Часть первая
Мумбай

Я, Гассан Хаджи, появился на свет вторым из шести детей в комнатке над рестораном моего деда, стоявшим на Нипиан-Cи-роуд, в западном районе города, который назывался тогда Бомбеем, – за три десятилетия до того, как этот великий город был переименован в Мумбай. Я думаю, что моя судьба была предначертана с самого начала, поскольку первым моим ощущением в жизни был запах махлика-салан, острого рыбного карри, который проникал сквозь перекрытия к моей кроватке, стоявшей в комнате родителей над рестораном. До сего дня я помню, как прижимался лицом к прохладной деревянной решетке, высунув нос как можно дальше и пытаясь уловить ароматы кардамона, рыбных голов и пальмового масла, дразнившие меня уже в столь нежном возрасте предчувствием, что в привольном мире за пределами моей кроватки имеются несметные сокровища, которые только и ждут, чтобы я их обнаружил и насладился ими.

Но позвольте мне начать по порядку и издалека. В 1934 году мой дед прибыл в Бомбей из Гуджарата. Он приехал на крыше паровоза. В те дни многие предприимчивые индийские семьи чудесным образом обнаружили у себя благородное происхождение – например, знаменитых родственников, работавших с Махатмой Ганди в начале его деятельности, еще в Южной Африке, – однако я такими корнями похвастаться не мог. Мы были бедными мусульманами, крестьянами, до сих пор жившими натуральным хозяйством. Когда в тридцатых годах почти все посевы хлопка погибли, моему деду, в то время семнадцатилетнему голодному юноше, ничего не оставалось, как перебраться в Бомбей, который был в те годы шумной метрополией, куда давно уже стекались люди, желавшие сделать карьеру.

Таким образом, мою жизнь на кухне предопределил страшный голод, терзавший моего деда, а его трехдневное путешествие на крыше поезда под палящим солнцем – когда он цеплялся за эту крышу, как утопающий за соломинку, и раскаленный паровоз с пыхтением катил по равнинам Индии, – стало не слишком многообещающим началом истории моей семьи. Дед не любил говорить о своих первых годах в Бомбее, но от бабушки я знаю, что ему много лет приходилось спать на улицах, зарабатывая на жизнь доставкой обедов индийским клеркам, обслуживавшим задворки Британской империи.

Чтобы понять то, каким был в ту пору мой родной Бомбей, вам следует представить себе вокзал Виктория в час пик. Тамошняя сутолока, шум и суета – самая суть индийской жизни. Мужчины и женщины ездили в общих вагонах, пассажиры буквально вывешивались из окон и дверей поездов, прибывавших на вокзалы Виктория и Черчгейт. Народу в поездах было столько, что люди даже не могли взять с собой еду на обед. Ее доставляли позже, после часа пик, на отдельном поезде – два миллиона видавших виды жестяных коробок с крышками, распространявших аромат дааля, капусты с имбирем и риса с перцем. Их отправляли своим кормильцам преданные жены; эти коробки сортировали, складывали в штабеля на тележки и доставляли со всей возможной пунктуальностью каждому страховому агенту и каждому банковскому клерку в Бомбее.

Этим и занимался мой дед. Он доставлял коробки с обедами.

Разносчик обедов – не больше и не меньше.

Дед был весьма суров. Мы называли его Бападжи, и я до сих пор помню, как в месяц Рамадан, ближе к закату, с лицом, побелевшим от голода и ярости, дед сидел на корточках на улице и пыхтел сигаретой биди. До сих пор у меня перед глазами стоят его тонкий нос, брови будто из проволоки, засаленная шапочка и курта, всклокоченная белая борода.

Суров был дед, но при этом – хороший добытчик. К двадцати трем годам он доставлял уже около тысячи обедов в день. На него работали четырнадцать посыльных в лунги – юбках, которые носили индийские бедняки. Они толкали свои тележки по забитым транспортом и народом улицам Бомбея, а потом выгружали коробки с едой у зданий «Скоттиш-эмикабл» и «Игл-стар».

