Глава 19

Самые жуткие финансовые неприятности посыпались на мою мать в начале 1990-х годов, а если быть точнее — сразу же после смерти Пегги. В середине 1960-х ей уже случалось проиграть крупную сумму в лондонском казино «Клермон». Она рассказывала мне, что, подобно дорогим ресторанам, где ваш бокал никогда не бывает пуст, крупье в казино всякий раз приносил ей на подносе все новые жетоны. Когда она наконец закончила играть и попросила счет, крупье принес ей маленький листок бумаги, на котором значилась некоторая сумма в фунтах стерлингов. Пересчитав деньги на франки, мать с ужасом обнаружила, что проиграла поистине астрономические деньги. Воображение сразу же принялось рисовать ей картины безрадостного будущего: вот она срочно вылетает в Париж, вот она переезжает, продает машину, отдает меня на попечение бабушки…

Однако, проявив невероятное хладнокровие и собрав всю волю в кулак, она все же решила попробовать отыграться. После четырех часов ожесточенной борьбы ей удалось выйти в плюс и покинуть казино с высоко поднятой головой. Тем не менее это воспоминание навсегда запечатлелось в ее памяти, и неудивительно, что два года спустя она выступила за запрещение игр на десятилетний период, как это предусматривалось законом. Должно быть, этот эпизод научил ее ценить деньги. С того самого дня она решила доверить все свои сбережения Мэрилен Детшерри, которая усердно следила за тем, чтобы мать больше не допускала глупостей и не тратила лишнего.

Ее образ жизни — игры, праздники, скоростные автомобили, друзья — стал притчей во языцех и был увековечен на первых полосах многих газет как скандальный, порочный и разгульный. Но ведь она много тратила лишь потому, что много зарабатывала. Пожалуй, она затруднилась бы точно ответить, за что ее упрекают больше: за то, что она слишком много зарабатывает, или за то, что слишком много тратит.

«У меня складывается такое впечатление, что, если бы я стала скупать сети закусочных, чтобы обеспечить себе старость, люди и то стали бы меньше возмущаться».

Моей матери не было и восемнадцати, когда она заключила контракт с издательством «Жюльяр» — совершеннолетними тогда становились в двадцать, — поэтому подпись за нее поставила моя бабушка, Мари Куаре. Матери пришлось ждать еще год, прежде чем она смогла распоряжаться банковскими счетами и чековой книжкой, выписанной на ее имя. Думаю, что первый гонорар был выдан ей наличными или переведен на счета родителей. Роман «Здравствуй, грусть» принес моей матери огромный доход, но по-настоящему оценить масштаб своих гонораров она смогла только два года спустя, в возрасте двадцати лет, когда вместе с братом переселилась на улицу Гренель.

Моя мать всегда утверждала, что ее родители жили весьма зажиточно (бабушка не работала, зато дедушка был инженером и занимал руководящую должность на заводе) и денег особо не считали. Возможно, именно потому, что в детстве она ни в чем не нуждалась, доход от книги «Здравствуй, грусть» не изменил ее отношения к деньгам. Вот если бы ее детство было суровым, голодным и полным лишений (чего не случалось даже в военное время), тогда чрезмерная бережливость была бы оправданна. Но она воспринимала эту кипу денег как нечто волшебное, как манну небесную, и не вполне могла оценить ее объемы.

«Эти деньги были немного сумасшедшими сами по себе», — говорила она. Следуя советам своего отца, она не откладывала их, напротив, с очаровательной бессознательностью она старалась тратить свои гонорары, радуя своих друзей. «Я могла легко содержать целую толпу людей […] У меня была чековая книжка, и я рассчитывалась с ее помощью: нет ничего более удобного».

