Честно признаюсь, я не слишком хороший человек. Иногда я стараюсь быть хорошим, но очень редко. Поэтому, когда пришла моя очередь закрыть глаза и считать до ста, я сжульничал.

Я стоял там, где обычно стоит водящий, то есть у мусорных баков, рядом с магазином, торгующим одноразовыми грилями для барбекю и колышками для палаток. Там еще неподалеку, за водопроводной колонкой, небольшой газон с нестриженой травой.

Кроме этого, я ничего не запомнил. Почти совсем ничего. Обычно ведь не запоминаешь все до мельчайших деталей, правда? Теперь трудно сказать, стоял я рядом с баками или чуть дальше, ближе к душевым кабинкам, и где там на самом деле колонка.

Сейчас я уже не слышу безумных криков чаек, не чувствую в воздухе соленого запаха моря и жа́ра полуденного солнца, от которого потеет кожа под чистой белой повязкой на колене. Не помню, как чешутся трещинки на старых болячках, куда попал крем от солнца, и смутного чувства одиночества. И, честно говоря, совсем не помню того момента, когда решил сжульничать и открыл глаза.

Она была примерно одних со мной лет, рыженькая, веснушчатая, в покрытом пылью кремовом платье. Она прижимала к груди маленькую тряпичную куклу с перепачканным розовым лицом. У куклы были шерстяные каштановые волосы и глаза из блестящих бусин.

Первым делом она устроила куклу рядом с собой, аккуратно уложив ее в высокой траве. Похоже, кукле было удобно: руки висели по бокам, голова немного запрокинута. Я про себя подумал, что ей все равно удобно, в любом положении.

Мы стояли так близко, что когда она начала ковырять сухую землю палкой, я отчетливо услышал скрип. Однако она меня не замечала, хотя отброшенная ею палка приземлилась у самых кончиков моих пальцев, торчащих из дурацких пластиковых шлепанцев. Я бы надел кеды, но надо знать мою маму. Кеды в такую чудесную погоду? Не выдумывай. Она всегда так.

Вокруг моей головы с жужжанием кружилась оса. Обычно я сразу начинаю отмахиваться, но на этот раз сдержался. Я стоял совершенно неподвижно, чтобы не помешать. Или чтобы девочка меня не заметила, не знаю. Теперь она копала пальцами, выгребая землю голыми руками, пока не вырыла ямку нужной глубины. Затем, как могла, отряхнула с пальцев грязь, снова взяла куклу в руки и дважды ее поцеловала.

Я отчетливо помню два поцелуя, один в лоб, другой в щеку.

Забыл сказать, что кукла была одета в ярко-желтое пальто с черной пластмассовой пряжкой спереди. Это важно, потому что в следующую секунду девочка расстегнула пряжку, быстро-быстро сняла с куклы пальто и засунула его себе в карман.

Иногда — вот как сейчас — я вспоминаю эти два поцелуя так, словно чувствую их.

Один в лоб.

Другой в щеку.

То, что произошло потом, я помню не так отчетливо, потому что это слилось с другими воспоминаниями, столько раз прокручивавшимися у меня в голове, что я уже не могу разобрать, где правда, а где воображение, и есть ли между ними разница. Я не помню точно, она начала плакать тогда или еще раньше. Не знаю, сомневалась ли она, прежде чем бросить последнюю горсть земли. Но я помню, что, засыпав куклу и разровняв над ней землю, она сидела, скрючившись, прижимая к груди желтое пальто и давясь слезами.

Когда тебе девять лет, трудно утешить девочку. Особенно если видишь ее в первый раз и даже не знаешь, что случилось.

Я хотел положить руку ей на плечо, как папа клал руку на плечо маме, когда мы гуляли всей семьей, но на мгновение замешкался, не зная, опуститься ли рядом с ней на колени или остаться стоять. Неловко зависнув между этими двумя вариантами, я потерял равновесие и начал падать вперед, как в замедленной съемке. И прежде чем плачущая девочка узнала о моем присутствии, я обрушился на нее всем весом и повалил лицом в свежевырытую могилу. Я до сих пор не знаю, что мне нужно было тогда сказать, хоть я много об этом думал. Мы лежали с ней рядом, почти соприкасаясь кончиками носов, и я все же попытался:

— Меня зовут Мэтью. А тебя?

