеза.
Что до констебля Нейла, он почти не смотрел в мою сторону. Однажды, когда мне удалось перехватить его взгляд, он отвернулся и чуть заметно сдвинул брови, так что ремешок каски врезался в шею.
Мы ждали довольно долго; в коридоре слышались шаги, хлопали двери соседних кабинетов. «Видимо, похитителей тоже привезли сюда. Интересно, посадят ли их ко мне в камеру?» — думала я. В здании наверняка были отдельные комнаты для свидетелей. Быть может, в эту самую минуту Гиллеспи и все остальные сидели в такой комнате. Увы, мой отчим не смог вернуться в Шотландию. Из-за слабого здоровья ему пришлось остаться в Швейцарии на неопределенный срок: два врача из разных клиник написали адвокатам, что мистер Далримпл страдает анемией Аддисона, и ему строго-настрого запрещены путешествия.
Разумеется, я мечтала, чтобы Рэмзи выступил в мою защиту, к тому же отцовская поддержка придала бы мне сил. Однако приходилось смотреть на жизнь философски: нельзя же всегда получать, чего хочется. Именно эту мысль Рэмзи вдалбливал мне в голову все детство: «Нужно уметь уступать, Гарриет. Уступать». Другую свою присказку он обычно повторял перед каким-нибудь наказанием: «А сейчас мы применим санкции».
Наконец, прерывая мои бессвязные раздумья, в замке повернулся ключ, и дверь камеры отворилась. Я застыла, боясь дышать. Кто-то подал сигнал констеблю Нейлу, и тот кивнул и повернулся ко мне.
— Прошу, мэм. — Он указал на открытую дверь.
На миг я подумала, что не удержусь на ногах, и мне пришлось вставать, опираясь о стол. Миссис Фи пропустила меня в коридор, где стояли дежурные констебли с постными лицами. Констебль Нейл повел нас по тусклому проходу; миссис Фи и еще один полицейский держались позади. Мы шли быстро и вскоре оказались у подножия узкой огражденной лестницы с крутыми ступенями, побеленными стенами и открытым люком наверху. Дверца люка открывалась в огромный зал, набитый людьми, и оттуда доносились разные звуки: кашель, шарканье ног, возбужденное перекрикивание и гулкое эхо под высоким потолком. В голове роились странные, отчаянные мысли: грезилось, что я — оперная дива и мне предстоит выход на сцену в конце увертюры; ах, лучше бы мне танцевать в кордебалете! Ожидая, что у лестницы мы остановимся, я замедлила шаг, но констебль Нейл поднялся по стертым деревянным ступеням. Миссис Фи положила мне руку на поясницу и подтолкнула вперед, навстречу свету и голосам. На этой белой лестнице, видя перед собой лишь сапоги и широкую спину Нейла, я почувствовала себя как в ловушке, хотя не страдаю клаустрофобией. За констеблем ничего не было видно, но тут он шагнул в сторону, и я, моргая, прошла в дверцу люка. В лицо ударил прохладный сквозняк, и я с ужасом поняла, что выскочила в зал суда, как джинн из бутылки.
Зал разом умолк, со всех сторон ко мне обернулись любопытные лица. От ужаса у меня подогнулись колени, потемнело в глазах. Мне хотелось отвернуться, но Фи стояла за спиной, и я вынуждена была шагнуть на неожиданно короткую и узкую платформу, где уже находились Белль и Шлуттерхозе. К несчастью, нам предстояло сидеть на одной скамье. Избегая взглядов, я опустила голову, но спустя несколько минут смогла осмотреться.
Прямо передо мной и по правую руку сидели многочисленные адвокаты, все в черных мантиях. Сидя в своем гнезде, они галдели, словно стая грачей. Также в зале присутствовали три группы юридических представителей и множество их помощников. Чтобы избежать путаницы, я не буду перечислять имена и титулы всех адвокатов и уполномоченных, участвующих в деле (их список приведен в книге «Знаменитые судебные процессы»). Позвольте назвать вам только троих: знаменитого помощника генерального прокурора, мистера Джеймса Эйчисона — элегантного и рыжеволосого, с пронзительными зелеными глазами и маленькими, как у женщины, руками; мистера Чарльза Прингля — добродушного седого адвоката, назначенного судом защищать Шлуттерхозе и Белль; и моего собственного представителя — Мьюрхеда Макдональда.
