Глава 34

Три дня и три ночи Феннек как одержимый гнал «туарег» по пустыне, по равнинам, усеянным камнями, и автомобильным колеям, проложенным неизвестно кем. Мир за окном превратился в расплывшееся пятно, окружающий пейзаж напоминал несколько отдельных цветных полос, ощущение было как в центрифуге. Часть этой бешеной гонки проходила по бетонке, но ехать по ней было еще хуже, чем по неровным колеям пустыни. У Феннека была привычка догнать какой-нибудь грузовик, встать почти впритык, резко взять в сторону, обойти и сразу подрезать. Если грузовик шел не один, он вклинивался между ними, потом еще, и проделывал это с такой лихостью, что моя правая нога каждый раз дергалась, нажимая на несуществующую педаль тормоза. Только через какое-то время до меня доходило, что все это не имело бы толку, потому что наша машина была с левосторонним управлением.

В колеях автомобиль подбрасывало, швыряло в стороны, амулет стукался мне в ключицу, а подвеска стонала и лязгала. После одного особенно жуткого толчка я оглянулась на Таиба, но тот был, как всегда, невозмутим, будто этот навороченный внедорожник не стоил ему денег, которые он зарабатывал целых два года. Пришло, как говорится, не махом, да ушло прахом. Помощник Феннека, сидящий рядом с ним, похоже, не был столь беззаботен, потому что смотрел на местность, бегущую мимо с неестественной скоростью, глазами, круглыми как тарелки.

— Может, скажете, куда вы нас везете? — спросила я в первый день пробега.

Даже такой простой вопрос задать было не так-то просто, поскольку, разжав челюсти, я рисковала раскрошить себе зубы.

— Повидать одного знакомого.

К чему такая таинственность?

— Простите, а зачем?

— Узнаете, когда доберемся.

Больше Феннек ничего не сказал, пока машина, лихо развернувшись, не остановилась под кроной большой акации. Он вышел и стал названивать по телефону. Первый разговор Феннек вел по-французски, и я ухватила суть, несмотря на то что в нем было много ругани, непереводимых и просторечных выражений, о смысле которых мне оставалось только догадываться. Похоже, дело касалось каких-то денег, которые кто-то должен уплатить. Второй разговор был настольно темен, что я уже и не пыталась понять его.

Я обернулась к Таибу и, понизив голос, спросила:

— Что вы об этом скажете?

— Лагерь, в котором мы с вами были, этот человек оберегает тем, что платит чаевые начальнику местного гарнизона. — Таиб пожал плечами. — Он справлялся, не предстоит ли в следующие несколько дней неожиданная смена кадров, заверил, что деньги уже отправлены и скоро прибудут. Что касается второго звонка, я понял только несколько отдельных слов: что-то связанное с контрольно-пропускными пунктами и полицейскими участками.

Чтобы успокоить нервы, этой информации было маловато.

Но, в конце концов, мы не встретили ни одного контрольно-пропускного пункта, нас никто ни разу не остановил: ни солдаты, ни полиция. Я отдалась на волю событий, да и усталость взяла свое. Заставив себя подчиниться внутреннему «иншалла», я скоро заснула.

Когда я очнулась, мир за окошком уже не мчался и не подпрыгивал. Над утесом, увенчанным валунами самых фантастических форм, солнце уже показало свой бледный, безмятежный лик. Не надо было напрягать воображение, чтобы различить кролика, прижавшегося к земле, орла, сидящего человека, гигантский гриб, вытянутую собачью морду.

— Где мы? — спросила я Таиба.

Он, конечно, тоже не имел об этом ни малейшего понятия. Мы выбрались из машины, стоящей в тени утесов, и куда-то пошли. Феннек с решительным видом шагал впереди. Его высокие ботинки так впивались в землю, что мне казалось, будто он пытается пробить ее насквозь.

«Представляю, каков он в бою, — подумала я, глядя на свирепую поступь. — Такого не остановишь, можно только убить».