Она ответила не сразу. Сначала повернула голову, чтобы получше меня рассмотреть, и при этом ее длинный локон скользнул по моему языку к уголку рта.

— Аннабель, — ответила она.

Ее звали Аннабель.

Рыжую девочку с веснушчатым лицом зовут Аннабель. Постарайся не забыть. Помни об этом ближайшие восемь или девять лет. Пронеси это через все, что случится в твоей жизни, через все события, которые могут заставить тебя забыть, — запрячь в какой-нибудь укромный уголок сознания. Я почему-то знал, что мы еще встретимся.

Я поднялся на ноги. Повязка у меня на колене теперь была грязно-коричневого цвета. Я начал объяснять, что мы играем в прятки, и, если хочет, она может играть с нами. Но она перебила. Она говорила спокойно, не похоже, чтобы она рассердилась или расстроилась. Она сказала:

— Больше не приходи сюда, Мэтью.

— Что?

Не оборачиваясь в мою сторону, она встала на четвереньки и, сосредоточенно глядя на маленькую кучку рыхлой земли, похлопала по ней еще раз, окончательно разровняв.

— Это кемпинг моего отца. Я здесь живу. Больше никогда не приходи сюда.

— Но…

— Исчезни!

Аннабель мгновенно выпрямилась и бросилась на меня, выпятив грудь, как маленький зверек, который хочет казаться больше. Она снова повторила:

— Исчезни, я сказала. И чтоб тебя здесь больше не было.

Чайки насмешливо хохотали, и она крикнула мне вслед:

— Ты все испортил.

Было поздно что-то объяснять. Уже на дорожке я обернулся и увидел, что она вновь стоит на коленях, прижимая к груди желтое кукольное пальто.

Другие дети кричали, требуя, чтобы я их искал. Но я не обращал на крики никакого внимания. Мимо душевых кабинок, мимо магазина, срезая путь через парк, я бежал со всех ног, мои шлепанцы громко хлопали по горячей резине дорожки. Я не останавливался и даже не замедлял ход, пока не оказался рядом с нашим вагончиком и не увидел маму, сидящую в шезлонге. Она была в соломенной шляпе от солнца и смотрела в сторону моря. Мама улыбнулась и помахала мне рукой, но я знал, что она все еще сердится на меня. На прошлой неделе мы вроде как поссорились. Это глупо, потому что ногу ободрал как раз я и болячки уже почти зажили, но мои родители иногда ругаются из-за ерунды.

Особенно мама, она долго не может простить.

Я, наверное, тоже.

Я расскажу вам, как это случилось, потому что это хороший способ познакомить вас с моим братом. Его зовут Саймон. Думаю, он вам понравится. Но через пару страниц он умрет. И с того момента будет не похож на себя прежнего.

Когда мы, усталые с дороги, приехали в кемпинг «Оушн Коув», нам не терпелось поскорее отправиться на разведку. Нам разрешили ходить куда угодно в пределах кемпинга, но только не на берег, потому что спуск там крутой и обрывистый, и, чтобы добраться до него, надо пройти по автомобильной дороге. Родители о нас заботились, но я все равно хотел побывать на берегу. Я часто делал то, что запрещали, а мой брат следовал за мной. Если бы я не решил назвать эту часть истории «девочка с куклой», я бы мог назвать ее «шок от падения и кровь на коленке», потому что это тоже важно.

За падением последовал шок и кровь на разбитом колене. Я всегда плохо переносил боль. Ничего не поделаешь, я ужасный плакса. Когда Саймон догнал меня за поворотом тропинки, там, где торчащие корни подкарауливают доверчивые лодыжки, — я ревел, как младенец.

Он испугался до смешного. У него было круглое, вечно улыбающееся лицо, напоминавшее луну. Но тут он до смерти перепугался.

И что же он сделал? Взял меня на руки и понес вверх по дорожке, а потом еще четверть мили или около того к нашему вагончику. Он сделал это ради меня.

