~~~

До ближайшей деревни было восемь километров по берегу. Новости долетали до нас со всего острова. Сквозь джунгли, через горные перевалы. Вот только добрые вести закончились. Совсем. К нам приходили жуткие известия. Мы отказывались им верить. Будто бы на те деревни, что помогали повстанцам, обрушились жестокие гонения. Маленькие дети бегали и рассказывали, что людей сбрасывают из вертолетов прямо на верхушки деревьев. По недомыслию они решили, что это новая забава, и были не прочь испытать ее на себе. По детской болтовне можно было судить, как развязались языки у наших родителей. Но самое страшное от нас все же скрывали. То, что было не предназначено для наших ушей, читалось на обеспокоенных лицах родителей. И мы невольно вспоминали, как пес Черныш с распоротым брюхом лежал под палящим солнцем. Молитвенные собрания, которые посещала моя мама, становились все более многолюдными. Господь нам поможет. Надо только молиться. Получалось, что молитва — как щекотка. Рано или поздно Бог должен был посмотреть вниз и разобраться, чем его щекочут снизу.

Вечерами мама хранила тревожное молчание. Она мысленно отстраняла от себя дурные вести, чтобы освободить место для Бога. Как-то она спросила, несет ли нам Лупоглаз Слово Божье.

— Мистер Уоттс не носит с собой Библию, — сказала я.

Ответ повис в воздухе как предательская угроза нашей безопасности. Вслед за тем мама обратилась к другому своему пристрастию: начала экзаменовать меня по истории нашего рода, заставляя вспоминать имена предков, рыб и птиц из нашего фамильного древа.

Экзамен я с треском провалила. У меня не было никаких зацепок, чтобы упомнить предков, хотя персонажи романа «Большие надежды» запоминались крепко-накрепко благодаря своим голосам. Они делились со мной своими мыслями, а порой, когда мистер Уоттс читал нам вслух, я даже видела их лица. Пип, мисс Хэвишем, Джо Гарджери были мне куда ближе, чем покойные родственники, да и здравствующие тоже — я ведь их в глаза не видела.

Маму не остановили мои многочисленные пробелы в знаниях. Она велела мне прочистить уши. Объявила, что мое сердце достойно жалости. У моего сердца, сказала она, выбор друзей небогат. Она изводила меня зубрежкой. Стояла над душой. Устраивала проверку за проверкой, но все напрасно. Тогда она зашла с другого боку. Подозреваю, на берегу ей попалось на глаза имя «ПИП», потому что однажды вечером, после моего очередного позора, она велела мне начертать на песке имена из нашего семейного древа.

На другой день я так и сделала; мама пришла с проверкой. Она сильно рассердилась, увидев рядом с именами наших родственников имя Пипа. Даже дернула меня за волосы.

Что на меня нашло — сама не знаю. Зачем я выставила себя дурочкой? К чему было включать имя вымышленного персонажа в список родни? Я-то знала ответы. Я точно знала, зачем так поступила. Но хватило ли у меня смелости отстоять свои убеждения? Опыт подсказывал: если даже я правильно отвечу на четыре пятых всех вопросов, мама непременно придерется к ошибкам. В конце концов мой язык не выдержал и развязался. А я только диву давалась: откуда у меня такая дерзость? Вот скажи, потребовала я, что ценнее: случайные и ничем не подтвержденные сведения о покойных родичах или же подробная и полная история одного человека, пусть вымышленного, такого как Пип?

Мама уничтожила меня ненавидящим взглядом. Вначале она даже ничего не ответила. Как видно, боялась раскрыть рот, чтобы не выплеснуть свою злобу. Я ждала оплеухи. Но вместо этого она принялась неистово взрывать ногой песок вокруг имени «ПИП». Когда от букв не осталось и следа, мама еще пнула воздух над тем местом, где только что было имя.

— Он нам не кровный родственник! — рявкнула она.

Допустим… Пип нам не родственник, продолжила я, но он для меня ближе все тех, чьи имена мне было приказано написать на песке. Мама хотела услышать совсем другое. Она уже нашла виноватого. Ее взгляд скользнул вдоль пляжа в направлении бывшего миссионерского дома.

На другой день Мейбл подняла руку и спросила, верит ли мистер Уоттс в Бога.

Воздев глаза кверху, мистер Уоттс обшарил взглядом потолок.

— Сложный вопрос, — вздохнул он. — Из числа тех, о которых я вас предупреждал.

Он вертел в руках книгу. Хотел найти то место, где мы остановились, но мыслями был далеко.

