Глава 31

В лагере мы оставались три дня. Вокруг бушевала песчаная буря, и передвигаться куда бы то ни было не представлялось возможным. Странно об этом говорить, но эти три дня были самыми счастливыми в моей жизни. Нас с Таибом оставили вдвоем, и в любое другое время я нашла бы эту ситуацию невозможной, поскольку в замкнутое пространство палатки были втиснуты два столь разных человека. Но страх перед людьми, мучивший меня всю взрослую жизнь, и вечная настороженность куда-то пропали, испарились. Возможно, этому способствовал полумрак палатки. Она оказалась превосходным местом для исповедей, признаний и откровенности. Мы лежали на спине, глядя вверх, в темноту, задавали друг другу вопросы, с которыми всегда хочется обратиться к человеку, который, как тебе кажется, будет играть в твоей жизни важную роль, и оба несли прекрасную чушь, возвышенную и столь же нелепую. Я спрашивала, почему он до сих пор не женился, сколько раз влюблялся и как же вышло, что это ничем не закончилось. Верит ли он в загробную жизнь, хотел бы иметь детей, чему его научили в жизни собственные ошибки, какую он слушает музыку, какое его любимое блюдо, каковы самые счастливые воспоминания и какой он помнит самый смешной анекдот. Мы лежали совсем близко, но не касались друг друга, что-то шептали, смеялись, дремали. Наконец Таиб спросил, как я жила в Лондоне, как прошло мое детство, и я рассказала про свою палатку в саду, про игры в войну с друзьями-мальчишками, про то, как мы бегали полуодетыми и сражались деревянными саблями.

— Вы были маленькой дикаркой, — улыбаясь, сказал он.

— Да, — тихо отозвалась я. — Но очень давно.

— Вы до сих пор немного такая. Я же вижу ваши глаза, когда вы смотрите на пустыню. Вы обожаете дикую природу, не зря же увлеклись скалолазанием. Уж не поэтому ли вас занесло в Марокко?

Под таким углом я еще об этом не думала, но Таиб был по-своему прав.

— Тут во всем виновата отцовская коробка.

— Коробка?

Я рассказала все: про наследство, про то, что на чердаке дома отец оставил для меня коробку, про то, что мы с Ив обнаружили в ней, когда открыли. Вдруг меня как громом поразило.

— Ив!

Таиб повернулся ко мне, глаза его были широко раскрыты.

— Что? Что такое?

— Да Ив же! Она же с ума сойдет, поставит на уши всю марокканскую полицию. Ведь я же пропала, меня надо искать! — Я порылась в сумочке, ища мобильник, нашла его и торопливо стала тыкать пальцем в кнопки. — Черт!

Батарейки сели. Вне себя от ярости, я зашвырнула мобильник в дальний угол палатки, и он глухо шлепнулся о полотняную стенку.

Не говоря ни слова, Таиб сунул руку в карман, вынул свой аппарат и протянул мне. Поразительно, но здесь, в центре самой большой на земле пустыни, связь была, хотя сигнал оказался слабеньким. С трех попыток мне удалось набрать номер Ив.

Раздались гудки, очень долго никто не отвечал, потом я услышала:

— Ну и кто это еще?

— Ив, это я, Иззи.

— Из! Где тебя черти носят?

Только теперь я поразилась тому факту, что наши похитители не забрали у нас мобильников, но быстро сообразила, что для них в этом не было особой надобности. Так что мне сейчас ответить?

— Хороший вопрос. Понятия не имею. Где-то посередине Сахары.

Ее удивленный крик услышал даже Таиб. Я отодвинула аппарат подальше от уха, пока она не перестала орать, а потом быстренько и как можно проще рассказала, что с нами случилось.

— Вас похитили? Господи, Иззи! Что мне надо делать? Позвонить в посольство?

Пока я пыталась сформулировать ответ, в палатку нырнул какой-то человек, выхватил у меня телефон и отключил связь. Потом он с явной угрозой что-то пролаял в мой адрес на своем языке. Я поняла только два слова: «Со мной». Они прозвучали по-французски, но движение его автомата было недвусмысленным. С беспомощным видом я повернулась к Таибу.