Слава богу, эти лютые орлиные глаза сейчас смотрели не на меня, а на дорогу. Не так-то просто было поспевать за ним с поврежденной лодыжкой. Мне приходилось то семенить, изображая бег, то едва ковылять, припадая на одну ногу. Рядом размашисто шел Таиб. Он мог как ни в чем не бывало вышагивать так хоть целый день. Зато бедному помощнику Феннека, который тащил на себе автомат и канистру с водой, приходилось нелегко. Слышно было, как свистит и хлюпает воздух в его прокуренных легких.

Вождь туарегов, похоже, прекрасно ориентировался на местности, ни секунды не колебался, когда в лабиринте меж скал выбирал один из множества поворотов. Через час тяжелой ходьбы, главным образом в гору, мы вышли на скалистый откос. Далеко внизу блестела вода, в которой меж валунов вспыхивали и погасали солнечные блики, виднелась песчаная огороженная площадка с дюжиной низеньких черных шатров и маленькой хижиной, над крышей которой вился дымок.

Феннек бегом рванул вниз по склону, из-под его ног посыпался щебень. Сотни раз я спускалась со скал какой угодно крутизны и чувствовала себя довольно уверенно, но в жизни не видала, чтобы кто-то двигался столь проворно и быстро. Он прыгал с камня на камень так же легко, как горный козел. Когда мы спустились, его уже нигде не было видно. Зато к нам вышло довольно много незнакомых людей, и все с любопытством нас разглядывали. Детишки без всякого страха в глазенках улыбались нам щербатыми ртами, бесстрашно бегали вокруг, трогали нас за одежду или за руки, словно демонстрируя друг перед другом свою храбрость, и снова уносили ноги, прятались за спины товарищей. Они показывали пальцами на мои джинсы, видимо находя их очень смешными, обступили Таиба, пытались карабкаться по его ноге, требовали, чтобы он их покатал. А как малыши хохотали над бедным помощником Феннека, с которого градом катился пот! Увидев его «калаш», они где-то подобрали палки и, держа их как ружья, прыгали вокруг, как бы приглашая поиграть с ними в войну. Одна совсем малюсенькая девчушка с огромными глазами и двумя прыгающими косичками вдруг не смогла скрыть жгучее любопытство и уставилась на мои часы, а потом мертвой хваткой вцепилась мне в запястье. Она была в восторге, глядя, как секундная стрелка скачет по циферблату, на котором сверкает на солнце маленький бриллиант. В иное время и совсем в другом месте я заплатила за эти часы чуть ли не тысячу фунтов. Совершенно нелепая сумма денег для такой фитюльки, подумаешь, показывает время. Зачем?.. Ведь для этого нужно лишь посмотреть на солнце или на длину тени, отбрасываемой любым предметом. Трудно представить себе здесь вещь еще более бесполезную. Разве что можно продать ее за приличную сумму и получить живые деньги. Я улыбнулась, расстегнула ремешок и отдала ей часы. Она убежала, а за ней толпой повалили остальные ребятишки.

Зато Таиб удивленно вскинул брови.

— Это ведь швейцарские, «Лонжин», если я не ошибаюсь?

Возмущенное лицо помощника было неподражаемо. Мне стоило лишь раз на него посмотреть, я не удержалась и засмеялась в голос. Только возвращение Феннека помешало хохоту перейти в истерику.

— Идите со мной, — резко произнес он по-французски и повернулся на каблуках.

Мы прошли мимо шатров, возле которых висели, проветриваясь, ковры, женщины готовили еду или что-то ткали, мужчины резали и сплетали разноцветные полоски кожи. Оказавшись в дальнем конце огороженной территории, мы подошли к хижине, где горел огонь. Войдя внутрь, я поняла, что мы попали в своеобразную кузницу. Всюду лежали инструменты, молотки всевозможных размеров, стояла каменная наковальня, возле горна виднелись богато украшенные мехи. Ребенок, который занимался ими, посмотрел на нас широко раскрытыми глазами, выбежал из кузницы, и тогда мы увидели фигуру человека, сидящего на корточках перед огнем. Прыгающее пламя освещало его глубокие морщины, ярко горящие глаза и короткостриженые седые волосы, представляющие потрясающий контраст с черным лицом, обрамленным ими. Он встал и оказался лишь чуточку ниже Феннека и почти таким же импозантным. Рукопожатие его было удивительно крепким, несмотря на почтенный возраст.

