~~~

Мы столпились вокруг углей и пепла. Все молчали. Разве что одна из женщин тайком всхлипнула по какой-то вещице. Отец Гилберта палкой разворошил кострище и отыскал барабан для лески. Той же палкой он отбросил его в сторону. Пластмассовый корпус сильно оплавился. Такая же судьба постигла и прочие вещи, сохранившие хотя бы намек на первоначальную форму. Все они стали непригодными. А тюфяки попросту сгорели дотла.

Бездетные семьи слыхом не слыхивали про «Большие надежды». Им было неведомо, кто такой Пип и чем он провинился. Они решили, что военные обознались. Или что этот человек, на которого шла охота, жил дальше к северу. Я сама слышала такие разговоры и даже хвастливые измышления насчет его места жительства. Зато родители учеников мистера Уоттса понимали, кто виноват в их бедах. Именно к этим людям мистер Уоттс обращался с такой печальной горечью, какую я слышала у него в голосе только при чтении пятьдесят шестой главы романа, где описывается, как Мэгвич, повторно брошенный за решетку, лежит в тюремном лазарете — тяжко больной старик, ожидающий приговора. Тон мистера Уоттса однозначно указывал, кто заслуживает нашего сочувствия.

Теперь на него легла мучительная вина за этот костер, в котором сгорело имущество деревенских жителей. Они все еще перерывали серую, дымящуюся золу в безумной надежде найти хотя бы шпильку для волос, когда мистер Уоттс медленно подошел к неостывшему кострищу. В такие минуты никаких объяснений не требуется, потому что люди поневоле считают себя жертвами. Мистер Уоттс не пытался увильнуть. Но его извинения возымели неожиданное действие, и позже мне подумалось, что он их тщательно продумал, чтобы усмирить гнев, который грозил обрушиться на его голову.

— Вчера исполнилось десять лет с того дня, как мы с Грейс переехали жить на остров. У нас накопилось много впечатлений, много светлых воспоминаний. Не понимаю, как мы дошли до сегодняшних событий. Даже не знаю, что сейчас сказать и как повиниться, потому что никакие слова не заменят того, что вы потеряли. Прошу только об одном: верьте мне, когда я говорю, что Пип — это недоразумение, но я слишком поздно спохватился. Вы уж простите.

Люди, к которым он обращался, избегали его взгляда. И даже те, кто смотрел на него в упор, как моя мама, не удостоили ответом этого белого, чтоб ему изжариться под палящим солнцем. Жители стали разбредаться по своим опустевшим хижинам. Кое-кто остался ворошить угли — вдруг что-нибудь еще осталось незамеченным. Двое-трое улыбались, сжимая в руках мелкие находки. Многие, прихватив мачете, отправились в джунгли, чтобы нарезать копьевидных листьев для новых тюфяков.

Мистер Уоттс ожидал ответа, любого ответа, но все напрасно. Грейс ничего не оставалось, кроме как взять его за руку и потянуть в сторону бывшей миссии. Я провожала их взглядом: изможденного белого мужчину и грузную, широкобедрую черную женщину.

Я хотела броситься следом и сказать что-ни-будь в утешение мистеру Уоттсу. Хотела, но удержалась.

Вместо этого я поплелась домой, чтобы проверить, не осталось ли у нас чего-нибудь стоящего после набега солдат. Осталось. В углу валялся карандаш, которым я расчерчивала свой самодельный календарь. А на стропилах под крышей лежал свернутый отцовский тюфяк. Вряд ли солдаты его пощадили — наверное, просто не заметили. Маму это должно было порадовать. Хоть что-то в хозяйстве уцелело, да притом единственная вещь, которая теперь напоминала о моем отце. Я решила расстелить тюфяк на полу. Чтобы сделать ей приятное.

Сдернув его вниз, я нащупала внутри что-то твердое, размером с небольшой речной камень. Первым делом это и пришло на ум — «камень», но мысль тут же перепрыгнула на другое. Торопливо раскатав тюфяк, я увидела книгу, принадлежавшую мистеру Уоттсу: «Большие надежды».

От такого предательства я онемела.

У меня перед глазами возникла мама, которая, закрыв глаза, стояла в нашей перепуганной шеренге. Где были ее уши? Неужели она не слышала, как офицер краснокожих требовал — причем не раз — отдать ему книгу? Где были ее глаза и уши, когда тот же самый офицер, держа в пальцах зажженную спичку, в последний раз потребовал выдать либо Пипа, либо книгу, в которой тот якобы обретался?

Задаваясь этими вопросами, я уже разгадала ее намерения. Своим молчанием она хотела разом уничтожить и Пипа, и авторитет мистера Уоттса — белого безбожника, который навязал ее дочери какого-то придуманного типа, заменившего ей кровную родню. Скажи она хоть слово — и наше добро не сгинуло бы в огне.

Но потом до меня дошло, что не все так просто. Надумай она принести книжку, ей бы пришлось первым делом объяснить, как такая вещь попала к ней в дом. По той же самой причине я сейчас не могла вернуть книгу мистеру Уоттсу. Мне пришлось бы сказать, где я ее нашла. То есть предать маму. Оставалось только свернуть тюфяк и вместе с потрепанной книгой запихнуть обратно под стреху — пусть уж мама сама когда-нибудь вытащит.

