Джош выходит из лифта через минуту после того, как часы бьют шесть раз. Весь такой блондинистый и мускулистый, одетый с иголочки. Он тут же сражает наповал очутившуюся поблизости молоденькую секретаршу. Та млеет, онемев от подобной красотищи, а он, невозмутимый и сияющий, лишь улыбается ей, стараясь (насколько это возможно) выглядеть истым джентльменом. Джош выжидает еще несколько секунд, пока обалдевшая девушка не смешается с толпой спешащих домой клерков, и только потом подходит ко мне. Улыбка на его губах тут же растворяется и бесследно исчезает.

— Ты выглядишь просто отвратительно, — заявляет он. — Может, выпьем? Не желаешь ли промочить горло у «Матушки Мерфи»?

— А у них там найдется «Цинтао»?

— Нет, твоего вонючего «Цинтао» там не бывает. Это же ирландский кабак, Элфи. А в ирландских кабаках никогда не торговали китайским пивом. Господи, с тобой и оттянуться-то по-человечески проблематично. Нет, с тобой кайфа не словишь. Ведь если ты хоть раз попробуешь крэк, твоя толстая попа в тот же момент, наверное, крякнет. Так ведь, Элфи?

Джош остается моим лучшим другом. Хотя мне до сих пор кажется, что он меня недолюбливает. Иногда приходит в голову мысль, что он буквально ненавидит меня и проклинает тот день, когда я появился на свет. Если мы выходим с ним куда-нибудь вместе, большая часть вечера посвящается язвительным шуточкам и оскорблениям в мой адрес. Правда, сам Джош при этом не испытывает никаких укоров совести, так как считает свои нападки лишь конструктивной критикой, не более того.

Мы приближаемся к кабаку «Матушка Мерфи», и тут Джош сообщает мне о том, что я, оказывается, все эти годы лишь напрасно прожигал жизнь и влачил жалкое существование. Затем он добавляет, что, по его мнению, ни одна порядочная женщина не пожелает со мной связываться. Когда я рассказываю ему свои добрые вести, то есть в подробностях докладываю, как поступил на службу в Международную школу иностранных языков Черчилля, Джош лишь отмахивается. Ему не нравится эта затея. Впрочем, моя прежняя работа ему тоже не нравилась. Он не одобряет моего выбора.

И все же Джош — человек, которого я могу назвать своим добрым приятелем. С тех пор как вернулись из Гонконга, мы поддерживаем с ним дружеские отношения. Хотя, конечно, логично было бы предположить, что, очутившись на родине, мы с легкостью расстанемся друг с другом. Тем более что Джош делает себе блистательную карьеру в Сити, а я чаще всего брожу по китайскому кварталу. Ну и что у нас может быть общего? И все же мы стали ближе, чем когда-то в Гонконге.

Конечно, существует множество людей, которые знают меня дольше, да и относятся ко мне куда лучше. Это и мои товарищи по колледжу, и коллеги по школе фонда принцессы Дианы. Но только дело в том, что никого из них я не могу назвать своим настоящим другом.

Впрочем, в том нет их вины. Виноват, скорее, я сам. Так произошло, что я сам позволил им всем сначала отдалиться от себя, а потом и вовсе забыть о моем существовании. Я не перезваниваю, если кто-то пытается найти меня по телефону. Получив приглашение прийти в гости на праздничный обед, я всегда нахожу какую-нибудь идиотскую причину, чтобы отказаться. Короче говоря, я не прикладываю никаких усилий, чтобы сохранять нашу дружбу.

Все они отличные люди. Просто дело в том, что я сам не дорожу их теплым ко мне отношением. Скажем проще: мне они безразличны, а дружба, как известно, прохлады не терпит.

Правда, с некоторыми из своих старых товарищей я все же несколько раз встречался, вернувшись из Гонконга. Мы вместе пили кофе и более крепкие напитки, но каждый раз мне казалось, что мои попытки восстановить дружбу остаются напрасными. К тому же я почему-то всегда скучал в обществе своих прежних друзей. Единственной личностью, с кем бы мне хотелось поддерживать теплые отношения, был и остается Джош. Он выступает в роли последнего связующего звена с Гонконгом, напоминая о той прежней жизни, которую я без остатка делил с Роуз. И если бы я расстался с Джошем, то, наверное, распрощался бы навсегда и с Гонконгом. А мне этого совсем не хочется.

