20
Я звоню в квартиру бабули, но она почему-то не открывает мне дверь. Странно. Я-то знаю, что она дома. По крайней мере, мне так кажется, потому что изнутри доносятся звуки работающего телевизора. Слышно, как проходит розыгрыш национальной лотереи, и гости, присутствующие в студии на съемках, ахают и охают всякий раз, когда объявляется очередной счастливый номер. Может, она так увлечена перспективой получить наконец десять миллионов, что не торопится открывать мне? Или что-то произошло?
Я стою и жду в надежде услышать тихое шарканье ее тапочек. Затем звякнет дверная задвижка, и я увижу улыбающееся лицо, приветливые ясные глаза… Она же всегда искренне радуется любой компании, и особенно мне!
Но ничего подобного не происходит. И на мой звонок к двери никто не подходит.
Но и газом здесь не пахнет, не клубится из-под двери подозрительный черный дым, и никто не кричит в истерике, отчаянно призывая на помощь. Правда, бабуле уже восемьдесят семь лет, скоро исполнится восемьдесят восемь, и я чувствую, что начинаю паниковать. Я ставлю на пол пакеты с продуктами и начинаю судорожно ковыряться в замке собственным ключом, который держу при себе на всякий случай.
«Вот так обычно и случается», — тревожно проносится в голове.
Все умирают. Все рано или поздно покидают этот мир. Вы отворачиваетесь лишь на миг, а они уходят навсегда.
Я врываюсь в крохотную опрятную квартирку. Звук телевизора включен почти на полную мощность. Бабули нигде не видно, зато возле камина маячит неизвестный тип. Он держит в руке фотографию в серебряной рамке и, судя по всему, прикидывает ее стоимость.
Вот он поворачивается, все еще не выпуская фото из своей грабительской клешни, и тут я замечаю, что передо мной стоит скорее мальчик-переросток, чем взрослый мужчина. Ему на вид лет шестнадцать, максимум — семнадцать, хотя он очень высокий. Лицо на щеках и подбородке кое-где покрыто пушком.
Я быстро пересекаю комнату и с руганью набрасываюсь на него. Я сразу же припечатываю молокососа к камину, при этом меня всего трясет от злобы и страха одновременно. Он бросает свою добычу — серебряную рамочку — на пол (вот бандюга), но продолжает держаться на ногах. Парнишка очень быстро приходит в себя после моего внезапного нападения. Мы снова начинаем бороться, и теперь я чувствую, что он превосходит меня силой и к тому же ужасно зол, хотя напуган не меньше моего.
Он швыряет меня в сторону. Я с размаху врезаюсь в сервант, и все его сувениры-обитатели — выставленные за пыльными стеклами многочисленные злющие лепреконы и добродушные ослики, — покачнувшись, падают друг на друга.
В этот момент из своей малюсенькой кухни появляется бабуля с подносом в руках, на котором стоят чашки с чаем и вазочка с печеньем.
— Вы уже успели познакомиться? — интересуется она.
Мы с молодым человеком отпрыгиваем друг от друга, как два боксера, которым рефери крикнул: «Брек!», и, тяжело дыша, замираем по разные стороны журнального столика. Моя бабуля аккуратно ставит поднос между нами.
— На автобусной остановке я вдруг почувствовала, что начинаю задыхаться, — объясняет бабуля. — Я решила пройтись по окрестным магазинам, и вдруг мне почему-то стало не хватать воздуха. С тобой никогда такого не случалось, Элфи? Ну, у тебя не возникало такого чувства, что ты вдруг ни с того ни с сего начинаешь задыхаться? — И она одаривает нежной улыбкой молодого человека, на которого я только что напал. — А вот Кен помог мне добраться до дома.
— Меня зовут Бен, — мрачно поправляет он.
— Ну да. Лен, — кивает она. — Мне стало как-то не по себе, но Лен сразу взял мои вещи и сам понес их, а потом даже помог войти в квартиру. Правда, Элфи, это очень мило с его стороны?
— Благодарю вас за помощь, — только и могу вымолвить я.
Молодой человек смотрит на меня с нескрываемой ненавистью.
— Что вы, не стоит, — отвечает он и тут же улыбается бабушке, не переставая при этом дрожать от злобы. — Ну, мне пора идти.
— Что вы, Кен! — продолжаю издеваться я. — То есть Бен, как вас там… Прошу вас, останьтесь с нами и попейте чайку.
— Нет-нет, мне нужно торопиться. — Он даже не глядит в мою сторону. — Надеюсь, вам уже лучше? — интересуется он у бабули.
Я провожаю его до двери, но он по-прежнему избегает моего взгляда.
