Он похож на такого садовника, который как минимум ведет свое собственное телешоу. Никак не меньше.

Он загорелый, спортивного телосложения, может быть, чуть робкий. Его выгоревшие на солнце волосы стянуты на затылке желтой резинкой. Он одет в спортивную новозеландскую рубашку для игры в регби и в общем выглядит выносливым, сильным, закаленным тяжелым физическим трудом мужчиной.

Этот скромный садовник выглядит отлично. Интересно, сколько ему лет? Пятьдесят? Никак не меньше, даже несмотря на то, что он продолжает носить молодежные кроссовки и шорты в стиле милитари с внушительным количеством карманов. Просто он отлично сохранился, а своей откровенностью и простотой, свойственной всем австралийцам и жителям Новой Зеландии, сразу располагает к себе. В отличие от нас, замкнутых британцев с вечно кислыми минами, тех, о которых говорят: себе на уме.

Моя мама и Джойс внимательно наблюдают за тем, как ловко и профессионально он подстригает розовые кусты.

— Весна уже на носу, — заявляет садовник. — Пора избавляться от тех стеблей, которые уже не дадут бутонов, и дать свободу новым побегам. — Он поворачивается к женщинам и одаривает их ослепительной улыбкой, не уставая тихонько приговаривать, всякий раз отхватывая садовыми ножницами очередную веточку: — Чик… чик… чик…

Я в волнении ожидаю, что сейчас ему здорово влетит от них обеих за то, что он осмелился самовольно, без всякого на то разрешения, подстригать кусты роз, принадлежащих моей маме. Но похоже, обе женщины ничего не имеют против. Более того, мне кажется, они просто очарованы и красотой этого мужчины, и его профессионализмом.

— Сколько вам лет? — интересуется Джойс.

— Ха-ха! — лишь усмехается он. — Ха-ха-ха!

— Вы хорошо зарабатываете? — не отступает Джойс. — Вы женаты?

Он краснеет, и это заметно даже на его загорелом лице. Теперь мне кажется, что это довольно приличный человек, несмотря на то что он сейчас пытается заигрывать с мамой и Джойс. Наверное, такова его оборонительная реакция на вопросы любопытной китаянки. К тому же, как мне помнится, негодяи не способны краснеть. Вот, например, мой отец вообще никогда не краснел.

— Мне показалось, что сейчас вы отстригли веточку слишком близко от почки, — замечает мама, возвращаясь к делу.

— У этой молодой леди острый глаз, — констатирует садовник, и теперь наступает очередь моей мамы краснеть и смеяться. Садовник же, напротив, становится очень серьезным. — Миссис Бадд, все дело в том, что отстригать лишнюю ветку следует как раз вблизи почки. Таким образом можно будет поддержать нужную форму всего куста.

— Она уже не миссис Бадд, — поправляет его Джойс. — Она больше не замужняя женщина. У нее развод, и судебное решение будет вынесено очень скоро. Все закончено.

— Джойс!

— Она одинокая.

— Ну, зато настолько привлекательная, что долго одинокой оставаться никак не будет, — понимающе кивает садовник.

Мама закидывает голову назад и весело хохочет, наслаждаясь собой и своим хорошим настроением.

— Наверное, — отвечает она и тут же добавляет: — Но я при этом еще и достаточно умна, чтобы не стремиться повторно выйти замуж.

— Никогда не говорите «никогда», миссис Бадд.

— Зовите меня просто Сэнди.

— Сэнди, — послушно и задумчиво повторяет садовник, словно смакуя звучание этого имени. — Сэнди.

Все должно было быть иначе, чем получилось. Но дело в том, что моя мама сейчас смотрится так, словно ее выпустили из неволи, причем досрочно. А вот отец, который как раз и вырвался на свободу, выглядит забитым и замученным стариком.

Как это произошло? Почему?!

Пока моя мама худела, постоянно что-то делала со своими волосами и шаг за шагом снова собирала по кусочкам свою жизнь, она постепенно сдружилась с Джойс, начала заниматься садом и окрепла на свежем воздухе. Отец же, напротив, буквально на моих глазах начал разваливаться на части.