В 1938 году дед наконец вызвал к себе бабушку. Они были женаты с тех пор, как им обоим исполнилось четырнадцать лет, и вот она приехала на поезде из Гуджарата – крошечная крестьяночка с умащенной маслом темной кожей и руками, унизанными дешевыми браслетами. В вокзальном воздухе клубились испарения, уличные мальчишки испражнялись прямо на путях, орали водоносы, по платформе потоком шли усталые пассажиры и носильщики. Позади всех, приехавшая третьим классом вместе со своими тючками, стояла моя бабушка.

Дед рявкнул на нее, и они пошли – она, верная жена из деревни, из почтения следовала на несколько шагов позади своего мужа-бомбейца.

Накануне Второй мировой войны мои дед и бабка построили себе домик в трущобах у Нипиан-Си-роуд. Во время военных действий союзников в Азии Бомбей служил своеобразным подсобным помещением, и вскоре гостями тут стали сотни и сотни тысяч солдат со всего света. Для многих из них это были последние дни мирной жизни перед жаркими боями в Бирме и на Филиппинах, и вот эти молодые люди с сигаретами в зубах гуляли по прибрежным дорогам Бомбея, пожирая глазами проституток, работавших на пляже Чаупатти.

Продавать этим солдатам еду придумала моя бабушка, и дед в итоге согласился. Теперь его люди развозили не только обеды для служащих, но еще и предлагали солдатам еду с передвижных лотков, разъезжая на велосипедах от излюбленного места их купания на пляже Джуху до вокзала Черчгейт, где в час пик бывало много народу. Разносчики продавали сласти, приготовленные из орехов и меда, чай с молоком, но главным образом – бхелпури, кульки из газетной бумаги, наполненные воздушным рисом, чатни, картофелем, луком, помидорами, мятой и кориандром; все ингредиенты смешивались и щедро сдабривались пряностями.

Необыкновенно вкусно. И потому неудивительно, что торговля с лотков на велосипедах принесла такую прибыль. Вдохновленные удачей, дед с бабкой расчистили заброшенный участок земли в конце Нипиан-Cи-роуд и построили там простенькую придорожную забегаловку. Кухню на три тандура и несколько угольных очагов, на которых стояли железные котлы, наполненные бараниной масала, они устроили в американской военной палатке, а в тени смоковницы поставили грубые столы и развесили несколько гамаков. Бабушка наняла Баппу – повара из керальской деревни – и к своему северному меню добавила новые блюда вроде чирка с луком и остреньких креветок, зажаренных на решетке.

Солдаты, матросы и летчики мыли руки английским мылом в бочке из-под нефти, вытирались предложенным полотенцем и забирались в гамаки под тенистым деревом. К тому времени к деду с бабкой уже присоединились их родичи из Гуджарата – они стали официантами в их ресторане. Итак, официанты клали сверху на гамаки деревянные доски-столешницы и быстро заставляли их мисками с поджаренной на шампурах курятиной, рисом басмати и сластями из меда и сливочного масла.

Когда посетителей было немного, бабушка выходила под дерево в длинной рубахе и шароварах (мы называем их сальвар-камиз) и, бродя между провисавшими гамаками, болтала со скучавшими по дому солдатами, которым так не хватало привычной еды своей родины:

– Что вы любите? Что едят у вас дома?

И британские солдаты рассказывали ей о пирогах с мясом и почками, о духмяном паре, который вырывается из-под верхней корочки, когда в нее врезается нож, обнажая комковатую начинку. Каждый старался в своем рассказе превзойти другого, и вскоре в палатке только и слышались восторженные стоны, возгласы «Точно!» и возбужденный гомон. Американцы, не желая отставать от англичан, присоединялись, изо всех сил стараясь подобрать слова, которые могли бы описать зажаренные на решетке стейки от бычков, откормленных пышной травой Флориды.