— Я же не знал, — пытаюсь оправдаться я, выпуская его из квартиры. — Я подумал…
— Вот болван! — бормочет он.
И он прав. Я действительно самый настоящий болван. Я не могу поверить в то, что великодушие и добропорядочность до сих пор существуют на свете. Мне кажется, все это уже давно кануло в прошлое.
Я возвращаюсь в гостиную. Бабуля уже успела заснуть в своем любимом кресле. В одной руке она держит печенье, в другой сжимает лотерейный билет. В последнее время она стала частенько вот так неожиданно засыпать. При этом она иногда внезапно кренится вперед, и мне приходится перехватывать ее, чтобы она не успела упасть и повредить себе что-нибудь.
— Что это я в последнее время постоянно засыпаю, милый мой? — частенько спрашивает она. — Наверное, стала быстро уставать.
Но теперь мне становится понятно, что она не засыпает.
Она теряет сознание.
— Сун и-диен! — то и дело твердит мне Джордж. — Сун и-диен!
Это одно из немногих кантонских выражений, значение которых мне хорошо известно. В Гонконге мне часто приходилось слышать именно эти слова. Рядом со школой «Двойной успех» находилось небольшое ателье, и клиенты, примеривая сшитые костюмы, недовольно кричали: «Сун и-диен!», то есть просили ослабить швы в том или ином месте.
— Ослабьте здесь! — ворчали они на портного, господина By. — Сун и-диен!
Вот и Джордж сейчас хочет, чтобы я научился по-настоящему расслабляться. Он считает, что я слишком уж стараюсь повторять за ним все движения, а потому могу где-то и переусердствовать. В общем, он прав. Я и сам чувствую, что всегда напряжен во время занятий тайчи. Мне кажется, что, выполняя упражнения, я занимаюсь исключительно физическим трудом, забывая о ментальном аспекте этого искусства. А вот у Джорджа все получается по-другому. У него все выходит так же легко и просто, как в песнях Синатры. Он словно сам излучает энергию, не прилагая к этому никаких усилий. Получается так, что выполнение упражнений тайчи является для него самым естественным времяпрепровождением.
— Сун и-диен! — повторяет он. — Это очень важно в то время, когда мы с тобой играем в тайчи.
Играем в тайчи? Нет, он явно что-то перепутал и, наверное, хотел сказать «изучаем» или «практикуем» тайчи. Но уж никак не «играем».
Но хотя у Джорджа очень сильный кантонский акцент, он неплохо владеет английским языком. У него нет тех проблем, в результате которых перегружается речь его супруги. Иногда, разумеется, он путается в грамматике: забывает поставить глагол в нужной временной форме или затеряет артикль. Но мне легко понять его. Вот почему сейчас я удивился, когда услышал, что он выбрал именно глагол «играть».
— Вы ведь не хотели сказать, что мы с вами «играем» в тайчи, так ведь, Джордж? Если не ошибаюсь, вы имели в виду «изучаем» тайчи.
Он внимательно смотрит на меня.
— Нет. Именно так, как я сказал. Мы играем в тайчи. И так будет всегда. Тайчи — это же не гимнастический зал для накачки мышц. Нам не приходится потеть и мучиться, чтобы достичь результатов. И никто не требует, чтобы ты изматывал себя до предела. Вот когда ты это поймешь, тогда начнешь обучаться. Тогда у тебя получится сун и-диен. Почему западным людям постоянно требуется жить в напряжении? Хорошо. Хватит об этом, попробуй еще раз.
Я подчиняюсь.
Я ставлю ноги на ширине плеч, чтобы принять позу всадника без лошади. Я чуть сгибаю колени, следя за тем, чтобы они не выступали вперед дальше линии пальцев ног. Шея прямая, несмотря на это ее мышцы полностью расслаблены. Подбородок чуточку опущен. Спина тоже прямая, растянутая, но при этом я не принимаю стойку «смирно». Ягодицы подобраны. Я пытаюсь сделать свое дыхание глубоким, но не напряженным. Расслабляю запястья. Потом как бы сосредотачиваюсь на суставах, одновременно стараясь прочувствовать свой дан тиен, то есть энергетический центр. Я уже знаю, что он расположен на два дюйма ниже пупка и на два дюйма внутрь моего тела.
Но на игру это совсем не похоже.
— Ты помнишь, как некоторые говорят, что для достижения успеха с тебя должно сойти семь потов.
— Конечно.
— Забудь. Это чепуха.
_____
— Я не очень рано? — интересуется Джеки Дэй. — Если рано, то я могу…
— Все в порядке, — успокаиваю я. — Проходи.