— Ты всегда был только туристом, — категорично заявляет Джош, как только мы устраиваемся в ирландском кабаке, где отдыхают англичане-бизнесмены в деловых костюмах. — Ты слишком близко к сердцу принимал все местное население, постоянно таращился на пейзажи и искренне восхищался ими — одним словом, относился к миру так, словно он представляет сплошной огромный Диснейленд. Кроме того, ты успел накупить массу никчемных безделушек, чтобы расставить у себя на каминной полке по возвращении домой. Вы с Роуз являлись всего лишь чудной парочкой туристов, путешествующих по свету.

Зачем Джошу понадобилось звонить мне и приглашать сюда на пару кружек пива? Неужели он не мог скоротать вечерок в компании таких же, как он сам, молодых и преуспевающих адвокатов? Все дело в том, что я для него являюсь тем же самым, чем и он для меня, — последним напоминанием о его собственном счастливом прошлом.

Сейчас Джош работает в Сити. Он хорошо зарабатывает, обзаводится нужными связями и постоянными клиентами, а скоро и сам станет полноправным партнером в частной юридической компании. Он говорит, что совсем не скучает по нашей жизни в Гонконге. Но я считаю, что ему очень не хватает того ощущения безграничных возможностей, которое охватывает всех экспатриантов. Только вдали от родины ты начинаешь сознавать, что жизнь полностью открылась для тебя, что ты наконец-то стал свободен и теперь можешь осуществить все свои давнишние мечты. Вернувшись домой, ты напрочь забываешь об этом. И внезапно понимаешь, что снова стал тем же человеком, которым, собственно, и был до отъезда в дальние края.

Мне кажется, что Джош считает себя обманутым. В Гонконге он был именно тем, кем всегда считал себя, — этаким светским львом, надменным и неотразимым, получившим образование в самых престижных учебных заведениях, где за год нужно выложить не менее 15 тысяч фунтов.

На самом деле все не так. В Лондоне его видят насквозь и понимают его истинную сущность.

В недавнем прошлом в семье Джоша действительно водились большие деньги. Его отец прилично получал, работая в страховой компании Ллойда. Поэтому первые десять лет своей жизни Джош не испытывал ни в чем нужды. Он посещал частную школу, брал уроки большого тенниса и жил в огромном особняке в пригороде Лондона. Но его отца внезапно хватил удар, и с того момента у Джоша все пошло наперекосяк.

В двенадцать лет его перевели в обычную общеобразовательную школу, где сверстники постоянно издевались над его слишком правильной речью. По мнению мальчишек-одноклассников, так мог разговаривать только принц Чарльз. Вскоре отец Джоша потерял работу, а сам он — собственное будущее. А ведь ни одна страховая компания мира не может вернуть вам ваше будущее. К тому времени как Джош превратился в подростка, у него оставались только собственное имя, хороший английский и талант производить благоприятное впечатление на незнакомых людей. В этом он преуспел. Да так, что не раз вводил в заблуждение даже меня, не говоря уже о посторонних.

Но есть в компании, где работает Джош, и те, кто действительно рос в богатых семьях, посещал Итон, Хэрроу и Вестминстер и о роскошной жизни знает не понаслышке. В таких семьях деньги не кончаются никогда, а отцы в сорок лет чувствуют себя великолепно. Эти джентльмены лишь молча улыбаются при виде Джоша. Их-то ему никогда не одурачить.

Как ни странно, но Джош пытается делать вид, будто то, что он имеет, — и свой диплом юриста, и скудно, но модно обставленную квартиру на верхнем этаже престижного дома, и новехонький «БМВ»-купе — досталось ему очень легко. Однако это далеко не правда. Я-то знаю, как ему пришлось попотеть, чтобы устроить свою жизнь. И это возмущает Джоша. Наверное, именно поэтому он постоянно подшучивает надо мной, используя каждый удобный случай. И все же между нами существует некая таинственная связь, которую не понять посторонним людям. И она будет существовать всегда.