Помощника с оружием выслали на воздух покурить, а всех остальных пригласили из задымленного и темного помещения во внутренний дворик, украшенный обильной растительностью и цветами. С одного взгляда я узнала помидоры, сладкий перец и чили, укроп, апельсины, календулу и бугенвиллею. Подлинное чудо, оазис изобилия.

— Вижу, вам понравился мой садик, — сказал кузнец тихим и учтивым голосом, который совершенно не гармонировал с его крупной фигурой. — Простите, я не закрываю лица, но это не из неуважения к вам. В любом случае я, пожалуй, имею право только на половину покрывала.

На лице Феннека появилось выражение, говорящее о том, что он оценил шутку, но кузнец увидел мое озадаченное лицо, заулыбался и сообщил на прекрасном французском:

— Меня зовут Тана. Еще называют homme-femme, но я предпочитаю, чтобы ко мне обращались, употребляя артикль женского рода.

Думаю, рот мой сам собой раскрылся от удивления, и вовсе не потому, что я никогда не встречала в жизни подобных персон.

— Вы хорошо говорите по-французски, — промямлила я, вовремя догадавшись, что надо что-то сказать, чтобы не выдать своего замешательства. — Где вы его изучали?

— Я многое изучала в своей жизни. Немного знаю и сонгайский. Считаю, что общаться с местными властями и с организациями, оказывающими всякую помощь, надо на их языке, тогда будет больше толку.

Тана жестом пригласила нас присесть на яркое покрывало, лежащее на земле, посередине которого стоял невысокий столик. В сторонке, на жаровенке, где горел древесный уголь, уже кипел серебряный чайник. Столик был сработан очень красиво, украшен тонким узором. На нем стояли четыре стакана для чая, словно Тана ждала нас в гости. Может быть, у нее просто не имелось других и они всегда оставались на столике. Чай заваривался и разливался в высшей степени торжественно. Во время церемонии никто не проронил ни слова, будто это могло помешать исполнению священного ритуала.

Наконец Тана наклонилась ко мне.

— Мне сказали, что у вас есть некий особенный амулет и вы являетесь его владелицей.

Я посмотрела на Феннека, и он резко кивнул в ответ.

— В нем лежит свернутый в трубочку пергамент, а на нем какие-то слова, написанные на тифинаге, — добавила я.

— А-а, пергамент, — сказала Тана, не отрывая от меня взгляда. — А вы знаете тифинаг? И насколько?

Мне пришлось признаться, что очень мало.

Она завернула угол покрывала и начертила на песке какие-то знаки.

— Наш язык полностью соответствует тому миру, в котором мы живем. То же самое можно, конечно, сказать и про другие языки, но наш выражает главные принципы здешней жизни куда более непосредственно, чем большинство других. Видите прямые линии? Эти палочки обозначают ноги людей и животных, жизнь которых переплетена в постоянной взаимозависимости, — козы, овцы и верблюды, газели, шакалы и львы. Крестиками обозначаются дороги, которые мы выбираем, пути, проходящие через пустыню нашей жизни. Нас ведут по ним солнце, луна и звезды. У нас есть поговорка, что все важное зарождается в сердце, а потом, как волна, расходится во все стороны и превращается в круг жизни. Так горизонт окружает и племя, и стадо. В конце концов все неизбежно возвращается к сердцу. Вот потому в этом мире нет силы крепче, чем любовь.

Она открыла потайное отделение амулета, вытряхнула на ладонь свернутый в трубочку пергамент и долго смотрела на него, потом медленно улыбнулась, положила его обратно и щелкнула центральной шишечкой.

— Не ожидала увидеть это еще раз, — сказала Тана. — Но я рада, что снова держу его в руках, несмотря на то что он был свидетелем стольких несчастий.

Ее темные глаза пронзали меня насквозь. Потом она обернулась к Феннеку.