Она заходит в мою новую квартиру и удивленно осматривает многочисленные нераспакованные коробки с вещами.
Наконец-то я нашел себе подходящее жилье. Однокомнатная квартира в доме, выстроенном в викторианском стиле. Здесь живет множество студентов-музыкантов, отовсюду несется музыка. Они постоянно репетируют: кто на скрипке, кто на виолончели. Но поскольку у них отлично получается, эти звуки успокаивают, а не раздражают. Мне нравится это местечко. Но так как бабушку положили в больницу на обследование, а в школе Черчилля начался очередной семестр, мне пока не хватило времени, чтобы распаковать вещи. Ну, если не считать самого необходимого. А это фотографии Роуз. Несколько классических записей с песнями Синатры. И конечно, электрический чайник.
Я захожу в крохотную кухню, чтобы приготовить чашечку растворимого кофе, а Джеки в это время пытается найти в комнате место, куда она могла бы присесть.
— Мне нравится такая старомодная музыка, — заявляет она. (В это время Фрэнк допел «Окутай свои тревоги мечтами» и перешел к бессмертной вещи «Шансы на любовь».) — А что это за диск играет?
— «Танцуй легкий свинг», — отвечаю я. — Но в этом сборнике есть все вещи со старой виниловой пластинки плюс еще несколько композиций. — Я прислушиваюсь к такому знакомому голосу певца и признаюсь: — Мне тоже очень нравится. Кстати, это одна из моих любимых песен.
— А поет кто? Гарри Конник-младший?
Чайник едва не падает у меня из рук.
— Гарри Конник-младший? Неужели так похоже на Гарри Конника-младшего? Это же Синатра. Фрэнк Синатра!
— Да? А немножко напоминает Гарри Конника-младшего. Тебе так не кажется?
Я ничего ей не отвечаю. Когда я возвращаюсь с кухни, Джеки рассматривает фотографии Роуз.
На одной изображена Роуз на катере, принадлежавшем ее фирме в Гонконге. На другой — она в день нашей свадьбы. Еще есть снимок, где Роуз запечатлена на вершине Виктории в день передачи Китаю земель Гонконга.
И наконец, моя любимая фотография — ее увеличенный снимок из паспорта. Роуз смотрит непосредственно в объектив, невероятно молодая, серьезная и удивительно красивая. Волосы здесь у нее длиннее, чем я видел их в реальной жизни, хотя она фотографировалась на паспорт как раз незадолго до нашей первой встречи.
Я всегда искренне считал, что Роуз — единственная, кто отлично выглядит на фотографии в паспорте.
— Это твоя подружка? — интересуется Джеки Дэй и чуть заметно улыбается. — Но в доме у твоих родителей я видела не ее.
Мне требуется напрячь память, чтобы вспомнить, о ком она говорит. Ах да, конечно же, о Ванессе.
— Там была просто знакомая. А это моя жена. Ее зовут Роуз.
— Ах, вот оно что…
Я почти ощущаю, что происходит в ее голове. И в этот момент думаю: «Почему я всякий раз должен поддерживать вот такую беседу? Неужели меня никогда не оставят в покое?»
— Вы разведены?
— Моя жена умерла, — поясняю я и, отобрав фотографию, даю ей взамен чашку растворимого кофе, после чего аккуратно ставлю снимок на прежнее место. — Мы были дайверами. Произошел несчастный случай. Она погибла.
— Драйверами? А что это?
— Дайверами. Увлекались подводным плаванием с аквалангами. Когда жили в Гонконге.
— Боже мой, какое несчастье! — вздыхает Джеки, глядя на фото Роуз. — Как же мне ее жаль… И тебя тоже.
— Благодарю за сострадание.
— Ты, наверное, очень переживал? — Она переводит взгляд с одной фотографии на другую. На лице Джеки отражается искренняя боль и сочувствие. — Сколько ей было лет? Сколько лет исполнилось твоей Роуз?
— Двадцать шесть. Почти двадцать семь.
— Бедненький! И она тоже бедняжка. Несчастная девочка. Как же мне ее жаль!
В глазах Джеки блестят слезы, а я смотрю на нее и понимаю, что не испытываю никакой благодарности за ее соболезнование. Очень трудно всерьез принимать ее слова, когда я вижу, что под кожаным пальто она разодета так, словно собирается в какой-то дешевый ресторан с намерением подцепить очередного ухажера. На ней надета легкомысленная футболка и коротенькая светлая юбчонка. Как всегда, Джеки обута в полусапожки на высоких шпильках, которые оставляют в деревянном полу крошечные вмятинки. На секунду я даже забываю, зачем мы здесь находимся. Ах да, конечно!..
