~~~

Ночь в тропиках опускается мгновенно. Прожитого дня как не бывало. Смотришь, к примеру, на тощих, облезлых собак. А потом раз — и остались от них только черные тени. Если нет под рукой свечи или керосиновой лампы, то с приходом ночи ты словно попадаешь в темницу и маешься взаперти до рассвета.

Во время блокады солярка и свечи были на вес золота. Бои между повстанцами и солдатами-наемниками шли в светлое время суток, но наступления темноты мы ждали не только по этой причине. Мистер Уоттс подарил нам, детям, возможность проводить ночные часы в другом мире. Мы находили прибежище в далеких краях. И не беда, что это была викторианская Англия. Оказалось, перенестись туда совсем не трудно. Если только не мешали эти проклятые собаки да петухи.

Когда мистер Уоттс дочитал первую главу, мне стало казаться, будто со мной говорил тот мальчик, Пип. Которого я не могла ни увидеть, ни коснуться, но узнавала по голосу. Мы с ним подружились.

Но удивительней всего было место нашей первой встречи: он ведь не лазал по деревьям, не отсиживался, насупленный, в тени, не плескался в горном ручье — он жил в книге. Никто и никогда не говорил нам, детям, что в книге можно найти себе друга. Или влезть в чужую шкуру. Или перенестись в болотистый край, где, как нам казалось, лютовали злодеи почище пиратов. По-моему, мистер Уоттс больше всего любил читать по ролям. Попеременно говоря за каждого из героев, он весь растворялся в их голосах. Это еще одна штука, которая нас поразила: читая, мистер Уоттс как будто переставал быть собой. Мы даже забывали о его присутствии. Когда Мэгвич, беглый заключенный, грозился вырвать Пипу сердце с печенкой, если тот не принесет ему жратву и подпилок для кандалов, мы слышали не мистера Уоттса, а Мэгвича, словно этот арестант, пробравшись в школу, затесался среди нас. Чтобы окончательно в этом убедиться, достаточно было просто закрыть глаза.

Многие слова до меня не доходили. Ночью, лежа на тюфяке, я пыталась мысленно нарисовать себе болота и гадала: что такое «жратва», что такое «кандалы»? В самых общих чертах это можно было представить. «Болота». Наверное, это все равно что зыбучие пески. Про зыбучие пески я знала: они затянули одного рудокопа, и он сгинул. Давно это было, еще до закрытия рудника, когда белые копошились на Пангуне, как муравьи на трупе.

Мистер Уоттс показал нам другую сторону мира. Я обнаружила, что туда можно возвращаться по своему хотенью. Причем в любую точку этой придуманной истории. Но я не верила, что история, которую нам читали на уроках, кем-то придумана. Нет. Человек просто рассказывал о себе и о своих приключениях. Раз за разом отдельные картины западали мне в душу. Например, как Пип стоит на кладбище перед могилами родителей и пятерых маленьких братцев. Смерть была для нас не внове: мы сами видели, как на горном склоне хоронили умерших младенцев. У меня с Пипом было еще кое-что общее: мой папа нас покинул, когда мне было одиннадцать, так что и Пип, и я почти не знали своих отцов.

Я-то своего, конечно, помнила, но по-детски: как неясный, смутный образ, нарисованный одним цветом, от силы двумя. Мне никогда не доводилось видеть его страх или слезы. Я не слышала, чтобы он признавал свои ошибки. Не представляла, о чем он мечтал. Однажды, когда мама на него кричала, я заметила у него на одной стороне лица приклеенную улыбку, а на другой — мрачность. После его отъезда у меня осталось лишь туманное воспоминание.

По форме букв на могильной плите Пип почему-то решил, что отец его был «плотный и широкоплечий, смуглый, с черными курчавыми волосами».

По примеру Пипа я тоже решила составить для себя отцовский портрет. Нашла какие-то записи, сделанные его рукой. Мелкими печатными буковками. Что из этого следовало? Что он хотел выделиться, но не слишком? У меня в ушах все еще гремел его оглушительный хохот. Мы с мамой спали рядом, и как-то ночью, в темноте, я у нее спросила: а наш папа — счастливый человек? Она ответила: «Счастливый, да не по-людски; выпил — и счастливый».

Тогда я спросила: а он у нас плотный и широкоплечий? В потемках мама приподнялась на локте.

— Плотный! От кого ты слов таких набралась, дочка?

— От мистера Уоттса.

— От Лупоглаза. От кого ж еще, — фыркнула мама и снова легла.

— Это из книги.

— Из какой такой книги?

— «Большие надежды».

Я дала ей три немногословных ответа. Последний ее ошеломил. Мама ушла в себя. Я прямо слышала, как у нее в голове скрипят мрачные мысли. Она ворочалась с боку на бок на своем тюфяке. До меня доносилось ее сердитое сопенье. Не знаю, на что она злилась. Пока мы лежали без сна, дом полнился ночными звуками. До нас доносилось рычанье собак, которые охотились за тенями. По ночам даже вода делается шумной; мы лежали и слушали, как шуршат океанские волны, набегая на песок и откатываясь назад. Лежали мы, лежали, а потом мама заговорила:

— Ну что, Матильда, будешь рассказывать маме про эту книгу или нет?