Мама с удовольствием занимается физическим трудом, приводя в порядок сад. Ей приятно это делать, она проводит время за любимым хобби. Отец же начал сильно выпивать, ест непонятно что и в основном бездельничает. Он растолстел и обрюзг, постоянно угрюм и вечно чем-то недоволен. И я стал замечать, что он выглядит старше своих лет.

Отец продолжает обитать в крошечной съемной квартирке, и мне кажется, что он словно потерялся между двумя жизнями: старой, где присутствует моя мама, а он является мужем, и новой, где существует Лена, а он выступает в роли любовника. Но теперь, когда обе женщины вычеркнуты из его жизни, он уже не является ни мужем, ни любовником. Отец пребывает в некой сумеречной зоне и перебивается пиццами и прочей сухомяткой, ютясь при этом в чужом доме. Он напоминает бедного студента, хотя на самом-то деле ему скоро стукнет шестьдесят.

Я встречаюсь с ним каждый день в квартире у бабушки, слышу, как он обсуждает с мамой, что нужно сделать. Похоже, ситуация меняется очень быстро. И те слова и фразы, которые раньше для нас ничего не значили — «лежачий больной» и «прикованный к постели», — теперь полны нового смысла, и мы осознаем весь их ужас.

Может ли бабушка оставаться жить в своей квартире? Или ее стоит перевезти отсюда в другое место? А что по этому поводу думает ее лечащий врач? И когда он собирается снова прийти к ней?

Мои родители остаются удивительно вежливыми друг с другом. Отец обращается с мамой с почти болезненной формальностью, как будто хорошо осознал, что его позорное бегство из семьи нанесло ее сердцу страшную рану и теперь потребуется очень много времени, может быть, даже долгие годы, чтобы залечить ее. Мать ведет себя куда более естественно, чем он. Она не стесняется выражать свои чувства и может сердиться и спорить с ним в тех случаях, когда они не могут прийти к единому решению той или иной проблемы. Особенно это касается вопроса, куда стоит отправить бабулю — то ли в хоспис, то ли в дом престарелых. Но и то и другое просто сводит маму с ума. И в конце подобных дискуссий она сдержанно, но решительно дает отцу понять, что в любом случае она будет ощущать вину за то, что отправит бабушку умирать в одно из государственных лечебных учреждений.

Отец более сдержан. Он позволяет себе раздражаться только тогда, когда остается наедине со мной.

Мама уходит, и я ставлю диск Синатры «Возврата нет». Я знаю, что бабушка любит засыпать под звуки хорошей музыки. Кстати, это один из недооцененных в свое время альбомов певца. Последний, записанный им для компании «Кэпитол» в сентябре 1961 года. Многие поклонники Синатры считают этот диск довольно слабым. Они говорят, что Фрэнк, записывая его, якобы лишь формально выполнял свои контрактные обязательства перед студией. Но тут есть несколько вещей, которые я бы смело назвал бессмертными. Это «Мы с тобой еще увидимся», «Пока время проходит» и, конечно, «Второй такой, как ты, не будет никогда».

Когда я слушаю эти песни, то уже не чувствую себя таким одиноким.

— Почему ты всегда заводишь только своего разлюбезного Синатру? — сердится отец. — Боже мой! Я восемнадцать лет слушал эту муру, пока рос.

— Но ей нравится такая музыка, — возражаю я.

— Я знаю, что ей нравится Синатра. Я просто предлагаю хоть ненадолго сменить пластинку и послушать что-нибудь другое. Например, мелодии в стиле соул или еще что-то.

— Но ей уже восемьдесят семь лет, — напоминаю я. Мне стыдно, что мы с ним лаемся из-за музыки, пока в соседней комнате мою бабушку (а его мать) заживо сжирает рак. — У нее нет записей «Би джиз» или чего-то такого. Ты уж прости.

— «Би джиз» никогда не относились к стилю соул, — информирует меня мой старик.