— Идите с ним, — сказал он, но теплый взгляд согрел меня, и мне сразу стало легче.

Буря снаружи как будто стихла. Воздух все еще был серовато-желтым из-за массы носящихся в нем мельчайших песчинок, как снег залепивших стенки и крыши палаток, но, несмотря на скрип на зубах, дышать было можно. Охранник повел меня к самой большой палатке, черной и приземистой. Согнувшись в три погибели, я нырнула в низенькое отверстие входа. Главарь контрабандистов лежал, растянувшись на тростниковой циновке, но, увидев меня, приподнялся на локте. Он смотрел на меня так, что если бы не скудость обстановки, то можно было бы подумать, что передо мной какой-нибудь древний полководец или сам император. Теперь на нем была не пыльная форма, в которой этот человек ходил в тот день, когда захватил нас, а длинный халат и широкие хлопчатобумажные штаны с каким-то сложным узором по бокам. Коричневые босые ступни с длинными костлявыми пальцами и широкими грубыми подошвами выдавали в нем субъекта, который с детства не носил обуви. При этом голова оставалась замотанной лицевым покрывалом, видны были только темные, блестящие глаза. Перед ним на маленьком круглом столике дымились два стакана с чаем, стоял помятый железный чайник, миска с маслом, лежала стопка лепешек. Он жестом пригласил меня сесть, и я кое-как опустилась на колени.

— Ну вот, британцы говорят, что вы французская подданная, а французы — что вы англичанка.

Похоже, это его очень забавляло. Свободной рукой он подвинул ко мне стакан, и только теперь я заметила, что в другой руке у него — ну надо же! — настоящий спутниковый телефон.

— Кажется, никто не желает вас вызволять, Изабель Треслов-Фосетт.

Жестом глубочайшего презрения он швырнул мне мой паспорт, как бы говоря, мол, сами видите, толку от этой бумажки для вас никакого.

Я взяла паспорт и сунула в карман, хотя в этом заброшенном месте вряд ли можно было представить себе вещь более бесполезную. Не зная, что сказать, я взяла стакан и сосредоточилась на чае, но напиток оказался такой сладкий и крепкий, что меня чуть не вытошнило.

— Но это и не важно. Такова игра. Я делаю ход, они не торопятся отвечать, тянут время, а сами стараются определить, где мы находимся, придумать, как быть дальше. Известные приемчики. Они делают вид, что их это не интересует, но наверняка там все на ушах ходят и надеются, что у нас не хватит решимости обратиться к средствам массовой информации.

Он подвинул ко мне корзинку с хлебом и несколько минут молчал, пока мы ели. Я завороженно смотрела, как главарь похитителей отправлял кусочки хлеба под лицевое покрывало и отворачивался, будто процесс еды был для него занятием слишком интимным, и мне не полагалось это видеть.

Вдруг спутниковый телефон ожил, главарь нажал на кнопку и стал внимательно слушать, потом быстро проворчал что-то в ответ, дал отбой, вскочил на ноги и прокричал какие-то команды своим головорезам. Тишина и порядок в лагере, как по мановению волшебной палочки, нарушились беготней, криками и шумом. Палатки быстро и лихорадочно были собраны и погружены на багажники автомобилей. Меня сунули в «туарег», и увидеть, где Таиб, мне не удалось. Не успела я опомниться, как мы уже мчались на огромной скорости по пустыне, изрезанной колеями, причем остальные машины рванули в разных направлениях.

Крепко вцепившись одной рукой в баранку, контрабандист гнал по пересеченной местности, в другой держал трубку и громко отдавал приказания. На зыбком песке машину то и дело заносило, и тогда нас накрывало огромным облаком пыли. Потом мы выбрались из песков и помчались по усеянной гравием равнине. Мелкие камешки стучали по днищу и бокам машины так звонко, будто по ней со всех сторон палили из автоматов.

«Бедный Таиб! — подумала я. — От подобного обращения блестящая черная краска его машины будет безнадежно испорчена».