— Бедный ты бедный. Сорок лет в пустыне воротишь лицо от любви… и от всего, что больно жалит, отрицаешь простую истину о том, что твое сердце лежит в центре всего мироздания. Ты так и не нашел ее, верно? Поэтому после стольких лет снова оказался здесь, и все с тем же амулетом. Пойми меня правильно. Мы благодарны тебе за все, что ты сделал для нас, и за деньги, и за помощь. Но неплохо было бы время от времени видеть тебя лично. Если бы ты почаще здесь бывал, может, я избавила бы тебя от двух лет лишних страданий. — Она негромко и сдавленно засмеялась. — Почему бедная старая Тана всегда держит в руке все нити? Ладно, скоро мы сплетем из них прекрасную сказку, впрочем, может быть, немного странную. — Женщина-кузнец похлопала меня по руке. — Для тебя, дитя мое, все это звучит чудно. Вижу по твоим глазам. Погоди, сейчас будет еще чуднее.

С живостью, не свойственной ее годам, Тана, как пружина, вскочила на ноги и нырнула в свою хибарку.

— О чем это она говорит? — спросила я Феннека.

Но он уставился в пылающие угли жаровни, словно там находились ответы на все вопросы. Его тело дрожало как в лихорадке.

Я посмотрела на Таиба.

— Здесь какая-то большая тайна, но мне кажется, что сейчас она раскроется. Потерпите, Иззи, — сказал он и погладил пальцем мою руку.

За дверью послышались какие-то звуки, и перед нами снова появилась Тана, а с ней еще одна женщина, пониже ростом. В ее длинных черных волосах, искусно заплетенных в косички, блестела седина. Уши оттягивали длинные серебряные серьги, доставая почти до плеч. Они представляли собой серебряные кольца, чередующиеся с треугольниками, перевернутыми вершинами вниз. На пальцах и руках женщины также сверкало серебро. Длинные гирьки, сделанные из того же металла, оттягивали уголки платка, покрывающего ее голову. Десяток декоративных булавок украшал ее темно-синее платье. Руки, выкрашенные хной, были насыщенного темно-коричневого цвета, губы резко выделялись на фоне бледного лица. Мне казалось, что я еще ни разу в жизни не видела столь величавой и внушительной женщины. Именно такой я всегда и представляла себе Тин-Хинан, отличающуюся пышным нарядом и убранством. Но царица пустыни умерла много лет назад, а эта женщина была жива, и даже очень. Глаза, которыми она смотрела на нас, были цвета грозовой тучи, хотя особый блеск в них говорил о характере, чувстве юмора, глубоком уме и жизненном опыте, добытом ценой огромных усилий. У нее был прямой нос, густые брови и твердый подбородок — признак решительного характера и сильной воли. Я подумала, что эту женщину невозможно назвать милой или привлекательной. Она для этого слишком хороша, красота ее поразительна. Она прекрасна. Да, именно это слово здесь уместно. Лучше не скажешь.

Ее открытый смелый взгляд на несколько секунд задержался на моей особе, и мне показалось, что крепкий подбородок женщины слегка задрожал. Потом она перевела взгляд на Таиба и одобрительно кивнула.

Наконец красавица посмотрела на Феннека и довольно отчетливо произнесла:

— Амастан!..

— Мариата… — скорее выдохнул, чем произнес он.

Да это же имена из моего амулета! Я во все глаза смотрела то на нее, то на него, пытаясь понять, что все это значит.

Тана наклонилась ко мне и тронула за плечо.

— Они не виделись сорок лет. Каждый считал другого погибшим. Сорок лет — долгий срок, чтобы хранить человека в своем сердце, когда его нет рядом. Пойдем. Они сейчас видят только друг друга. Нам не обязательно слушать, о чем они станут говорить.

Мы вышли из садика через арку, увитую цветами, в которых гудели пчелы, и добрались до берега глубокой, но почти пересохшей речки, где между гладкими белыми валунами блестели ямы, заполненные водой.