Тогда руку поднял Гилберт:

— А в дьявола?

Губы мистера Уоттса тронула едва заметная улыбка, а мне стало неловко и за одноклассников, и за учителя, который явно догадался, откуда берутся такие вопросы.

— Нет, — ответил он. — В дьявола точно не верю.

Маме я бы никогда в жизни этого не рассказала. Я же не дура. Но кто-то из ребят наверняка проболтался, и в тот же вечер молитвенное собрание заклеймило мистера Уоттса как еретика.

На следующее утро, когда мистер Уоттс собирался приступить к чтению, в класс ворвалась моя мама. На голове у нее был все тот же зеленый платок. Только теперь я поняла, почему она с ним не расставалась. Он придавал ей воинственный вид. Из-под своих тяжелых век мама враждебно глянула на мистера Уоттса и на мгновенье помедлила, заметив у него в руках «Большие надежды». Я испугалась, что она сейчас выхватит книгу и вобьет в нее кол. Но она только набрала полную грудь воздуха и объявила учителю, что имеет кое-какие информации (она всегда так говорила: «кое-какие информации»), которыми желает поделиться с учениками.

Мистер Уоттс вежливо закрыл «Большие надежды». Воспитанность была у него в крови. Он жестом предоставил маме слово, и она начала.

— Есть среди белых умники, которые не верят ни в Бога, ни в черта, — изрекла она, — потому как считают, что это необязательно. Вы удивитесь, но есть среди белых такие, кто считает, что достаточно поглядеть в окно — и можно не брать с собой в дорогу плащ. Перед тем как выйти в море, белый всегда убедится, что у него в лодке есть спасательный жилет, а бак заправлен под завязку, но ему не приходит в голову убедиться в прочности своей веры, которая точно так же дает защиту от житейских невзгод.

Она раскачивалась из стороны в сторону. Никогда раньше я не замечала в ней такой надменности.

— Взять хотя бы мистера Уоттса: он полагает, что ко всему готов. Но если это так, то человек, застреленный краснокожими, наверное, удивляется, как это он вовремя не заметил вертолет. Итак. Наказ всем нашим, в том числе и моему прекрасному цветку, Матильде: всегда носите в себе заветы Писания. Только так вы сможете спасти мистера Уоттса, ибо я к его спасению руку не приложу.

Мы все как один уставились на мистера Уоттса, чтобы понять, не обиделся ли он. К нашей радости, он только улыбался за спиной у моей мамы. А она, заметив, что ученики тоже заулыбались, пришла в бешенство. Я сгорала от стыда за ее речи, но при этом знала, что ее злость никак не связана с набожностью мистера Уоттса или с ее отсутствием. Мамина кровь кипела оттого, что какой-то белый мальчишка, Пип, занял главное место в моей жизни. А виноват в этом, по ее мнению, был не кто иной, как мистер Уоттс. Если она вознамерилась оскорбить нашего учителя и прижать его к ногтю, то из этой затеи, судя по его улыбке, ничего не вышло.

— Долорес, вы в очередной раз дали нам пищу для размышлений, — сказал мистер Уоттс.

Мама подозрительно зыркнула в его сторону. Я знала: до нее не доходит, что это за «пища». Наверное, она опасалась, что белый исподтишка бросил ей в лицо какое-то оскорбление. А если так, что подумают о ней дети?

— Это еще не все, — сказала мама.

Мистер Уоттс любезно дал ей возможность продолжить, а я вжалась в парту.

— Хочу поговорить о косичках, — объявила она и, к моему ужасу, стала обращаться ко мне одной. — Матильда, твоя бабушка в молодости заплетала себе множество косичек, и были эти косички толстые, как жгуты. Да такие крепкие, что детьми мы на них качались.

По классу прокатились смешки, которые — о счастье! — отвлекли от меня мамино внимание.

Правда-правда. Во время прилива мы держались за конец такой косички, чтобы не запнуться о коралловую ветку. Материны косички были длинные-предлинные; мы, дети, набьемся, бывало, в дядюшкино кресло-каталку и держимся за них, а мать усаживается своим огромным задом на велосипедное сиденье. Уж как мы ликовали при виде этого зада. Прямо захлебывались, как собаки, налакавшиеся самогона.

На этот раз мистер Уоттс в открытую засмеялся вместе со всеми.

— Так вот, — продолжила она. — Косички нужны для того, чтобы отмахиваться от мух, равно как и от мальчишек, которые норовят залезть руками куда не следует. Девочка, которая заплетает косички, способна отличить хорошее от дурного — и себя не выпячивает.