Вооруженная сведениями, приобретенными в ходе этих разведывательных операций, бабушка возвращалась на кухню и там в тандурах пробовала приготовить свои интерпретации блюд, о которых ей рассказывали. Среди них было, например, что-то вроде индийской разновидности пудинга из белого хлеба и сливочного масла, припудренного свежим мускатным орехом – это блюдо пользовалось особенным успехом у английских солдат; американцам, как она обнаружила, понравилось манговое чатни с арахисовым соусом в сложенной пополам лепешке. Вскоре вести о кухне нашей семьи разнеслись повсюду, среди гуркхов и среди англичан, от казарм до военных кораблей, и весь день у палатки-ресторана на Нипиан-Cи-роуд останавливались джипы.

Бабушка была замечательным человеком, и ее роль в моем превращении в того, кем я позже стал, невозможно переоценить. Не существует в мире блюда более изысканного, чем ее этроплюс, которого она обсыпала сладкой масалой с чили, заворачивала в банановый лист и зажаривала на сковороде с каплей кокосового масла. Для меня это любимое блюдо моей бабушки является вершиной индийской культуры и цивилизации, такое простое, даже грубоватое и при этом утонченное. Все приготовленное мною с тех пор я всегда оцениваю, сравнивая с ним, как с точкой отсчета. А еще бабушка обладала поразительным талантом настоящего шеф-повара одновременно делать несколько разных дел. Я вырос, наблюдая, как она снует, босая, по земляному полу кухни, быстро обваливает ломтики баклажана в нутовой муке и бросает их в кадай, ворчит на повара, сует мне миндальные вафли, пронзительно кричит на мою тетю.

Придорожная палатка моей бабушки быстро превратилась в курицу, несущую золотые яйца. Неожиданно дед и бабка весьма преуспели, сколотив небольшое состояние в твердой валюте – след, оставленный миллионом солдат, матросов и летчиков, проходивших через Бомбей.

Вместе с успехом пришли и специфические заботы богачей. Бападжи был известен своей скаредностью. Он всегда кричал на нас за малейшее прегрешение вроде того, что мы слишком щедро смазываем маслом решетку гриля. Он был отчасти помешан на деньгах. Поэтому, не доверяя своим соседям и родичам нашей семьи из Гуджарата, Бападжи начал прятать сбережения в жестянках из-под кофе и каждое воскресенье отправлялся в секретное место за городом, где и закапывал свои драгоценные барыши в землю.

Поворотным моментом в жизни моих деда и бабки стала осень 1942 года, когда британское правительство, которому не хватало денег на военные нужды, начало продавать с аукциона большие участки земли в Бомбее. В основном распродавалась территория Салсетте, крупного острова, на котором построен Бомбей, но неудобные длинные полосы земли и свободные участки Колабы также пошли с молотка. Выставили на торги и заброшенный пятачок, незаконно занятый моей семьей.

Бападжи был в душе крестьянином и, как все крестьяне, гораздо большее доверие испытывал к вложениям в землю, нежели к ассигнациям. Поэтому однажды он выкопал все припрятанные жестянки и, прихватив соседа, сведущего в грамоте, направился в «Стэндарт чартерд бэнк». С помощью банка Бападжи купил участок в четыре акра на Нипиан-Cи-роуд у подножия Малабарского холма, заплатив на торгах цену в тысячу шестнадцать английских фунтов десять шиллингов и восемь пенсов.

Тогда и только тогда бог послал деду и бабке детей. Мой отец, Аббас Хаджи, был принят повитухами в ночь знаменитого взрыва в Бомбейском порту. В тот вечер в небе с грохотом разрывались огненные шары, стекла дрожали по всему городу, и именно в этот момент моя бабка испустила вопль, от которого кровь у всех застыла в жилах, и на свет появился папа, перекрывая своими криками и звуки взрывов, и стоны своей матери. Мы неизменно смеялись, когда бабушка рассказывала эту историю, потому что все, кто знал моего отца, сходились во мнении: для его появления на свет эти обстоятельства подходили более, чем какие бы то ни было другие. Тетя, родившаяся на два года позже, вступила в этот мир в обстановке гораздо более мирной.

Пришло время Независимости и Разделения. Как именно нашей семье удалось пережить то злополучное время – остается тайной. Ни на один из вопросов, которые мы задавали папе, он не дал прямого ответа.

