— Птичка моя, — сказал папа, открывая дверь служебного входа «Метрополитен-опера» и заключая меня в объятия, пахнущие средством от моли.

Затем он отодвинул меня на расстояние вытянутой руки и осмотрел с ног до головы. А я улыбалась под его испытующим взглядом.

— Великолепно выглядишь. Пошли.

Пока мы шагали к метро, он размахивал футляром с гобоем. Потом провел меня по своему проездному билету, дважды приложив его к считывающему устройству.

— Хочешь есть? Ты обедала?

— Да, но составлю тебе компанию, — ответила я.

Войдя в квартиру, я осторожно убрала со стола в гостиной бритвенные лезвия, которыми он обычно правил мундштук в своем гобое, и повесила пальто на спинку стула. Здесь никогда ничего не менялось. На рояле лежали все те же ажурные дорожки, а на них стояли все те же фотографии в рамочках; стены слабо освещенной комнаты были по-прежнему увешаны портретами моей матери — рекламные кадры и снимки, где она на сцене в костюме и гриме.

Я сбросила пальто на бархатный розовый маленький диванчик и сняла со стола кипу газет и меню обедов с доставкой на дом, накопившиеся за два месяца. Папа накрыл на стол. Я достала посуду из посудомойки и проверила холодильник на наличие в нем необходимых продуктов, присутствие которых убедило бы меня, что отец не умирает с голода. В холодильнике я обнаружила засохший пакет дели из мяса индейки, банку оливок, подернутых голубой плесенью, два кусочка окаменевшего хлеба и пакетик соды.

— Я ел в буфете, — пояснил отец. Он снял пиджак и галстук-бабочку. Подтяжки повисли до колен. — И еще молоко есть. Вот видишь?

Отец помахал пакетом с молоком, и я кивнула. Снизу позвонил консьерж. Папа подошел к двери, и несколькими минутами позже на кухонном столе исходили паром свиные ребрышки, клецки, курица с брокколи, острая зеленая фасоль и обжаренный рис.

— Как продвигается расследование? — поинтересовался он, забрасывая в рот водяной орех.

— Пока что полиция никого не поймала, — ответила я.

Пока отец ел, я, прихлебывая воду из стакана, ввела его в курс дела. От сегодняшнего поедания чизбургеров с Тарой и далее назад, в прошлое, вплоть до исполненного отчаяния вопроса Филиппа.

— Он хотел знать, была ли она счастлива, — повторила я слова Филиппа.

— А ты как думаешь? — Отец посмотрел на меня из-под очков.

Я рукой разломила печенье.

— Не знаю. Она всегда казалась цельной натурой. А теперь я считаю, что Китти могла испытывать то же чувство затерянности в Коннектикуте, что и я. Вероятно, у нее был роман. Или роман был у ее мужа.

Отец потыкал в рис одной палочкой для еды. Когда он поднял голову, в его взгляде мелькнула тревога.

— Почему ты постоянно думаешь о ней? Потому что нашла ее?

— И поэтому тоже. — Я собрала кусочки печенья в ладонь. — Кстати, она немного напоминает мне меня. Китти тоже писала и жила в Нью-Йорке.

Я разломила еще одно печенье и рассказала отцу все, что услышала от Тары Сингх.

— Фактически она жила в том же районе, что и я. Могла быть знакома с Эваном Маккейном.

— С твоим другом Эваном?

Я встала из-за стола и стала закрывать контейнеры с едой. Слышать это имя, произнесенное человеком, который очень любит меня, мне было больно.

— Наверное, он никак не связан с ее убийством. Может, они были просто старыми друзьями. Или Китти наняла Эвана, чтобы узнать, не изменяет ли ей муж.

Я понюхала пакет с молоком, которым отец так гордо размахивал, скривилась и вылила молоко в раковину.

— Как мама?

— Скоро приедет, — сообщил он. — Весной она ведет здесь мастер-класс.