Да уж, мозги человека, взращенного европейской цивилизацией, переделать не так-то просто. На мгновение у меня в голове мелькнула малодушная мысль: хорошо, что машина не моя. Но эти размышления были прерваны мощным ревом, раздавшимся над головой. На бреющем полете над нами промчался военный реактивный самолет с бледным брюхом и камуфлированными крыльями. Он сделал крутой вираж, через мгновение превратился в точку и пропал из виду.

Контрабандист удовлетворенно и мрачно ухмыльнулся. Сетка тонких морщинок вокруг его глаз превратилась в глубокие складки.

— Ха! Думают, мы очень боимся их разведчика! Пока вы в наших руках, никто нас и пальцем не тронет. Представляете, какая это для них невыгодная реклама?

Он помолчал, словно хотел, чтобы я усвоила: вот он, грубый, отсталый человек пустыни, а понимает важность гласности и разбирается в рекламе. Потом он включил в работу обе оси, машина поползла по крутому берегу высохшего русла и выбралась наверх. Он дал полный газ и погнал ее по более или менее твердой дороге, по сторонам которой росли пышные тамариски.

— Конечно, если с вами что-то случится, обвинят нас. «Зверски убита террористами, захватившими ее» — вот что напишут в газетах. Но в мировых средствах массовой информации работают и люди, сочувствующие нам. — Он искоса посмотрел на меня. — Изабель, а у вас есть знакомые журналисты?

Я повернула к нему голову.

— У меня? Нет.

— Неужели никого из лондонской «Таймс» или Би-би-си? — не отставал он.

— У меня другая тусовка. — Я беспомощно развела руками.

— Ладно, это неважно. Вы сами можете послать что-нибудь на сайт Би-би-си. На следующей стоянке мы загрузим туда ваши фотографии.

Он говорил с таким самоуверенным видом, что я вдруг взбрыкнула:

— Похитили меня и моего друга, отняли у него машину, везете нас неизвестно куда — с какой стати я должна вам помогать?

— Вот погодите, я вам кое-что покажу, и вы сами захотите помочь нашему делу.

Он сказал это обыденным тоном, будто констатировал очевидный факт. Я только покачала головой и отвернулась, глядя на трясущийся и подпрыгивающий пейзаж за окном и сдерживая смех. Все мое возмущение вдруг испарилось. Оказавшись в чреве пустыни, я почему-то перестала заботиться о том, куда меня везут и что со мной будет. Все события шли как бы сами собой, без моего участия. Я уже ничего не боялась и даже не особенно расстраивалась. Судьба моя теперь была во власти могущественных сил. Мне с ними не справиться! Остается лишь смиренно принимать происходящее и стать фаталисткой. Чему быть, того не миновать. Мне стало спокойно, как никогда прежде. Очень странно. Неужели позиция «иншалла» — заразная вещь? Если это так, то я, похоже, прихворнула серьезно. Бабушка Таиба на меня очень рассердилась бы. Таиб… При мысли о нем в душе у меня все пело. Интересно почему?

Скоро мы оказались на плоской песчаной равнине, усеянной округлыми черными камнями. Порой навстречу попадались одинокие деревья с широко раскинувшимися ветвями. Под одним из них контрабандист остановил машину, и мы выбрались на душный и жаркий воздух. Двое охранников с заднего сиденья тоже вышли облегчиться. Я последовала их примеру, выбрав для этого приличных размеров акацию на разумном расстоянии от машины. Когда я вернулась, главарь нагнулся, поднял камень и вдруг швырнул мне так же небрежно, как мячик ребенку. Я поймала его, но чуть не выронила от неожиданности. Он оказался гораздо тяжелей, чем я думала. Я вертела камень в руке и внимательно разглядывала его ржавую, рябую поверхность.

— Это метеорит, зовущийся у нас гром-камнем, — объяснил мне главарь. — Считается, что он приносит счастье.

— Хорошенькое счастье, если заедут им в голову, — кисло отозвалась я, и он громко рассмеялся.

— Изабель Треслов-Фосетт, вы демонстрируете чисто туарегский образ мысли! Даже в самых плохих обстоятельствах вас не покидает чувство юмора.