Впервые в жизни мне представился случай рассказать ей кое-что о мире. О другой, незнакомой жизни, про которую она слыхом не слыхивала. И даже вид не делала, а потому я могла раскрашивать ту жизнь в любые цвета. Я не помнила дословно прочитанные мистером Уоттсом страницы и не могла рассчитывать, что мама погрузится в тот мир вместе с ребятами и станет переживать за Пипа или за кого-нибудь еще, да хоть за беглого арестанта. Поэтому я, как могла, поведала ей, что у Пипа нет ни отца, ни матери, ни братьев, и мама воскликнула:

— Пропащая душа!

— Нет, — возразила я. — У него сестра есть. А у той — муж, зовут Джо. Они взяли Пипа к себе.

Я рассказала ей, как беглый арестант подкараулил Пипа на кладбище. Как угрожал вырвать Пипу сердце с печенкой, если тот не выполнит его приказ. Рассказала, как Пип побежал домой, чтобы стащить напильник и еду, а с утра пораньше отнести все это каторжнику.

Рассказчица из меня была никудышная. История получилась нудной. Простой перечень событий — и все. Дойдя до конца, я сказала:

— Дальше пока не знаю.

В ночи выла собака. Где-то скрипнула дверь. Из соседского дома послышался громкий голос. Через некоторое время мама заговорила:

— А ты сама как бы поступила, дочка? Вот подстережет тебя в джунглях этакий злыдень и прикажет меня обворовать. Ты его послушаешься?

— Ни за что, — выпалила я; слава богу, в темноте мама не видела мою лживую физиономию.

— Пусть бы этот Лупоглаз поучил вас, как себя вести, — сказала она. — Я хочу досконально знать, что написано в этой книге. Слышишь меня, Матильда?

На других уроках, когда мистер Уоттс не читал нам «Большие надежды», мы делали разные упражнения, учились грамотно писать, зубрили таблицу умножения. Мистер Уоттс хотел, чтобы мы знали названия стран на все буквы, от Австралии, Америки, Андорры и до Японии. Учебников у нас не было. Были только память и сообразительность, но мистер Уоттс говорил, что этого вполне достаточно.

В знаниях мистера Уоттса были пробелы. И притом довольное большие, за которые он всякий раз перед нами извинялся. К примеру, скажет слово «химия», а дальше — ничего. Сыпал именами великих людей: Дарвин, Эйнштейн, Платон, Архимед, Аристотель. Мы даже подозревали, что он их выдумал — уж очень путано он объяснял, чем они прославились и для чего их нужно знать. Но все равно для нас он был учителем и потому заслуживал уважения. Как-то раз на берег выбросило диковинную рыбину, и мы без промедления побежали за мистером Уоттсом, чтобы он опознал эту морскую тварь, больше похожую на змеюку. И неважно, что он стоял над ней с недоуменным видом, понимая не больше нашего.

Зато когда речь заходила о мистере Диккенсе, наш учитель становился настоящим знатоком. И мы были за него рады. Он всегда так и говорил: «мистер Диккенс», а не просто «Диккенс» и уж тем более не «Чарльз». Поэтому, упоминая имя писателя, мы следовали его примеру. Мистер Диккенс так часто возникал в наших беседах, что уже казался нам живым человеком, таким же, как мистер Уоттс. Просто мы с ним еще не познакомились.

Мистер Уоттс рассказывал нам об Англии. Он там побывал. Но с таким же успехом мог бы нам поведать, что летал на Луну. Мы с трудом выдавливали хоть какие-нибудь вопросы. Моя подружка Силия поинтересовалась, есть ли там чернокожие люди. Мистер Уоттс отрывисто бросил «да» и стал обводить взглядом класс, ожидая следующего, более толкового вопроса, а Силия украдкой покосилась на меня из-под своих черных кудряшек.

Вскоре мы пришли к выводу, что Англия на свете не одна, их много, и мистер Уоттс посетил только две или три. Англия, в которой побывал мистер Уоттс, сильно отличалась от той, где жил и творил мистер Диккенс. У тех ребят, которые никогда не бывали за пределами острова, такие различия не укладывались в голове: мы считали, что живем точно так же, как было заведено нашими дедами и их дедами, причем с началом блокады наше убеждение лишь окрепло. Мама любила рассказывать, как мой дедушка впервые в жизни отправился на пароходе в Рабаул. Без задней мысли ткнув локтем другого пассажира, стоявшего на палубе, дед спросил: «Что за огромные свиньи бегут вон там, за деревьями?» Просто он никогда не видел автомобилей.

Делая шаг в сторону от Англии и от мистера Диккенса, мистер Уоттс терялся. Однажды Гилберт поднял руку и спросил, как ездит автомобиль; мистер Уоттс пробормотал что-то несуразное. Почесал в затылке. Завел все сначала. Ясное дело, мы и без него знали про бензин и про ключ в замке зажигания. Гилберт хотел понять, как именно работает движок. Мистер Уоттс ответил, что с ходу растолковать сложно. Легче показать на рисунке. И в который раз попросил нас проявить терпение, пока он не придумает, как это получше объяснить.

Мистеру Уоттсу никто не пенял на его слабину, он и сам все понимал: недаром же через пару недель после возобновления уроков он стал приглашать в школу наших матерей, чтобы те поделились своими знаниями о мире.