— Гонконг… — задумчиво произносит Джош и тут же продолжает: — Как ты можешь тосковать по Гонконгу? Вспомни все эти свадьбы и похороны, которые проходят на непонятном для тебя языке. Или береговую линию, меняющуюся всякий раз, как ты на нее посмотришь. Или тебе нравилось, когда в кинотеатре посреди сеанса у всех начинают трезвонить мобильники? А может, ты получал удовольствие, тщательно разглядывая морепродукты, перед тем как их съесть, чтобы, упаси боже, не подцепить гепатит В? И никто вокруг не улыбается. Ну, кроме филиппинок, разумеется. Ты вспомни эту всеобщую одержимость, когда дело доходит до денег, секса или простого шопинга! Причем приоритеты расставляются именно в таком порядке. А уже потом следует вторая очередь: угроза тайфунов, местная поп-музыка и так далее. Кстати, о погоде. Ты, кажется, уже забыл, что там царит такая влажность, что на подошвах ботинок почти сразу прорастает мох. Зато кондиционеры в супермаркетах работают на славу — того и гляди, воспаление легких заработаешь. Нет, наверное, больше всего меня забавляло то, как люди выбрасывают свой хлам прямо из окон, не утруждая себя дойти до ближайшего мусорного контейнера. Помнишь, как красиво летел холодильник с восемнадцатого этажа?

— А ведь тебе самому всего этого не хватает.

Джош безнадежно кивает:

— Да уж… Особенно вспоминается мой первый сексуальный опыт в Гонконге. Умирать буду — не забуду.

Джош по-своему любит меня. Правда, всячески пытается скрыть свои чувства, но не всегда это у него получается. Иногда даже кажется, что он чуточку завидует мне. Да, я не сумел сделать столь блистательную карьеру, как он, не зарабатываю столько денег и не разъезжаю на шикарной тачке. Одним словом, я не достиг всего того, к чему стремится практически любой нормальный человек. Но зато надо мной не стоит строгий начальник со своими требованиями, я не обязан каждый день надевать костюм и галстук и мне не приходится ежедневно бороться за свое положение в обществе. Кроме того, я не стремлюсь занять выгодное место в частной адвокатской конторе. И у меня нечего отнять. По крайней мере, на сегодня.

И все же в наших отношениях с Джошем существуют и некоторые трения. Его враждебность и колкость не только маскировка искренних чувств. Мне кажется, что Джош до сих пор уверен в том, будто я украл у него Роуз. И произошло это как раз в тот момент, когда он сам был готов сделать решительный шаг.

Но лично я не верю, что кто-то может украсть у кого-то живого человека. Нет, люди не вещи, и мне не важно, что по этому поводу думает Джош. Люди намного сложнее. И занятнее.

Они ускользают от вас сами.

Когда мы доходим до того состояния, когда больше уже пить невозможно, мы выбираемся из кабака и идем пешком вдоль Сити-роуд, а потом по Аппер-стрит, выглядывая по дороге такси.

Так мы добредаем до границы Хайбери-Корнер, где роскошь и изобилие неожиданно уступают место бедным кварталам. Но такси до сих пор не найдено.

— Видимо, придется заказывать крохотную машину из частной компании, — вздыхаю я, приметив между рядами магазинов призывный свет желтого фонаря. — А я могу отсюда до дома и пешком пройтись.

— Сначала давай что-нибудь перекусим, — предлагает Джош. — Мне нужно срочно набить едой мой бедный желудок.

И хотя яркие неоновые рекламы ресторанов остались далеко позади, все же я знаю здесь пару местечек, где можно прилично поужинать. На одной стороне Холлоуэй-роуд расположено «Треви» — англо-итальянское кафе, а почти напротив него стоит «Бу-Сан» — один из старейших корейских ресторанов в городе. Но тут выясняется, что «Треви» по какой-то причине не работает, а в «Бу-Сане» нет свободных мест.

— А вон там что у них светится? — интересуется Джош, указывая куда-то вперед. — Похоже, какая-то помойная яма, но я так проголодался, что подойдет и такая дыра.