– Ну, плохо было, – говаривал он, когда мы приставали к нему особенно настойчиво, – но мы справились. А теперь кончай допрос и поди принеси мне газету.

Что нам известно, так это то, что семья отца, как и многие другие, оказалась разорванной надвое. Большая часть наших родичей бежала в Пакистан, однако Бападжи остался в Мумбае и укрылся вместе с семьей в подвале склада своего делового партнера-индуса. Бабушка однажды рассказала мне, что им приходилось спать днем, потому что ночью их будили крики жертв резни, разворачивавшейся прямо у дверей склада.

Короче говоря, отец вырос совсем не в той Индии, которая была известна деду. Дед был неграмотен; отец ходил в местную школу – как следует признать, не очень прилежно, однако ему все равно удалось в итоге поступить на факультет ресторанного обслуживания в Политехническом институте Ахмадабада.

Образование, разумеется, сделало невозможным следование прежним родоплеменным традициям. В Ахмадабаде папа повстречал Тахиру, светлокожую девушку, учившуюся на бухгалтера, которой суждено было стать моей матерью. Папа рассказывал, что влюбился сначала в ее запах. Он сидел в библиотеке, склонившись над книгой, и вдруг уловил опьяняющий аромат чапати и розовой воды.

То, говорил он, была моя мать.

Одно из самых ранних моих воспоминаний – как мы с отцом стоим на дороге Махатмы Ганди и смотрим на модный ресторан «Хайдарабад», а он крепко стискивает мою руку. Баснословно богатое бомбейское семейство Банаджи в окружении друзей выгружается из припарковавшегося «мерседеса» с личным шофером. Женщины взвизгивают, обмениваются поцелуями и обсуждают, кто из них похудел, а кто потолстел. Швейцар-сикх распахивает перед ними стеклянные двери ресторана.

Ресторан «Хайдарабад» и его владелец, что-то вроде индийского Дугласа Фэрбенкса-младшего, по имени Удай Джоши, часто упоминались на страницах светской хроники индийской «Таймс», и каждое упоминание о Джоши заставляло моего отца чертыхаться и шуршать газетой. Хотя ресторан нашей семьи относился совсем к иной весовой категории, нежели «Хайдарабад» (мы подавали вкусную еду по умеренным ценам), папа считал Удая Джоши своим соперником. И вот прямо перед нами целая толпа представителей высшего света входила в знаменитый ресторан для отправления менди – предсвадебного ритуала, в ходе которого невеста и ее подруги сидели на подушках, пока их руки, ладони и ступни покрывали причудливым узором с помощью хны. Все это означало изысканные блюда, веселую музыку, пикантные сплетни. И, что совершенно точно, это означало дополнительную рекламу для Джоши.

– Глянь, – сказал вдруг папа, – Гопан Калам.

Папа закусил ус. Его огромная потная рука вцепилась в мою руку. Никогда не забуду его лица. Это было, как если бы небеса внезапно разверзлись и перед нами оказался сам Аллах.

– Он миллионер, – прошептал папа. – Разбогател на нефтехимии и телекоммуникациях. Посмотри, что за изумруды на этой женщине. Ай-и-и! Как сливы!

И тут из стеклянных дверей появился Удай Джоши и как равный замешался в толпу элегантных персиковых сари и шелковых костюмов а-ля Неру. Четыре или пять фотографов-репортеров тут же стали просить его повернуться так и эдак. Джоши, как всем было известно, обожал все европейское, и вот он, в костюме от Кардена, стоял перед щелкающими фотоаппаратами, гордо задрав нос, а его коронки сверкали в свете вспышек.

Владелец знаменитого ресторана поразил мое детское воображение подобно легенде болливудского экрана. По моим воспоминаниям, шею Джоши обвивал роскошный желтый шелковый эскотский галстук, а его серебристые волосы были зачесаны назад в высокую прическу с валиком, надежно закрепленную несколькими баллонами лака. Никогда я не видел никого столь же элегантного.

– Только посмотри на него, – прошипел папа. – Посмотри на этого павлина!