Как могли, мы себя утешали. Довольствовались тем, что осталось. Как-никак, море изобиловало рыбой. На деревьях зрели плоды. Краснокожие не сумели отнять у нас воздух и тень.

На мамином месте я бы себя спросила: зачем мне это все, если я потеряла дочь? После ухода краснокожих мама как сквозь землю провалилась. Я особо и не искала, но заметила, что среди тех, с кем она водилась, ее нет. Ближе к вечеру я увидела ее на берегу моря и порадовалась, что она цела и невредима.

Подходить я не стала. Не могла себя заставить. Хотя отчасти не прочь была бы ей сообщить, что разоблачила ее козни. Просто чтобы она знала, что мне все известно.

Ночью мы ворочались на голых половицах; мама делала вид, будто знать не знает про папин тюфяк. Она закуталась в тягостное молчание. Ей, судя по всему, претило говорить о краснокожих. Наверное, только у нас дома их не проклинали. Ко мне она даже не повернулась. Так мы и промаялись без сна.

Наутро, чтобы не задохнуться от чувства вины, я побежала на берег и обнаружила, что мое «святилище» кто-то разрушил. Раковины и сердцевидные семечки были разбросаны во все стороны. После тех бед, которые свалились на наши головы, у меня пропало желание заново выкладывать на песке имя «ПИП».

Потери наши были невосполнимы: взять хотя бы папины открытки. Помню, на одной красовался попугай. На другой — кенгуру. Пропала вся отцовская одежда, которую мама аккуратно сложила в уголке, будто в ожидании его скорого приезда. Однажды я увидела, как она зарылась лицом в папину рубашку. Теперь все эти вещи бесследно исчезли, а вместе с ними и мои кеды. Они пришли в последней посылке, доставленной перед началом блокады. Я их так ни разу и не надела, потому что они жали ногу. Кеды были мне тесны; я стала думать, как же отец промахнулся с размером, и поняла: он просто не знал, как я выросла. Так они и лежали без дела, но я не могла с ними расстаться. Не могла, и все, их ведь прислал папа.

Наши немногочисленные фотографии тоже погибли в огне, в том числе и единственный снимок отца, сделанный на острове. Эти фотографии до сих пор стоят у меня перед глазами. На одной родители сидят в рыбацком клубе — это компания устраивала в Киете рождественский праздник для рабочих. Мама там еще молодая. За ухом цветок. Нижняя губа чуть опущена, как полураскрытый бутон, встречающий улыбку. Отец обнимает ее за плечи. Оба подались вперед, словно заинтересовались вопросом дочки, разглядывающей их лица годы спустя: Как вам привалило такое счастье? И куда оно делось?

Кто бы мог подумать, как важны и нужны расческа и зубная щетка. Покуда не понадобилась тарелка или миска, о них и не вспоминаешь. А в то же время обыкновенный кокос можно приспособить под самые разные нужды.

Было одно удивительное стечение обстоятельств, которым, собственно, и объяснялось мамино молчание. При том что книга «Большие надежды», принадлежавшая мистеру Уоттсу, ничуть не пострадала, мамина драгоценная Библия, в переложении на пиджин, сгинула в огне.

Люди теперь сторонились мистера Уоттса. Завидев его, деревенские либо сбивались в тесную кучку, похожую на банановую гроздь, либо бросались врассыпную. Мистер Уоттс ни перед кем не заискивал. Не считал нужным оправдываться. Кому-то могло показаться, будто он не замечает, что наши его чураются, но я не обманывалась. Уяснив к тому времени, кто такие мамонты, я говорила себе, что мистер Уоттс одинок, как последний мамонт.

Умы деревенских занимал Пип. Теперь все уже знали подоплеку или думали, что знают, но находились горячие головы, которые пускались на поиски. Мы с мамой, погрузившись каждая в свое молчание, смотрели, как эти простаки вооружаются своими мачете и дружно идут в джунгли — ловить Пипа.

Другие, кто понимал, что Пип существует только в книге, ломали голову над ее исчезновением. У них оставался единственный шанс спасти свои хижины: к приходу солдат отыскать книгу, где на каждой странице мелькает имя «Пип». Долорес, по всей вероятности, это понимала. Думаю, у нее на сердце лежал тяжкий груз. Наверное, она замышляла перепрятать книгу за стенами нашей хижины, чтобы ее поскорей нашли.

Ума у нее хватало. Можно представить, как она просчитывала все возможности, слушая перепуганных соседей, которые прикидывали, когда вернутся краснокожие. Долгими непроглядными ночами она, вероятно, лежала без сна и думала — знала, как ей следует поступить, но спрашивала себя, нет ли другого выхода. Со мной мама так и не поделилась. Не стала рассчитывать на мое участие, а тем более — на поддержку. Я была слишком далека от нее, чтобы она могла раскрыть мне душу или спросить мое мнение. При том что лежала я совсем рядом, мое ночное молчание отделяло меня пропастью, через которую мама не могла переступить. В списке людей, перед которыми она не могла показать слабину, я стояла на первом месте. Родная дочь от нее отвернулась — не только от обиды за соседей, но и оттого, что мистер Уоттс оказался без вины виноватым. Если бы я пожелала и смогла нарушить свое молчание, то заговорила бы с нею на ее языке. Я бы тогда сказала, что в нее вселился дьявол.