— Итак, ты хочешь заниматься английской литературой.
Ее милое размалеванное личико светлеет.
— Да, если я справлюсь с этим предметом, то смогу продолжить свое образование. Я уже говорила, что у меня хорошо идет французский, и через какое-то время я обязательно буду учиться в Гринвичском университете. Потом найду себе достойную работу. И перестану наконец мыть полы в художественных галереях и школах иностранных языков на Оксфорд-стрит.
— Но почему ты выбрала именно Гринвичский университет? Это же тебе не Оксфорд и не Кембридж.
— Потому что таковы планы, — просто объясняет она. — Каждый человек должен строить планы на будущее. К тому же у меня уже есть письмо, где они подтверждают, что смогут потом принять меня на учебу, если я успешно сдам экзамены. А в школе я училась неплохо. Очень даже неплохо. Но вот потом пришлось ее бросить.
— По определенным причинам. Ты мне уже об этом рассказывала.
— Но сейчас я хочу попробовать еще раз.
— Ладно. Присаживайся, пожалуйста.
Джеки оглядывается по сторонам. Присесть некуда. Я снимаю чемодан со стула.
— Чтобы хорошо сдать экзамен по английской литературе, нужно представлять себе его содержание. А оно всегда одно и то же. — Я начинаю считать на пальцах: — Во-первых, произведение писателя-прозаика; во-вторых, произведение поэта; в-третьих, пьеса и, наконец, в-четвертых, это пьеса Шекспира. Чтобы не провалиться, нужно хорошо уметь делать две вещи. Это читать и писать.
— Читать и писать. Хорошо. Понятно. Да, тут все ясно.
— Это значит, что ты должна понимать текст произведения и уметь демонстрировать свое понимание данного текста. Вот в чем заключается суть предмета и экзамена по нему.
Я все знаю наизусть. Такую речь мне приходилось многократно произносить еще в те времена, когда я преподавал в школе фонда принцессы Дианы. Правда, до отличных оценок на экзаменах по английской литературе у моих учеников дело не доходило. Они предпочитали поскорее перебраться в технический колледж под названием жизнь.
В дверь кто-то звонит.
— Прости, — извиняюсь я.
— Ой, а это, наверное, ко мне.
— Что-что?
— Это, скорее всего, моя дочь.
Дочь? Что еще за дочь?!
Мы с Джеки выходим из квартиры и спускаемся ко входной двери дома. Снаружи я вижу неуклюжее, неповоротливое, толстенное нечто, которое, видимо, и есть ее девочка. Возраст определить практически невозможно. Она прячет лицо за сальными каштановыми волосами. Одежда на ней темная и бесформенная, составляющая полную противоположность ярким и облегающим нарядам Джеки.
— Поздоровайся с мистером Баддом, — велит Джеки Дэй.
Нечто молчит. За немытой вуалью челки появляется пара ясных голубых глаз. Но лишь на мгновение. Девочка моментально теряет ко мне интерес и отворачивается. То ли из-за природной скромности, то ли выражая свое презрение.
В руке она держит пачку журналов. На первой обложке я вижу каких-то огромных мужчин в борцовках. Они корчат рожи и наседают друг на друга. Поначалу мне даже кажется, что чудо-ребеночек приволок с собой крутую порнушку. Однако очень скоро становится понятно, что эти журналы посвящены какому-то новому виду борьбы. Как в тумане я иду назад в свою квартиру, а нечто и Джеки послушно следуют за мной. Джеки оживляется и что-то быстро лопочет своему чаду, изредка получая от дочки короткие ответы, больше похожие на мычание и хрюканье. И хотя между моими гостьями нет никакого физического сходства, у меня даже не возникает сомнений в том, что передо мной мать и дочь подросткового возраста.
Нечто входит в мою новую квартиру и равнодушно оглядывается по сторонам. Обстановка не производит на нее ровным счетом никакого впечатления.
— Это моя девочка, — поясняет Джеки. — Надеюсь, ты не станешь возражать, если она тихонько посидит где-нибудь в уголке, пока мы будем заниматься.
Я тупо смотрю на женщину, которая вырядилась так, что ей больше бы подошло стоять сейчас где-нибудь в Амстердаме у двери с красным фонарем, и молчу. Мне непонятно, как получилось, что она вообще сумела войти в мою жизнь.
— А почему, как ты думаешь, мне пришлось бросить учебу? — вызывающим тоном вдруг спрашивает она.
Я смотрю на угрюмое и безымянное нечто, листающее журналы, которое приходится ей дочерью, и мысленно задаю вопрос: «А почему, как ты считаешь, я перестал преподавать английскую литературу?»