Папа не мог более выносить вида Джоши ни одной минуты. Он резко развернулся и потащил меня в супермаркет «Сурьодхая», где шла распродажа десятигаллоновых бочек с растительным маслом. Мне было всего восемь лет, а потому пришлось бежать, чтобы поспеть за широкими шагами отца в развевающейся курте.

– Послушай, Гассан, – прорычал он, перекрикивая мчавшиеся мимо автомобили, – однажды настанет день, когда имя Хаджи будет известно всем, а этого павлина никто и не вспомнит. Погоди – и увидишь. Спроси тогда людей, спроси, кто был Удай Джоши. «Кто-кто? – переспросят тебя. – А Хаджи, Хаджи – весьма высокопоставленная, очень влиятельная семья».

Короче говоря, мой отец был человеком с большими амбициями. Он был толст, но высок для индийца, ростом в шесть футов, с пухлым лицом, вьющимися жесткими волосами и густыми напомаженными усами. Одевался он всегда, по старинному обычаю, в курту и штаны.

Но утонченным вы бы его не назвали. Папа ел, как и все мужчины-мусульмане, руками – точнее, правой рукой; левая всегда лежала у него на бедре. Но вместо того, чтобы приличествующим образом подносить еду к губам, папа опускал голову к миске и принимался засовывать в рот жирную баранину и рис так, как будто ему больше не дадут. Пот лил с него ведрами, когда он ел, и под мышками на его рубахе расплывались пятна размером с обеденную тарелку. Когда он наконец поднимал голову, глаза его были остекленевшими, как у пьяного, а подбородок и щеки лоснились от оранжевого жира.

Я любил отца, но даже я должен был признать, что зрелище он собой представлял пугающее. После обеда отец ковылял к лежанке, падал и в течение следующего получаса обмахивался и возвещал о своем удовлетворении во всеуслышанье, громко рыгая и громоподобно пуская ветры. Мать, происходившая из респектабельной делийской семьи государственных служащих, в отвращении закрывала глаза во время этого послеобеденного ритуала. И она постоянно упрекала его за то, как он ест.

– Аббас, – говорила она, – не спеши. Ты подавишься. Боже милосердный, все равно что с ослом есть!

Однако невозможно было не восхищаться обаянием отца и его решительностью, с которой он так упорно шел к своей цели. К тому времени, как я появился на свет, отец уже крепко держал в руках семейный ресторан, так как дед страдал от эмфиземы и в лучшие свои дни ограничивался тем, что, сидя во дворе в кресле с жесткой спинкой, надзирал за упаковкой обедов для доставки.

Палатку моей бабушки уже сменило серое строение из кирпича и бетона, огораживающее небольшой участок земли. Мы жили на третьем этаже главного здания, над рестораном, дед с бабкой, бездетные тетя и дядя поселились через дом от нас, а замыкала семейный анклав кубообразная двухэтажная деревянная хибара, в которой спал на полу Баппу, наш повар из Кералы, и другие слуги.

Сердцем и душой этого старого семейного предприятия был двор. У дальней стены стояли тележки для коробок с обедами и велосипеды с лотками, под сенью провисшего брезента располагались баки с супом из карповых голов, пачки банановых листьев и еще теплые пирожки самосы на вощеной бумаге. Огромные железные котлы с рисом, благоухающим лавровым листом и кардамоном, стояли у противоположной стены дворика, и вокруг них постоянно монотонно гудели мухи. На холщовом мешке у задней двери кухни обычно сидел слуга, тщательно выбирая темные зернышки из риса басмати. Женщина с намазанными жиром волосами, перегнувшись в талии, с сари, собранным между ног, мела дворик короткой метлой – туда-сюда, туда-сюда. По моим воспоминаниям, наш двор был всегда полон жизни, постоянно кто-то приходил и уходил, распугивая петухов и кур, чье нервное кудахтанье сопровождает все воспоминания моего детства.