Мне кажется, двое взрослых пытались помочь, но надо сказать, что Саймон был не такой, как все. Он ходил в специальную школу, где их учили не разговаривать с незнакомыми людьми и тому подобному. Поэтому, когда Саймон чувствовал себя неуверенно или ударялся в панику, он следовал всем этим правилам. Ему так было спокойней.

Брат донес меня в одиночку. Он не был сильным. У него была какая-то болезнь — названия ее я не помню, но могу посмотреть, — при которой мышцы ослабевают. Эта история его чуть не убила. После того как мы добрались до нашего вагончика, весь остаток дня он провалялся в кровати.

Вот три вещи, которые я отчетливо запомнил:

1) Когда Саймон нес меня, мой подбородок стукался о его плечо. Я боялся, что делаю ему больно, но был слишком погружен в свои страдания, чтобы попробовать что-то исправить.

2) Поэтому я поцеловал его в плечо, как целуют малышей, и те верят, что это поможет. Думаю, он не заметил, потому что мой подбородок стукался о его плечо при каждом шаге, а когда я поцеловал его, то вместо подбородка я стукнулся об него зубами, что, наверное, даже больнее.

3) Тише, тише. Потерпи, скоро пройдет. Он сказал это, опуская меня рядом с вагончиком, перед тем как бежать за мамой. Наверное, я плохо объяснил, но Саймон был действительно слабый. Ему ни разу в жизни не было так тяжело, и все равно он пытался меня утешить. Тише, тише. Сейчас все пройдет. Он говорил как взрослый, нежно и уверенно. Впервые в жизни я почувствовал, что у меня есть старший брат. В те короткие мгновения, пока я нянчился со своим коленом, глядя на прилипшую к коже грязь и гравий, уверенный, что вижу кость. В эти несколько мгновений я чувствовал себя в полной безопасности.

Мама промыла и забинтовала рану, а потом накричала на меня за то, что я поставил Саймона в ужасное положение. Отец тоже кричал. Они стали кричать вместе, и я даже не знал, на кого смотреть. Так всегда. Хотя брат на три года старше, за все отвечал я. Я часто на него за это злился. Но не в этот раз. В этот раз он был моим героем.

Эта история дает представление о Саймоне. И также объясняет, почему мама еще сердилась на меня, когда я, задыхаясь, примчался к нашему вагончику, пытаясь понять, что случилось с маленькой девочкой и ее тряпичной куклой.

— Милый, ты очень бледный.

Мама всегда говорит, что я бледный. Теперь она говорит мне это постоянно. Но я забыл, что тогда она тоже это сказала. Я совсем забыл, что она всегда называет меня бледным.

— Мам, мне очень жаль, что так вышло.

И мне действительно было жаль. Я много об этом думал. Как Саймон меня нес и как он беспокоился обо мне.

— Все нормально, милый. Не переживай. Мы приехали отдыхать. Папа и Саймон пошли на пляж и взяли с собой воздушного змея. Хочешь, пойдем к ним?

— Не, я побуду в вагончике. На улице жарко. Я посмотрю телик.

— В такой прекрасный день? Не выдумывай, Мэтью. Ну что нам с тобой делать?

Она говорила ласковым тоном, и было ясно, что на самом деле она не думала, что со мной надо что-то делать. Мама иногда бывала доброй. Да, очень-очень доброй.

— Не знаю, мам. Мне жаль, что так получилось. Это я во всем виноват.

— Все забыто, милый.

— Честно?

— Честно. Пойдем запускать змея?

— Что-то не хочется.

— Я все равно не разрешу тебе смотреть телевизор, Мэт.

— Я играю в прятки.

— Ты прячешься?

— Нет, я вожу. Мне надо идти.

Но другим детям надоело ждать, пока я начну их искать, они разбились на маленькие группки и нашли себе другие занятия. Мне все равно не хотелось играть. Я немного побродил вокруг и снова оказался у того места, где встретил девочку. Ее там уже не было. Остался лишь маленький холмик, теперь любовно украшенный парочкой ромашек и лютиков, и две палочки, составленные крест-накрест, чтобы отметить место.

Мне стало ужасно грустно. Мне грустно даже сейчас, когда я об этом думаю. Но все равно, мне пора идти. Честно, кроме шуток. Мне нужно идти.