Рене Жюльяр питал к моей матери глубочайшую привязанность. Он сразу понял, как беззаботно мать относится к деньгам, поэтому решил обезопасить ее от необдуманных трат. Матери было достаточно просто позвонить своему издателю, и он тотчас же высылал ей чек на нужную сумму, так что ей ни в чем не приходилось нуждаться. Все было так просто, так легко…

Этого отношения к деньгам мать не изменила до своего последнего дня. По ее мнению, деньги должны были обеспечивать тот свободный стиль жизни, который она выбрала, а не служить залогом личной безопасности. О том, чтобы копить их, и речи не шло. Мать не искала спокойной жизни. «Меня привлекает все то, что не внушает доверия», «[…] когда мне казалось, что что-то во мне застыло, стало неподвижным, я начинала паниковать». Деньги должны быть живыми, свободными и переходить из рук в руки, как воздух переходит из уст в уста. Моя мать не любила ни копить, ни экономить, напротив — она тратила и раздавала. И тем не менее она никогда по-настоящему не теряла голову, не была сторонницей показной роскоши — машины, лошади, картины были ее истинной страстью, а не способом выделиться из толпы.

Но при этом она была объектом оголтелой критики прессы. Ее образ жизни вызывал невероятное возмущение. Сколько было разговоров о «банде Саган» (так называли ее друзей), о ночных клубах, о ее «Ягуарах» — последние два из которых на самом деле были куплены матерью уже подержанными.

Она очень переживала из-за того, что пресса уделяла столь пристальное внимание ее образу жизни, но так мало рассказывала о ее творчестве: «Каждая публикация больше походила на налоговую декларацию. Я каждый раз надеялась, что со мной будут говорить о литературе, но нет! На повестке дня стоял лишь вопрос о моем счете в банке».

Вопреки расхожему мнению, нельзя сказать, что она презирала деньги, — она их просто не любила, вернее, не любила их как объект внимания. Ей, безусловно, нравились те преимущества, которые обеспечивали денежные знаки: свободу, возможность ездить на собственной машине, а не ждать автобуса под дождем, сесть на самолет и отдохнуть пару дней за границей. Но ей совершенно не нравилось то, как деньги влияют на людей и на их взаимоотношения. Моя мать была по природе своей щедра, и деньги были для нее лишь средством выражения этой щедрости. Она резонно полагала, что раз уж у нее есть деньги, то она скорее потратит их на благо других, чем станет копить на черный день, ради какой-то гипотетической нужды. Можно ли было порицать ее за это? Разве можно жертвовать жизнью друга ради собственного будущего, которое еще неизвестно как сложится? Сиюминутная жизнь всегда важнее химерических расчетов на будущее.

Моя тетя Сюзанна рассказала мне, что в то время у нас в шкафу стояла шляпная коробка, до краев заполненная бумажными ассигнациями. И если к моей матери приходили знакомые, испытывавшие финансовые затруднения, им нужно было просто заглянуть в шкаф и взять столько, сколько было необходимо. Таким образом, им не приходилось ничего просить у моей матери, а ей — ничего давать. Однажды друг моего отца, Франсуа Жибо, ехал в Экемовиль и вдруг обнаружил, что ему срочно необходимо заправить автомобиль, для чего он остановился в Онфлёре. В то время это был всего-навсего небольшой порт — в воскресный вечер по нему редко разъезжали «Форды Мустанги». Вот почему заправщик сразу догадался, что автомобиль подкатил со стороны особняка моей матери, и отказался брать плату за полный бак. У мадам Саган здесь свой счет, так что гости мадам Саган за бензин могут не платить. Разумеется, Франсуа воспротивился и честно заплатил по чеку.

А сколько было других подобных примеров неслыханной щедрости моей матери? Сколько раз она отправляла чеки совершенно незнакомым людям, сетовавшим на то, что они не могли купить стиральную машину, построить сарай или сделать пластику носа?

Когда ей пришло письмо от женщины, мечтавшей исправить форму носа, мать без малейших колебаний перечислила страждущей необходимую сумму. Но операция прошла неудачно и нос бедняжки стал еще уродливее, чем прежде. Самым удивительным в этой истории было то, что женщина потом хотела подать на мою мать в суд, утверждая, что именно из-за нее пострадал этот ее несчастный нос!