— А кто же они в таком случае?

— Шайка бездарных криворотых самозванцев.

— Ну, ты у нас писатель, значит, твои определения должны быть точными. Ты ведь умеешь обращаться со словом?

— Я сейчас не работаю.

— А ты никогда не работаешь.

Приезжает Изюмка, и отец подбрасывает меня до дома на своем модном автомобиле. Жаль, что я отношусь к нему с сочувствием и глубоким пониманием. Он этого не заслуживает. Он несчастлив, и я искренне считаю, что он достоин подобного наказания за то, что вот так запросто бросил мою мать. Но мне все равно его жалко. Может, его незавидное существование стало слишком дорогой расплатой за содеянное?

Все эти долгие ночи, которые он проводит один на съемной квартире, холодная пицца вместо домашнего обеда, стареющее, слабеющее тело, да еще и презрение собственного сына в придачу!

И все это за то, что он попытался использовать еще один шанс стать по-настоящему счастливым!

— Они были знакомы с Роуз? — интересуется Джеки, когда мы выходим из моей квартиры.

Я поворачиваюсь к ней. Сегодня Джеки оделась в какое-то умопомрачительное платье в китайских традициях, но выполненное, скорее всего, западным модельером. Темно-синяя ткань сочетается с ярко-красной отделкой. Оно плотно облегает ее фигуру, недлинная юбка имеет сбоку завлекательный разрез. Однако сегодня Джеки ничуть не напоминает проститутку. Напротив, она выглядит восхитительно.

— Кто должен быть знаком с Роуз?

— Твои друзья, ну, те, к кому мы идем в гости. Они были знакомы с твоей женой?

— Джош ее хорошо знал. Они вместе работали в Гонконге. Он тоже юрист. А больше ее никто не видел. А почему тебя это интересует?

— Мне нужно знать, будут ли они мысленно сравнивать меня с ней. Мне это важно. Станут ли они, глядя на меня, думать: «Нет, это вам не Роуз. Нет, она ничуть не похожа на нашу Роуз».

— Никто не собирается сравнивать тебя с Роуз, успокойся.

— Честно?

— Честно. Тем более что она никогда не была «их Роуз». Они с ней не знакомы. Только Джош. А он сам… Господи, Джеки, давай прекратим этот разговор и просто пойдем в гости. Хорошо?

— Как я выгляжу?

Она приглаживает платье, и этот жест, демонстрирующий ее волнение и неуверенность в собственной привлекательности, трогает меня до глубины души.

— Ты просто невероятная.

— В самом деле?

— Да. Именно невероятная. И никак иначе тебя не опишешь. Уж в словах-то я разбираюсь. Я ведь учитель английского языка. «Невероятная» — прилагательное, означающее «удивительная», такая, в которую даже трудно поверить. И это действительно так.

Джеки светится от удовольствия:

— Спасибо.

— Не за что.

— Я просто чувствую, что Роуз была настолько совершенной женщиной, что никто не может даже сравниться с ней, не говоря уже о том, чтобы ее превзойти.

— Джеки…

— Именно. Она была настолько совершенной, что ни разу не сказала и слова невпопад, всегда знала, как нужно правильно одеться, и всегда выглядела безупречно.

— Откуда ты знаешь, как она выглядела? И как ты можешь говорить, что она одевалась правильно?

— Я видела много ее фотографий. Внутри твоего храма… то есть, извини, дома.

— Послушай, тебе не нужно соревноваться с Роуз. И никто не собирается сравнивать тебя с ней.

— В самом деле?

— Конечно.

«Ну, если не считать меня», — размышляю я.

Но при этом вовсе не имею в виду ничего обидного для нее.

Я постоянно сравниваю женщин с Роуз. И так происходило всегда, после того как погибла моя жена.

Это происходит само собой, независимо от моей воли. Я смотрю на них — на Йуми, Хироко, Ванессу, Ольгу, Джеки, на умных, красивых и даже невероятных женщин — и всегда повторяю про себя одно и то же: «Нет, это не она».