— Когда я была молодой, здесь всегда текла вода, — грустно сказала Тана. — Росли камыши, было полно лягушек, птички пели не переставая, олеандры цвели красивыми розовыми цветами. Сколько детей, отравившихся их ядовитым соком, я вылечила, заставляя есть древесный уголь! — Она покачала головой. — В жизни часто бывает, что самые прекрасные вещи являются особенно смертоносными. Возьми хотя бы тех двоих. На свете не встретишь столь прекрасных людей. Амастан был стройный юноша, высокого роста… Впрочем, он и сейчас такой. А какие у него выразительные глаза. Они хороши для поэта. Я всегда так ему говорила. Но вы видели, каким он стал, когда жизнь сыграла с ним злую шутку. Не удивительно, что Амастан выбрал эту дорогу. В первый раз он пришел сюда ребенком и слишком много успел повидать в жизни. В девятнадцать лет юноша потерял свою первую любовь, а в двадцать три и вторую. Можно представить, что творилось в его душе. Теперь он пробил себе дорогу, его знают отсюда и до Леванта, и что хорошего для него из этого вышло?

Вопрос был риторический. Таиб сжал мою руку, наши пальцы переплелись. Мы оба изумленно слушали не шелохнувшись.

— А Мариата… Что ж, когда эта девушка явилась сюда, она была настоящей маленькой принцессой, считала себя прямым потомком самой Тин-Хинан, но кто знает, насколько это правда? Люди из племени кель-тайток обожают хвастаться подобными вещами. Я считаю, что лучше оставаться самим собой, чем нести на себе груз тысячи предков, но таковы уж наши обычаи, которые никогда не меняются. Они могут быть консервативны, удерживать тебя, а жизнь не стоит на месте.

Тана сделала паузу и склонила голову набок, как бы обдумывая эту мысль. Так умный дрозд внимательно разглядывает червячка, копошащегося у него под ногами.

— Впрочем, культура твоего народа, конечно же, дает тебе стержень, гордость, которая нужна, чтобы с честью выходить из трудных ситуаций. Здесь уж как посмотреть. Мариату привела сюда мать Амастана.

Тана рассказала нам о женщине, которую называла Рахмой, о том, как та с радостью вышла замуж за вождя большого племени и была счастлива с ним, пока он не взял себе вторую жену.

— Такое у нас случается редко, — тихо сказала она, обращаясь ко мне. — Многоженство. У нас принято, чтобы был один муж и одна жена. Сердце, глаза и душа — все отдано одному-единственному человеку. Так всегда было у туарегов, и лучшего ничего не придумано. Обычай иметь много жен пришел к нам с Востока и не принес ничего, кроме неприятностей. Женщины терпеть не могут делить своего мужчину еще с кем-то, а те не могут этого понять. В общем, Рахма ушла от мужа, не взяв с собой ничего, кроме Амастана, единственного своего выжившего ребенка. Она любила этого мальчика слишком сильно с точки зрения здравого смысла. Так вот, когда он сошел с ума, мне пришлось кое-что предпринять, иначе она тоже лишилась бы рассудка. Я послала ее в Аир, чтоб она привела с собой Мариату. Рахме нужно было что-то делать, и я подумала, что ей это будет на пользу. От нас, инеденов, можно услышать много такого, чего никто не скажет в иных местах. Мы научим читать знаки, которые для других непонятны. Здесь не нашлось ни одной девушки, достаточно красивой или умной для того, чтобы привлечь внимание Амастана, который так много испытал. Мариата ни на кого не была похожа, да и сейчас такова, вы сами видели. Настоящая красавица, не просто хорошенькая, уверяю вас. Таких нигде не сыскать, а это куда важнее, чем просто привлекательность молодости. Очень властное лицо и сильная воля. Разве он мог устоять? Теперь я жалею о том, что не прочла всех знаков, сопутствующих их союзу, но в то время сделала все, что считала правильным. Я не смотрела далеко вперед, а когда заглянула, было поздно, разлучить их стало невозможно. Любовь сильней, чем рок, разве это не замечательно? Некоторые говорят, что она могущественнее самой смерти, но я благодарю судьбу за то, что у меня не было возможности узнать это наверняка.

Потом Тана поведала нам о потрясающих событиях, разлучивших человека, которого я знала под именем Феннек, а она с материнской нежностью называла Амастаном, и женщину пустыни по имени Мариата.