Он приметил крохотный китайский ресторанчик, затерявшийся между химчисткой и мясной лавкой, под названием «Шанхайский дракон». С виду он не слишком привлекателен: несколько окошек из дымчатого стекла, в которых выставлено меню, включающее в основном блюда навынос, и расклеены какие-то рекламы из местных газет и журналов. Над входом красуются китайские иероглифы. Скорее всего, это и есть название данной забегаловки. На двери крошечное объявление, гласящее: «Вход с собаками запрещен».

Тут же, на двери, можно разглядеть потертое изображение извивающегося золотистого дракона. Сразу становится понятно, что этот ресторанчик знавал лучшие дни. Тем не менее за дымчатыми стеклами окон и обветшалыми листками меню видны головы посетителей, перемещающихся по залу. Что ж, хороший знак: местечко не пустует. Мы дружно принимаем решение зайти.

Разумеется, никакой роскоши внутри «Шанхайского дракона» даже не предполагается. Здесь царит минимализм. Зал выстроен в форме буквы «Г», причем в длинной части расположены столики, а в короткую заходят те, кто покупает еду навынос. Правда, сейчас в зале осталось всего несколько воркующих влюбленных парочек, потягивающих кофе и лениво посасывающих мятное драже в шоколадной глазури. Зато в секции навынос царит оживление. Сюда стекается публика, вышедшая из пивнушек и собирающаяся, прикупив чего-нибудь съестного, разойтись по домам. Здесь тоже имеется несколько разномастных столиков и стульев, но все они сейчас заняты. Под потолком висит большой телевизор, по которому показывают какой-то фильм про принца Чарльза и Диану.

В углу за малюсеньким прилавком стоит пожилая китаянка. Она принимает заказы у посетителей и быстро записывает их китайскими иероглифами в свой блокнот. Перед ней стоит чашка зеленого чая.

За скрипучей старой дверью в дальнем конце зала находится кухня, откуда доносятся всевозможные соблазнительные ароматы: чеснока и молодых побегов зеленого лука, жареной говядины и готового соуса из черных бобов, а также вермишели и риса. Я поглядываю на Джоша, и мне кажется, что он полностью разделяет мои чувства. Судя по запахам, здесь кормят неплохо. Мы принимаемся изучать меню.

— Следующий! — приглашает пожилая женщина.

К стойке-прилавку вразвалочку подходит бритоголовый тип в шортах цвета хаки. Он одет по молодежной моде, хотя уже давно вышел из данной возрастной категории. Это сорокалетний скинхед, прибывший в Лондон на летний отдых. К сожалению, таких становится в округе все больше. Его брюхо напоминает бочонок. Вдобавок ко всему от него отвратительно воняет перегаром.

— Пакетик жареной картошки, — небрежно бросает он.

— Гарнир продается только с основным блюдом.

Лицо скинхеда мрачнеет.

— Слышь, ты, макака гребаная, давай мне пакет картошки, да поживей!

В ярких карих глазах женщины не отражается ни капли страха.

— У нас не ругаются! Гарнир продается только с основным блюдом. — Китаянка указала на листок с меню. — Вот здесь все написано. Если вы хотите жареную картошку, то должны заказать и какое-нибудь основное блюдо. И перестаньте безобразничать. Я не вчера родилась.

— Но мне не нужны ваши сраные вонючие блюда! — рычит скинхед.

— Не ругайтесь!

— Я не буду брать ваши гребаные блюда! — снова ревет буян.

— Гарнир продается только с основным блюдом, — терпеливо повторяет пожилая женщина и заглядывает через плечо скинхеда. — И не стоит винить меня во всех своих бедах, если вы встали сегодня не с той ноги. Следующий!

Посетители начинают волноваться. Очередь приходит в движение. Следующие клиенты — мы с Джошем. Я делаю шаг вперед и начинаю перечислять все то, что мы успели выбрать в меню. Но мужчина с бритой головой небрежно пихает меня в грудь своей мускулистой рукой, да так, что я невольно покачиваюсь, стараясь удержаться на месте.

— Послушай, ты, старая корова, сейчас же дай мне пакет картошки, я сказал! — не отступает наглец.

— Да кто ты вообще такой?! — возмущается Джош.