Туарегский! Почему это раньше мне не пришло в голову? Не понимаю, о чем я думала. Я-то считала, что этот тип — преступник и прячет лицо, чтобы его никто не узнал, а оказывается, такова традиция. Я посмотрела на него с новым интересом, хотя и не без холодка, бегущего по спине. Когда Таиб сообщил, что предки его — туареги, мне это очень понравилось, еще бы, какая экзотика! Теперь на меня снова нахлынули воспоминания об уроках кровавой истории, которые мне преподала мать. В 1881 году колонна французской армии под командованием полковника Флэттерса совершала экспедицию в Алжирский Хоггар, чтобы наметить маршрут предполагаемой транссахарской железной дороги. Туареги заманили французов в холмы, где их ждала ловушка, прижали к пустыне и безжалостно вырезали всех до единого. Следующая, гораздо лучше подготовленная экспедиция, возглавляемая Лами и Фуро, подверглась непродуманному и безответственному нападению отряда четырех тысяч туарегов верхом на верблюдах. Они были перебиты картечным огнем, в живых не осталось никого — ни воинов, ни верблюдов. В детстве туареги для меня были все равно что индейские воины чероки или сиу, храбро сражавшиеся против врагов, обладающих огромными преимуществами, предоставленными им так называемым прогрессом. В кино я всегда была на стороне краснокожих индейцев в их борьбе против ковбоев, поэтому сочувствовала и туарегам, воюющим против самодовольных французов, возжелавших приручить дикий и свободный народ. Что-то в этом роде моя мать собиралась проделать и со мной. Но, оглядываясь на прошлое, я должна была признать, что в этих воинах пустыни всегда проглядывало и нечто зловещее: холодная жестокость и беспощадность людей, которым наплевать на все, кроме собственных понятий о чести и свободе. Теперь в это вековое противостояние старого и нового вовлечена и я, пешка, загнанная в угол. Прежний настрой в духе «иншалла», охвативший меня с час назад, теперь начал угасать.

— Вы знаете, как меня зовут, но сами не представились, — помолчав, сказала я. — Может быть, удостоите меня чести узнать ваше имя?

— Некоторые зовут меня Феннеком в честь африканской лисицы, обитающей в пустыне. Другие именуют Ташельтом. Знаете, есть тут у нас такая рогатая гадюка, — ответил он, нисколько не развеяв страха, растущего в моей груди.

— А настоящего, личного имени у вас нет? — спросила я, вспомнив, что где-то читала, как важно для заложника установить с похитителями эмоциональный контакт, чтобы в нем видели не безликого пленника, а живое человеческое существо, которое уже не так-то просто хладнокровно убить.

— Я никому не называю своего имени на языке тамашек и уже давно им не пользуюсь.

— Похоже, вы его стыдитесь, — сказала я, наверное, слишком смело.

Его это, видимо, задело, и он резко вздернул подбородок.

— Стыжусь? Ни в коем случае. Туарег гордится своим родом. Это чувство родилось и умрет вместе с ним. В моем имени заключена вся моя родословная. Оно ничем не запятнано. Я горжусь им, несмотря на то что мой народ перенес много оскорблений и унижений. Но свое имя и родословную я поберегу для себя. Мое племя много претерпело, и я не допущу, чтобы люди снова из-за меня подвергались гонениям.

Очевидно, я затронула его чувствительную струнку.

— Гонениям?

Мое удивление прозвучало простодушно. Кто может преследовать и подвергать гонениям кочевое племя пустыни, которое никогда надолго не остается на одном месте, представляет собой объект, так сказать, невероятно подвижный? Я надеялась, что он мне это прояснит, но глаза его казались далекими, в них читались страдание и ожесточение. Феннек вдруг отвернулся и приказал подчиненным принести мне воды.

Через несколько минут мы вернулись в машину. Скоро к нам присоединились еще две, и мы помчались дальше колонной, взлетая на песчаные холмы. Так корабли под всеми парусами выскакивают на волны, громоздящиеся со всех сторон.