Бедная мама. Не успела она завоевать наше расположение, как тут же его потеряла. И не знала из-за чего. Будто сама себя не слышала.

Когда она дошла до заключительного довода, мы все уже скрестили руки на груди и с трудом изображали вежливый интерес.

— Так вот, соединяя две пряди волос и скручивая их в косичку, вы постигаете идею взаимности… и начинаете понимать, как распознают друг друга Бог и дьявол.

Маме не терпелось донести до нас свои познания, но она не представляла, как вбить их в наши головы. Думала взять нас на испуг. Неужели она не видела, что при каждом упоминании Бога или дьявола у нас вытягивались лица. Мы куда охотнее послушали бы про собак, налакавшихся самогона.

После ее ухода мистер Уоттс не стал терять ни минуты. Он взял со стола «Большие надежды», и при первых же звуках его голоса мы встрепенулись, перестав разглядывать крышки парт.

Рождество. С утра хлынул дождь, а потом в свежих лужах заиграли осколки солнца. Мы слушали кваканье лягушек. Мимо меня прошествовал младший брат Силии, неся на палочке лягушку. Раньше я бы попросила Вирджила, чтобы он мне тоже поймал лягушку. Но теперь у меня появились совсем другие интересы.

Уроков в тот день не было, а потому и про Пипа мы не узнали ничего нового. Рождественского угощения тоже не было. Как назло, именно в этот день наши родители решили, что стряпню затевать опасно. Дым якобы мог выдать наше местонахождение. Как будто он до этого нас не выдал. Да и какая разница? Солдаты и так знали, где нас искать. И рэмбо тоже знали; это новое имя приросло к босоногим повстанцам, которые повязывали головы платками-банданами. Повстанцев мы не боялись: к ним ушли чуть ли не все молодые парни из нашей деревни. Но неотвязная тревога, застывшая на лицах взрослых, говорила нам, что не все так просто: положение все время менялось, и со дня на день мы могли почувствовать это на своей шкуре.

Из нашей жизни ушла былая безмятежность. Мы вздрагивали от любого неожиданного звука. Заслышав вертолет, я уже боялась дышать, а сердце уходило в пятки. Еще живы были старики, верившие в магию. Эти просили дать им зелье, которое сделает их невидимыми для краснокожих карателей. Многие, в том числе и моя мама, и матери моих одноклассников, усердно молились.

На дереве, под которым молились женщины, висели вверх тормашками сотни летучих мышей. Если приглядеться — они как будто держали в крыльях махонькие молитвенники. Однажды с наступлением сумерек, как раз во время одного из молитвенных собраний, из джунглей, пошатываясь, вышел старший брат Виктории. На голове у него была красная бандана повстанца. А в руке — старое ружье. Босой, в лохмотьях. Он приволакивал раненую ногу.

Под взглядами набожных женщин брат Виктории понял, что он уже дома, и повалился на землю. Раны Сэма оказались не такими серьезными, как мы думали. Кого-то из ребят послали за мистером Уоттсом. Тот пришел, жуя банан, — видно, еще не понял, в чем дело.

При виде Сэма учитель передал мне недоеденный банан и опустился на колени подле раненого. Дав Сэму хлебнуть из небольшой фляжки (позднее мне сказали, что в ней было спиртное), он запрокинул ему голову, вложил в рот ветку дерева и дал знак отцу Гилберта. При помощи ножа для потрошения рыбы то г извлек из ноги Сэма три армейские пули. Эти пули он положил на траву, а мы столпились вокруг и глазели, как на свежий улов. Пули оказались искореженными, мокрыми, красными.

Появление брата Виктории нас не обрадовало. Мы боялись, что по его следу сюда нагрянут каратели, которые не станут разбираться, кто из нас мятежник, а кто — нет. Все знали, какая судьба постигла повстанческие деревни. Их сожгли дотла, не говоря уже о другом, что было не предназначено для детских ушей. Больше я Сэма не видела: его спрятали в зарослях. День и ночь с ним сидела мать, лечила его целебными кореньями, поила водой. Через две недели отец Гилберта посадил Сэма в лодку и вывез в море. В ночной тишине, под покровом темноты мы слушали всплеск весел. У лодки был подвесной мотор, но отец Гилберта не хотел тратить остатки горючего. Рыбак отсутствовал двое суток. На третью ночь, пока все спали, он вытащил лодку на берег. Я увидела его только утром: на нем лица не было.