Именно там, приходя жарким полуднем из школы, я заставал бабушку, работавшую под навесом, закрывавшим часть дворика. Я забирался на ящик, чтобы понюхать ее острый рыбный суп, и мы немного болтали о том, как прошел мой день в школе, прежде чем я сменял ее у котла, чтобы помешивать суп. Я помню, как грациозно подбирала она подол своего сари, отходя к стене, где продолжала присматривать за мной, куря свою железную трубку – привычка, которую она сохранила еще от своей деревенской жизни в Гуджарате.

Помню, как будто это было вчера: я стою и помешиваю суп, вторя ритму города, в первый раз погружаясь в волшебный транс, который всегда с тех пор охватывает меня, когда я готовлю. Благоуханный ветер проносится по дворику, принося с собой далекий лай бомбейских собак, шум транспорта и запах нечистот. Бабушка сидит в углу, в тени, ее крошечное сморщенное довольное лицо скрывается в клубах дыма; сверху доносятся звонкие молодые голоса моей матери и тети – они замешивают в тесто турецкий горох и чили на веранде второго этажа у нас над головами. Но лучше всего помнится мне звук, с которым мой металлический половник ритмично задевал дно котла, добывая из глубин супа таившиеся там сокровища – костлявые рыбьи головы и белые глаза, мелькавшие в рубиново-красных водоворотах.

Мне все еще снится это место. Стоило только выйти за границы безопасного участка, занимаемого нашей смьей, как вы оказывались на краю знаменитых стихийно возникших трущоб у Нипиан-Си-роуд. Они представляли собой едва защищенные дырявыми крышами сляпаные из чего попало шаткие сараюшки, между которыми тут и там текли зловонные ручьи. От этих домишек поднимался в небо едкий запах угольных очагов и гниющих отбросов, в задымленном воздухе постоянно слышались вопли петухов, блеяние коз и шлепки прачек, отбивавших мокрые тряпки о цементные обломки. Там дети и взрослые испражнялись прямо на улицах.

По другую сторону от нашего дома уже шла совершенно другая Индия. По мере того как взрослел я, росла и моя страна. Возвышавшийся над нами Малабарский холм быстро заполнился строительными кранами, и между старыми огороженными виллами выросли белые высотные дома под названиями «Мирамар» и «Палм-Бич». Откуда ни возьмись, словно боги, как будто из-под земли появились люди состоятельные. Везде только и разговору было что о только что появившихся программистах, скупщиках металлолома, дельцах, экспортировавших пашмину, производителях зонтиков и еще уж не знаю о ком. Появились миллионеры, сначала сотнями, потом тысячами.

Раз в месяц папа отправлялся на Малабарский холм. Он надевал чистую выстиранную курту и вел меня за руку вверх по холму, чтобы «засвидетельствовать свое почтение» влиятельным политикам. Мы робко пробирались к задним дверям вилл, окрашенных в цвет ванильного мороженого, и дворецкий в белых перчатках безмолвно указывал нам на терракотовый горшок, стоявший сразу за дверьми. Папа бросал свой пакет из оберточной бумаги к уже лежавшим в нем другим пакетам, дворецкий бесцеремонно захлопывал дверь перед самым нашим носом, и мы шли со своими пакетами, набитыми рупиями, к очередному представителю какого-нибудь комитета Бомбейского регионального конгресса. Существовали определенные правила. Подходить к парадной двери было нельзя. Только с черного хода.

А потом, когда дела были окончены, папа, мурлыча себе под нос газеллу, как в тот раз, о котором я вспоминаю, купил сока манго и поджаренной на решетке кукурузы. Мы сели на скамейку в Висячих садах – общественном парке Малабарского холма. С нашего места под пальмами и бугенвиллеями нам было видно, кто входит и выходит из «Бродвея», только что выкрашенного многоквартирного дома, который был отделен от нас выжженным солнцем газоном: бизнесмены, вылезающие из своих «мерседесов», их дети в школьной форме, их жены, выходившие выпить чаю или на занятия теннисом. Неиссякаемый поток богатых джайнов тек мимо нас к Джайн-Мандир, храму, в котором они покрывали своих идолов пастой из сандалового дерева.