В этот момент матерый скинхед разворачивается и со всей силы врезается своим лбом в переносицу Джоша. Моего друга относит назад, при этом зал оглашает его пронзительный вопль боли и отчаяния. На его белой рубашке и дорогом шелковом галстуке, как в кино, тут же расплывается большое кровавое пятно.

— А ты подождешь немного, пока подойдет твоя очередь, сэ-э-э-р! — презрительно бросает скинхед.

Затем он хватает пожилую китаянку своей ручищей спереди за джемпер, собрав его в комок у самой шеи женщины. Теперь она кажется особенно маленькой и хрупкой. Впервые в ее глазах появляется испуг.

Я решительно кладу ладонь на плечо хулигана. Он поворачивается ко мне и быстро, но очень сильно трижды бьет меня по ребрам. Я хватаюсь за бок, понимая, что это мне уже вряд ли поможет. Этот негодяй наверняка занимался боксом или, по крайней мере, часто наблюдал за боями без правил по спутниковому телевидению. В моей голове звучат какие-то дикие звуки, что-то вроде «бац» или «шмяк». Да-да, именно так, я не шучу.

— Я не собираюсь жрать никакую заграничную лабуду, — морщится скинхед, и в его словах звучат и ярость, и нечто похожее на голос разума. — Мне не нужны ваши мерзкие кисло-сладкие соусы. Просто… продайте мне… обычной… жареной картошки!!!

— Гарнир продается только с основным блюдом! — чуть ли не визжит китаянка.

В этот момент дверь, ведущая в кухню, распахивается. От неожиданности скинхед невольно прижимает женщину к себе и замирает на месте.

В зале появляется повар в застиранном до дыр стареньком белом фартуке. Китайцу на вид лет шестьдесят. Голова его так же чисто выбрита, как у хулигана.

Некоторое время я пытаюсь сообразить, где раньше мог его видеть.

И тут до меня доходит. Это же и есть тот самый старик, который в парке исполнял что-то наподобие замедленного танца. Тот самый, который говорил мне насчет правильного дыхания тайчи.

Хулиган отпускает женщину, а старик начинает медленно приближаться к противнику. Мужчины пристально смотрят друг на друга. Скинхед готовится к схватке. Он приподнял руки, сжал кулаки. Однако старик ничего не предпринимает. Он просто разглядывает скинхеда.

Задира весь напрягся, его душит ярость. Он оцепенел, будто съежился от гнева. А старик, напротив, удивительно спокоен. Мышцы его расслаблены, руки свободно свисают по бокам туловища. Совершенно ясно, что он ничуть не боится врага, заметно превосходящего его по силе и по размерам. Пожилая китаянка что-то объясняет повару на кантонском диалекте. Она резко выкрикивает какие-то слова, указывая при этом на скинхеда.

— Гарнир продается только с основным блюдом, — тихо, но очень отчетливо произносит старик.

И более никаких слов, никаких объяснений.

Мужчины снова принимаются сверлить друг друга взглядами. Скинхед не выдерживает и, отвернувшись, презрительно хохочет. Затем, пробормотав что-то невнятное в адрес китайцев и их стряпни, он покидает зал «Шанхайского дракона», громко хлопнув за собой дверью. Мы все с удивлением смотрим на старика и не понимаем, что же только что произошло у нас на глазах.

Снова открывается дверь, из кухни выходит уже более молодой китаец, немного потолще и поприземистее повара. В руках он несет большой полиэтиленовый пакет со стопкой серебристых контейнеров. Китаец смотрит на меня, потом на Джоша — и у него тут же отвисает челюсть.

Я готов выть от боли.

Джош опускается на стул, запрокинув голову назад, лицо его почти полностью закрывает окровавленный носовой платок.

Пожилая женщина произносит еще что-то на кантонском диалекте, но уже более спокойным голосом. Старик впервые поворачивается в нашу сторону.

— Пойдемте со мной, — приглашает он.

Старик проводит нас в боковую дверь, ту, что рядом с кухонной, откуда слышится звон посуды и стелется пар. Мы поднимаемся по лестнице наверх и вскоре оказываемся в одной из жилых комнат изолированной квартиры. Здесь собралось много китайцев — и взрослых и детей. Все они увлеченно смотрят кино про Чарльза и Диану.