— Солдаты явились ночью, в самый разгар их свадьбы. Разумеется, они уже не одну неделю, а то и месяц делили ложе, но это не являлось чем-то предосудительным. Народ покрывала не придает таким вещам большого значения. Старайся, чтоб тебя не увидели, а если уж так вышло, то придумай что-нибудь и позабавь нас этой историей. Когда они поженились, она была уже беременна. Мариата вышла замуж и овдовела в один день. По крайней мере, она много лет так считала. Бедная Мариата. Бедный Амастан! Его ранил не выстрел солдата, а удар в голову. Пуля попала ему вот сюда. — Тана прижала ладонь к груди прямо над сердцем. — Падая, он так сильно стукнулся затылком, что этот удар вполне мог стать для него роковым. Несколько недель Амастан провалялся без сознания, но Всевышний снова оказался милостив к нему. Однажды он уже видел последствия резни, и ему не следовало смотреть на такое еще раз, узреть то, что довелось мне… — Она содрогнулась. — Эта ночь была ужасна.

— А как же вы сами выжили? — спросил Таиб, не отрывая взгляда от ее лица.

Губы женщины-кузнеца скривились в болезненной гримасе.

— Они изнасиловали и убили почти всех женщин, которых смогли поймать. Но когда пришли ко мне… — Она сделала паузу. — В общем, можно сказать, что солдаты, наверное, в жизни не видели ничего подобного. Они очень испугались и убежали. Впервые в жизни я радовалась, что родилась непохожей на других.

— Значит, это вы спасли Феннеку жизнь?

Она усмехнулась, услышав это имя.

— Амастан всегда был романтиком. После того как Мариата пропала, он боялся пользоваться своим именем. Я думала, молодой человек найдет ее и они снова будут вместе, но жизнь, в отличие от воды, не идет по линии наименьшего сопротивления, верно? Он очень долго хворал, все никак не мог выздороветь после той раны и удара головой, мучился несколько месяцев. Когда Амастан смог ходить, не говоря уже о том, чтобы здраво мыслить, он узнал, что она пропала. Сначала отец увез ее в Тафилальт, а потом она одна отправилась в пустыню. Мариата прошла весь путь от городишки на юге Марокко до границы Хоггара, это больше тысячи километров. Для всякого совершить такое будет великим подвигом, а уж тем более для беременной женщины.

Я недоверчиво посмотрела на нее и спросила:

— Она пересекла всю пустыню? Одна?

— Причем беременная, — твердо кивнула Тана. — Я же говорила, что Мариата — поразительно волевая и упрямая женщина. Но как бы там ни было, когда Амастан узнал, куда ее увезли, и отправился в Имтегрен, его жены там уже не было. Он отыскал дом, в котором она жила, постучал в дверь, и ему открыла женщина, на которой женился отец Мариаты. Она только посмотрела на оборванного кочевника, задающего глупые вопросы, и сразу раскусила, кто он такой. Эта дама сказала, что девушка померла, прямо так и заявила. «Заболела и умерла», — соврала она и захлопнула дверь перед его носом. Он стал спрашивать у соседей, но никто не сообщил ему ничего определенного. Сердце его было разбито. Амастан вернулся сюда, но никак не мог успокоиться и отправился в холмы, примкнул к повстанцам.

— А когда вы узнали, что она жива? — спросил Таиб.

— Всего только пару лет назад. Она ведь тоже переменила имя. Проследить людей в пустыне и в лучшие времена было нелегко, даже если они сохраняли имя, данное им от рождения. — Она прищелкнула языком и покачала головой. — Я знала, что она жива. Сердцем чувствовала… — Тана ткнула себя пальцем в грудь. — Кости тоже подтвердили… Но что толку говорить с ним об этом? Он не слушал меня.

— А зачем она изменила имя? — спросила я, жутко заинтригованная.