Папа вгрызся в початок и принялся яростно его обгладывать, двигаясь вдоль; отдельные зернышки застревали у него в усах, волосах и приставали к щекам.

– Много денег, – сказал он, причмокивая губами и указывая через улицу истерзанным початком. – Богачи.

Из дома вышла девочка с гувернанткой. Они шли к кому-то на день рождения и поймали такси.

– Она из моей школы. Видел ее на площадке.

Папа швырнул объеденный початок в кусты и вытер лицо носовым платком.

– Да? – переспросил он. – Хорошая девочка?

– Нет. Зазнайка. Думает, что она самый лакомый кусочек.

В этот момент к дверям дома подъехал микроавтобус. Это был пресловутый ресторатор Удай Джоши и новое направление его бизнеса – еда с доставкой, чтобы люди не оставались без обеда в те тяжелые дни, когда у их слуг был выходной. С обращенного к нам борта микроавтобуса на нас пялилась громадная фотография подмигивавшего Джоши. К его рту было пририсовано облако со словами: «НИ ЗАБОТ, НИ ХЛОПОТ! ВСЕ СДЕЛАЕМ МЫ».

Швейцар придержал дверь, и официант в белом пулей вылетел из задней двери микроавтобуса с жестяными подносами, закрытыми крышками и обтянутыми фольгой. Я хорошо помню глубокий рокот папиного голоса:

– Что Джоши еще задумал?

Отец уже давно распрощался со старой американской армейской палаткой, заменив ее кирпичным зданием с пластмассовыми столиками. Незатейливый и очень шумный зал этого ресторанчика походил на пещеру. Когда мне было двенадцать, отец решил занять на рынке более высокое положение, поближе к «Хайдарабаду» Джоши, и превратил наше старое заведение в ресторан «Болливудские ночи» на 365 мест.

Под потолком обеденного зала, в середине, папа подвесил сверкающий шар, обклеенный кусочками зеркал, который вращался над крошечным танцполом. Он приказал выкрасить стены в золотой цвет, а потом завесил их фотографиями болливудских звезд с автографами – совсем как в голливудских ресторанах, которые он видел только на картинке. Потом он стал подкупать молодых актрисок и их мужей, чтобы они заходили в ресторан пару раз в месяц, и чудесным образом в ресторане именно в эти моменты оказывался фоторепортер из глянцевого журнала «Хелло, Бомбей!». По выходным папа нанимал певцов, которые были как две капли воды похожи на безумно популярных Алку Ягник и Удита Нараяна.

Его предприятие имело такой успех, что через несколько лет после открытия «Болливудских ночей» папа открыл в нашем комплексе еще и китайский ресторан, а также настоящую дискотеку с дымовыми машинами, которыми, к моей досаде, разрешалось управлять только моему старшему брату Умару. Мы теперь занимали все четыре акра. Общее число мест в нашем китайском ресторане и «Болливудских ночах» составляло 568. Мы кормили в Бомбее тех, кто стремился к лучшей жизни, и дела шли бойко.

В этих ресторанах гремели смех и музыка, а воздух, влажный и густой от пролитого пива «Кинг-фишер», благоухал чили и жареной рыбой. Папа – все звали его Большой Аббас – был просто рожден для этого дела, и он целый день ходил враскачку по залу, как какой-нибудь болливудский продюсер, выкрикивая приказы, раздавая подзатыльники небрежно выполнявшим свои обязанности помощникам официантов, приветствуя посетителей. Он никогда не убирал ногу с педали газа. «Давай, давай! – все время кричал он. – Что тащишься, как старуха?»

Моя мать, в противоположность ему, выступала в роли столь необходимого тормоза и всегда готова была вернуть отца к действительности с помощью легкой оплеухи здравого смысла. Помню, как она спокойно сидела в кабинке сразу над главным входом в «Болливудские ночи», словно на высокой жердочке, делая карандашом пометки в счетах.

А еще выше, над нашими головами, кружили стервятники, кормившиеся трупами с зоро-астрийской «башни безмолвия», расположенной на Малабарском холме.

Я помню и этих стервятников.

Как они постоянно кружили, кружили и кружили над нами.