Некоторое время мне не удавалось встретиться с ним взглядом; мой адвокат сосредоточенно рассматривал стол, на котором лежали собранные улики — мешок из-под муки, два массивных гроссбуха, различные бумаги, плоский камень и окровавленная куртка, а рядом — пара крошечных ботиночек и перламутровая подвеска, при виде которых у меня сжалось сердце: некогда их носила Роуз Гиллеспи. Я не раз касалась этой подвески и застегивала эти ботиночки. На столе они выглядели крошечными и невыносимо трогательными. У меня снова потемнело в глазах, но тут пристав воскликнул:
— Встать! Суд идет!
Все, включая меня, вскочили на ноги.
Гул голосов умолк, все взгляды обратились на платформу позади адвокатов, где только что появился судья, лорд Кинберви — внушительная фигура, облаченная в бело-красную мантию. Кивнув адвокатам, он занял свое место и посмотрел на скамью подсудимых. На миг его непроницаемый взгляд задержался на моем лице.
Пока заседание не открыли, я изучала балкон, выглядывая знакомые лица, и с неудовольствием обнаружила среди зрителей Мунго Финдли, того самого карикатуриста. Он сидел в третьем ряду с блокнотом в руке и, заметив меня, осклабился и помахал рукой. Большинство моих знакомых были свидетелями и не имели права находиться в зале до своего выступления. Впрочем, я ожидала увидеть Мейбл: она не попала в список свидетелей и могла наблюдать за процессом с самого начала. Основную массу зрителей составляли мужчины, однако, всматриваясь в редкие женские лица, я так и не нашла сестру Неда. Вероятно, она предпочла остаться с семьей в комнате ожидания и поддержать брата. Секретарь огласил список присяжных, и я украдкой взглянула в их сторону: пятнадцать добрых и верных мужчин из Эдинбурга. Моя судьба в их руках. Среди присяжных были торговец углем и крестьянин, коммивояжер, бакалейщик, торговец рыбой, клерк, шорник, проповедник, пивовар и разные ремесленники, все в своих лучших костюмах. Интересно, насколько благосклонными они будут к состоятельной женщине — и вдобавок англичанке?
Пока секретарь зачитывал обвинительный акт, я краем глаза посмотрела на Белль и Шлуттерхозе. Супруги демонстративно не замечали меня и замерли, держа голову прямо. К моему разочарованию, выглядели они вполне пристойно: опрятно одетые, причесанные и трезвые. Немец надел темную двубортную куртку с чистым воротником и манжетами, подстригся и сбрил усы. Белль, в сером закрытом платье, казалась чопорной дамой. На лицах обоих застыло бесхитростное, немного оскорбленное выражение; словом, ни один из них не напоминал похитителя или убийцу. Посторонний наблюдатель решил бы, что эти люди не способны даже выбранить ребенка, не говоря уж о том, чтобы похищать или убивать. Я опасалась, что честные присяжные примут их благопристойную маску за чистую монету.
Шлуттерхозе и Белль заявили суду о своей невиновности: неожиданное решение, которое их адвокаты наверняка сочли глупым, учитывая последующее заявление немца. По словам Каски, юрист не смог убедить супругов признать вину даже в менее серьезном преступлении — киднеппинге. Хотя Шлуттерхозе уже сознался, что похитил Роуз, он надеялся, что львиная доля ответственности падет на меня.
На следующий день «Глазго геральд» возвестил, что я была «бледна, но спокойна» и произнесла слово «невиновна» «тихим и безмятежным» голосом. Разумеется, я была бледна и, быть может, говорила тихо, но спокойствия и безмятежности мне недоставало. Нервы были натянуты до предела, в горле пересохло, ладони покрывал липкий пот. Более того, меня била мелкая дрожь — не только от страха, но и от холода: единственный камин в зале находился сбоку от места судьи, и я немилосердно мерзла. Однако, судя по всему, мне удалось скрыть тревогу, пусть и непреднамеренно.
В шотландском суде отсутствует вступительная речь, и по завершении предварительной процедуры мистер Эйчисон, прокурор, вызвал первого свидетеля, тем самым приступив к исполнению своей главной задачи — нарисовать как можно более мрачную картину событий.
Процесс начался.