Остановились мы только ночью. Я дремала, неловко прислонившись головой к окну, а когда очнулась и протерла глаза, было уже совсем темно, и несколько ярко пылающих костров только подчеркивали мрак. Этот лагерь был совсем не похож на тот, что мы покинули утром. Ко мне с радостным лаем подбежали собаки, всюду виднелись люди, бегали дети, которые почему-то не спали в этот, судя по всему, поздний час. Я с любопытством отметила тот факт, что тут были и женщины, хотя они и держались поодаль. Слышалось жалобное блеяние козлят, зовущих своих мам, от которых их отделили, чтобы сохранить молоко. Понятия не имею, откуда я это знала, но знала так твердо, что по спине у меня побежали мурашки.

Охранники Феннека проводили меня в палатку, стоящую в сторонке, у входа обменялись приветствиями с ее обитателями, только потом отступили в сторону и впустили меня внутрь. Залезла я туда чуть ли не на четвереньках — не самый достойный способ знакомиться с женщинами из племени туарегов, с которыми я имела удовольствие встретиться в первый раз в жизни. Они с любопытством разглядывали мою странную внешность, как, впрочем, и я их. К внешнему виду женщин в Тафрауте, с ног до головы закутанных в черное, застенчиво прячущих лица от посторонних и всегда избегавших моего взгляда, я уже привыкла. Но эти разглядывали меня с откровенным интересом. Когда я ответила им тем же, они заулыбались и что-то залопотали, звеня раскачивающимися украшениями, в которых отражалось пламя свечей. Три женщины сидели в ряд, прямо как на какой-нибудь средневековой картинке, изображающей три возраста человека: поразительно привлекательную юность, цветущую зрелость и старость. Нос у здешней старухи оказался таким же крючковатым, как у гигантских орлов.

«Интересно, родственницы они или нет, — думала я. — Ведь держатся вместе столь непринужденно. Любопытно, что они думают обо мне, когда я стою тут перед ними в помятой и, разумеется, грязной хлопчатобумажной рубахе, фирменных джинсах и дорогих сандалиях, со швейцарскими часами фирмы „Лонжин“ на руке и настолько скромными серьгами, что их почти не видно».

Их серьги были поистине огромными и весьма выразительными. Такие большие куски серебра четкой геометрической формы вроде бы и носить-то неудобно. Тем не менее эти женщины держались так, словно эти штуковины весили не больше пера. Все три, конечно, были увешаны амулетами, не менее дюжины на каждой, кстати, очень похожими на мой. Они были пришпилены к темным платьям, ярким вышитым блузкам, изысканным платкам и шалям, как и у меня, висели на шее на шнурке или плетеном ремешке.

Рука моя сама потянулась к амулету, который я предусмотрительно спрятала под рубашку. Сердце мое забилось, словно я интуитивно, бессознательно почувствовала, что для меня настал очень важный момент, который изменит всю мою жизнь. Это ощущение трудно поддается описанию… Будто волею судьбы или обстоятельств я подошла к ключевому моменту, к какой-то тайне, готовой вот-вот раскрыться, узнать которую я жутко боюсь. Мне очень хотелось немедленно вынуть свой амулет и показать его этим женщинам в живописных традиционных нарядах, но я не решалась, сама не знаю почему. Причина, скорее всего, крылась в том, что мы еще не успели познакомиться. Этот жест с моей стороны, да еще в столь поздний час, был бы некрасив, даже непристоен, неожидан и груб. Я подождала, пока они освободят для меня место на кровати с веревочной сеткой, возвышающейся над землей всего на несколько дюймов, и с матрасом, обтянутым пестрой шерстяной тканью, и не успела опомниться, как уже лежала под одеялом. Я погружалась в сон, еще понимая, что со мной происходит, мышцы расслаблялись, сознание расплывалось. Меня охватывало состояние, когда восприятие действительности находится в полном равновесии и порой обостряется до невероятности. Перед тем как провалиться в сон, я в течение нескольких мгновений слышала лишь приглушенные голоса, подобные шороху ветра, шелесту листьев или лепету волн, ласкающих берег. Потом все звуки слились в одно слово, повторяющееся вновь и вновь: Лаллава, Лаллава, Лаллава…