Я крепко сжала губы и вздохнула.

— Это было бы здорово. Ты ведь по ней скучаешь. Мои дети тоже скучают.

Отец внимательно посмотрел на меня. Я отвернулась и составила контейнеры с едой в холодильник.

Помню, как я примчалась к матери в Лондон, надеясь, что волшебным образом она перевоплотится в такую мать, каких я видела в кино или по телевизору, — любящую и заботливую, предлагающую сочувствие и крепкий английский чай. Вместо этого она швырнула мне меню обслуживания в номере и поспешила к лимузину с шофером, который умчал ее на ленч с руководством европейского офиса ее звукозаписывающей компании.

Папа покачал головой.

— Ты же знаешь, что это не навсегда. Она просто хочет петь, пока может. Когда-нибудь мы получим ее назад.

— Когда-нибудь, — кивнула я.

Всю свою жизнь я слышала эти слова.

«К лету я вернусь… Буду дома на Рождество… Конечно же, я буду на твоем выпускном вечере, девочка моя, не пропущу его ни за что на свете». Ложь. И не то чтобы она лгала намеренно, просто всегда что-то мешало — еще один спектакль, запись, трудности с билетами. Что-то всегда заставляло ее нарушать свои обещания.

Отец тронул меня за руку.

— Она тебя очень любит.

— Знаю.

Он озадаченно посмотрел на меня.

— Птичка моя, что не так?

— Кроме того, что я спотыкаюсь о трупы? — усмехнулась я. — Не знаю, Коннектикут, наверное.

— А что не так с Коннектикутом?

Отец налил воды в чайник и включил газ.

— Горячий шоколад? — спросил он, и я кивнула.

— Степфорд по сравнению с нами просто пустяки.

Я поведала отцу о дне рождения, который загубила. О Мэрибет Коэ и ее младенце, растущем без пеленок, о кошмарной банде на игровой площадке. Не стала рассказывать об остальном: о том, что Бен практически не бывает дома, а если он и дома, то или говорит по телефону, или сидит в Интернете; что секс у меня чаще с душем, чем с собственным супругом; что все остальные мамаши, кажется, счастливы, играя в настольные игры или мастеря разные поделки со своими малышами, а я, проведя пятнадцать минут за любым из этих занятий, готова заорать и убежать из дома. И все это привело меня к заключению, что либо что-то не так со всеми ними, либо что-то не так со мной.

— У этих женщин, — добавила я, — красивые сады — все распланировано и посажено, сорняки выполоты, и все вовремя поливается. Между прочим, они вешают веночки на двери не только на Рождество. У них есть весенние венки и венки пасхальные, есть венки на День благодарения. Вероятно, у них есть специальные венки и на выпускной вечер в детском садике. Их дома выглядят так, точно сошли со страниц одного из журналов — «Традиционный дом», «Колониальный дом»… У них у всех были карьеры, но ни одна из них никогда даже не упоминает об этом, не говоря уже о том, чтобы обмолвиться — дескать, она скучает по работе. Они не хотят говорить ни о чем, кроме своих садов, или о том, что они сменили обстановку в доме, или о детях, и я… — Я прочистила горло. — Я как будто снова старшеклассница.

Только, по крайней мере, на сей раз никто не приклеивает гигиеническую прокладку к моему стулу, глубокомысленно подумала я. Пока.

Отец поставил передо мной горячий шоколад. Я взяла щербатую фарфоровую кружку с изображением нот. Купила ее в подарок на День отца двадцать лет назад.

— Значит, ты намерена разобраться в смерти Китти Кавано?

Я сделала маленький глоток горячего шоколада и поставила кружку.

— Честно говоря, мне интересна ее жизнь, — призналась я. — Пытаюсь понять, какой она была до Апчерча.

— Будь осторожна, — посоветовал отец.

— Со мной все будет в порядке, — улыбнулась я.