Тана откинулась назад, закрыла глаза и продолжила:

— Судьба любит играть с людьми, и шутки у нее бывают очень злые. В конце долгого перехода по пустыне ее захватил тот самый человек, которого она ненавидела больше всего на свете, Росси, сын Бахеди, наследник вождя Аира. Ходят слухи, что именно он привел солдат в селение нашего племени, хотя никто не может их подтвердить. Но факт остается фактом, Росси спасся тогда с большей легкостью, чем можно представить в подобных обстоятельствах… — Тана вздохнула. — Ну да, он спасся, бежал и через год получил то, чего добивался, то бишь Мариату. Теперь Росси мог поступать с ней так, как ему вздумается. Он сделал ее своей второй женой. Бедняжка так высоко ценила свой род, своих предков, а тут такое падение!.. Это трудно перенести, да и Росси постоянно напоминал ей об этом. Сами видите, почему Мариате захотелось переменить имя. Но она отомстила, по-своему, конечно. Ему так и не удалось родить с ней ребенка, за что он получил свою долю насмешек.

— А ее собственный ребенок? Она родила? Он остался живой? — спросил Таиб, жадно глядя на Тану.

Кажется, ему очень нравилась эта игра, в которой одно откровение следовало за другим, во всяком случае он увлекся ею гораздо больше, чем я. Какое-то потаенное смутное чувство терзало мне душу. Я не могла определить его суть, да и не была уверена, хочется ли мне этого.

Тана взвесила амулет в своей ладони и сказала:

— Там написано три имени. Амастан — он первый владел амулетом. Мариата, которой юноша подарил его…

— И Лаллава.

— Умная девочка. — Тана одобрительно посмотрела на меня. — И Лаллава. Да, Мариата родила ребенка, девочку, и это очень ее удивило. В утробе ребенок был слишком уж активным. Она была уверена, что родится мальчик, и в душе уже называла его Амастаном. А тут на тебе: девочка, все признаки налицо. Мать назвала ее Лаллавой, что означает «дух свободы». Лаллава, дочь Мариаты, дочери Йеммы, дочери Тофенат. И так далее до самой Тин-Хинан. Она вписала это имя в пергамент, чтобы амулет служил защитой для новорожденной, сплела его с именами родителей и с лучшим заговором-оберегом из всех, что я знаю, обязав тем самым духов отца и матери заботиться о ребенке, сплела из слов паутину безопасности, сеть, которая стягивала вместе все три души. Мариата думала, что в этом мире такое уже не сбудется, только на небе, усеянном звездами… Но судьба порой вознаграждает нас за свои злые выкрутасы и сочиняет собственную прелестную сказку доброй феи. — Тана наклонилась ко мне и спросила: — Скажи-ка, дитя мое, как амулет попал тебе в руки?

Я рассказала все как есть, и женщина-кузнец расплылась в долгой удовлетворенной улыбке.

— Так вот, значит, какую историю сплела для тебя судьба. Теперь послушай другой ее вариант. Мариата родила ребенка, девочку, вписала ее имя в амулет и на счастье повесила талисман ей на шею. Росси хотел иметь сыновей. А тут ребенок, да еще девочка, да еще чужая. Ему не этого было надо, и он оставил девочку умирать. Но Мариата вернулась к ней, убежала в брачную ночь туда, где оставила ребенка, в гробницу самой Тин-Хинан. Да, жизнь и смерть порой сплетают чудные узоры, изящные и вместе с тем фатальные. Прибежав туда, она не обнаружила никакого ребенка. Только следы автомобильных шин и отпечатки чьей-то обуви. Такой не найдешь ни в Мали, ни в Нигере. Следы мужчины и женщины. Она сама мне об этом сказала. Мужчина был гораздо больше и тяжелее женщины, ступни которой оказались маленькими, как у ребенка.

Я смотрела на нее, не в силах оторвать глаз, сердце мое стучало, а в голове вертелась совершенно нелепая мысль: «У моей мамы ноги тоже были совсем маленькие. Она носила третий размер…» Я понимала всю странность и нелепость этой мысли.

Тана прикоснулась к моему лбу и заявила:

— Ты смотришь на меня очень серьезно. Так же делала и Мариата, когда о чем-то серьезно думала. Только брови у нее сходились в одну линию, а ты свои выщипала, и теперь этого не видно. Да, милая моя, что бы там тебе ни наговорили, ты не дочь своих родителей. Они не произвели тебя на свет, но нашли в пустыне, в древней гробнице, и увезли с собой.

У меня закружилась голова, земля поехала из-под ног. Я заморгала, судорожно сглотнула слюну и попыталась взять себя в руки.