Они лишь на секунду отрывают от экрана свои любопытные темные глаза, чтобы взглянуть на нас, а старик уже ведет нас в крошечную ванную комнату, где осматривает наши ранения, ощупывая меня и Джоша холодными опытными руками. Бок у меня уже раздулся и посинел, но старик утверждает, что все ребра целы. А вот у Джоша дела хуже: его нос сдвинулся в сторону.

— Нос сломан, — дает заключение старик. — Нужно ехать в больницу. Но сперва верни его на место.

— Вернуть его на место? — удивляется Джош. — Вы, наверное, имеете в виду мой нос?

— Да, его нужно немедленно вправить, — кивает старик, — и тогда докторам будет легче. Уже там, в больнице.

Постанывая и охая от боли, Джош постепенно возвращает свой бедный нос в первоначальное положение.

В этот момент в ванной появляется пожилая китаянка. Она возмущена поведением скинхеда и начинает изливать свои эмоции сразу на китайском и английском языках.

— А что они вообще умеют? — сердится китаянка. — Только и делают, что пьют свое пиво. И еще дерутся. И ругаются без конца. Вот и все, пожалуй. Эти англичане. Ради бога! Я уже на пределе. А они едят свинину. И еще картошку. И постоянно ругаются.

— Не все англичане, — поправляет ее старик.

Пожилая женщина в смущении смотрит на нас.

— Я говорю про плохих, невоспитанных англичан, супруг, — бормочет она и тут же ласково улыбается нам. — Не желаете ли выпить по чашечке чая? Английского чая?..

Ее зовут Джойс, а его Джордж. Их фамилия Чан. Он мало говорит, зато она болтает без умолку. Словно в ней сидит некая природная сила, выплескивающая наружу все идиомы, которые только вспоминает ее мозг. Некоторые бывают очень кстати, другие не к месту. Впрочем, это даже добавляет речи китаянки особое очарование.

— Ну просто какая-то буря в стакане. Он посчитал, что ему сам черт не брат. А сам как перепуганный заяц — сразу в кусты. А мне хоть бы хны! Я и глазом не моргнула… хотя глаза-то как раз у страха велики…

Джойс и Джордж. Именно такие имена любят присваивать себе кантонцы — имена чужих королей и их незамужних тетушек. Эти имена исчезли из Англии десятилетия назад, так что есть угроза их внезапного возвращения. Того и гляди они снова войдут в моду.

Джордж старательно возвращает нас к жизни. Он аккуратно втирает мне в бок тигровую мазь и стирает следы крови с лица Джоша. Затем Джойс, не переставая щебетать, угощает нас в гостиной чаем с печеньем.

В комнате расположилось все семейство Чан. Тут и сами Джордж и Джойс, их сын Гарольд — тот самый полный китаец, которого мы уже видели внизу, — и его жена Дорис, молодая женщина в очках, которая избегает наших взглядов. (Вот, кстати, еще пример имен, которые так нравятся кантонцам.) Кроме взрослых в комнате присутствуют двое детей Гарольда и Дорис — мальчик лет пяти и девочка чуть постарше. Детей нам не представляют, хотя все только и делают, что возятся с ними. Джордж посадил девочку себе на колени, а Джойс без конца тискает мальчика, пока мы пьем чай: они — зеленый, мы с Джошем — черный, — и все вместе смотрим кино про Чарльза и Диану.

Тишину нарушает голос Джойс.

— А с вами что случилось? — неожиданно вопрошает китаянка, мысленно оценивая меня и попивая зеленый чай. — Вы что, язык проглотили?

Странная старушка. И все же этот дом, полный кантонцев, кажется мне почему-то знакомым. Может, оттого, что здесь все привыкли дружно смотреть телевизор? Или мне нравится, как одно поколение мирно уживается с другим? Или просто приятно сидеть на стареньком потертом диванчике в этой милой компании и поглощать вкусное печенье, неспешно запивая его чаем?

Есть здесь что-то, что вызывает в памяти давно ушедшие дни, дни моего детства, когда я тоже был членом счастливой семьи. Но со временем получилось так, что я почему-то отдалился от нее.