— Женщина, которую ты зовешь матерью, француженка, так? — поинтересовалась Тана.

Я молча кивнула.

— Должно быть, им как-то удалось провезти тебя контрабандой, — задумчиво сказала она. — Я знаю, для этого существует много способов, доступных богатым европейцам. Война в песках их не касается, они живут в своем, совершенно ином мире, непохожем на наш.

— А ваше свидетельство о рождении, Иззи! — вдруг сказал Таиб, глядя на меня изумленными карими глазами.

Он порылся в кармане и вытащил какую-то зеленую бумажку, сложенную пополам. В последний раз я видела этот листок, когда Феннек в сердцах швырнул его через всю палатку.

— Как только я увидел бумагу, сразу понял, что это свидетельство о рождении, выданное в Марокко. Видите печать? — Он ткнул пальцем в выцветший треугольник в самом низу пожелтевшего листка. — Это профиль Хасана Второго, нашего старого короля. Тут уже плохо видно, но покажите этот оттиск любому марокканцу, и он сразу узнает его. У вас марокканское свидетельство о рождении! — воскликнул он и засмеялся.

Фальшивое свидетельство, которое выписал и отметил печатью коррумпированный чиновник, получивший свой бакшиш.

— Нет, не может быть, — сказала я тихо, почти шепотом. — Это не мое свидетельство о рождении. У меня его нет.

Тем не менее мое смятение постепенно вытесняла бурная радость. Она сквозняком вытягивала все сомнения, исподволь, непреклонно заполняла все мое существо, как вода затопляет русло высохшей реки.

— Тана сказала, что ты придешь.

— Откуда она узнала?

— Ты же знаешь ее гораздо лучше, чем я. Ей многое известно.

Возникла пауза.

— Знаешь, ты всегда был со мной. Все эти годы я носила тебя в своем сердце и еще вот здесь, рядом с ним.

Мариата отшпилила серебряную брошку, прикрепленную на груди, и размотала кожаную обвязку. Под ней лежал обрывок ткани цвета индиго с буро-ржавыми пятнами, сложенный несколько раз, чтобы не занимать много места. Она мгновение смотрела на него нежным взглядом, потом отпустила, и ткань, порхая, упала на землю.

— Это кусочек твоего рукава. Он остался в моей руке, когда меня силой оттащили от тебя. Я думала, что в нем хранятся остатки твоей жизненной силы, когда поняла, что ношу в себе твоего ребенка. — Мариата смотрела на него со светлой улыбкой. — Неужели ты не узнал нашу девочку с первого взгляда? — Она усмехнулась. — Надо же, взял в заложницы собственную дочь!

Амастан покачал головой.

— Откуда же мне было знать? Ведь я и ведать не ведал, что у нас вообще был ребенок. Как тут догадаться, да еще в таких обстоятельствах… — Он не закончил этой совершенно нелепой фразы, помолчал, размышляя о чем-то, и продолжил: — Конечно, я ее не узнал, и все-таки, понимаешь, было в ней что-то такое… напоминающее о тебе.

— А я сразу узнала. Я отличила бы ее из тысячи женщин. У нее твои глаза.

По щекам Амастана потекли слезы. Он вытер их тыльной стороной ладони. Закон асшака требует, чтобы мужчина не обнаруживал своей слабости даже перед собственной женой. Но напор оказался слишком настойчив и силен. Амастан уже не обращал на них внимания. Слезы свободно бежали по щекам и исчезали под тканью тагельмуста.

— А подбородок твой, — кое-как сумел выговорить он.

— Дай я на тебя посмотрю. — Мариата протянула руку к его щеке. — Хочу видеть твое прекрасное лицо. — Она потянула вниз его тагельмуст и стала смотреть, жадно вбирая в себя каждую морщинку, каждую складку его лица. — Я совсем не думаю о том времени, которое пробежало в разлуке с тобой. Оно ничего не значит. Ты для меня нисколько не изменился. Ты — мой Амастан, я — твоя Мариата. Больше не покидай меня никогда. Обещай.

Он не нашел в себе сил что-то ответить, просто кивнул и прижал ее руки к своему сердцу.