Глава 8

В пустом, обшитом стальным листом ларе «взрыв» прозвучал так громко, что мне, конечно, от стыда захотелось бы провалиться сквозь землю, если бы меня прежде всего волновали приличия. Но в тот момент на первом плане стояло выживание. Я даже не ощутил смущения, потому что меня охватил ужас.

В этом веке самовлюбленности нарциссы окружают нас со всех сторон, что меня крайне удивляет, поскольку многое в жизни толкает нас к смирению. Каждый из нас потенциальный источник глупости, каждому из нас приходится сталкиваться с последствиями глупости других, а кроме этого природа частенько тычет нас носом в нашу абсурдность, тем самым напоминая нам, что никакие мы не владыки вселенной, хотя нам нравится примерять на себя эту роль.

Даже до того, как я выдал свои присутствие столь непристойным звуком, — и, чтобы расставить все точки над «i», только звуком — я знал, что никакой я не владыка вселенной. Я лишь надеялся, что окажусь владыкой фуражного ларя, фактически тайным владыкой.

Но и это скромное честолюбивое желание теперь реализоваться не могло, потому что неведомое мне существо принялось скрести по ларю, пытаясь оторвать одну крышку, вторую, обе сразу.

В отчаянной решимости я крепко держался за рукоятки, и мне было гораздо проще, чем моему сопернику, который никак не мог ухватиться за край крышки, пока фаска оставалась в соответствующей канавке.

В желании добраться до меня существо не только фыркало, но и рычало, и ревело, и даже визжало, подталкивая меня к выводу, что моя первоначальная догадка верна и я имею дело не с людьми, ибо характерное «сукин сын» не прозвучало ни разу.

Сородичи существа тоже набились в кладовую. Злобный хор звериных звуков усилился, их голоса ничем не напоминали голоса обезьян, но какофония не отличалась от той, которую можно услышать в обезьяннике во время грозы.

Тот, кто вошел в кладовую первым, продолжал отчаянные попытки поднять крышки, тогда как все остальные принялись лупить по ним и стенкам ларя. Они раскачивали мое убежище, хотя в таком маленьком помещении не могли развернуть его и поставить на боковину.

Я чувствовал себя мышью, оказавшейся в жестянке, которую пинками пасуют друг другу жестокие мальчишки.

Поскольку мои годы заполняли борьба, преследование и бегство от преследователей, чаще на своих двоих, чем на автомобиле, и потому что жареное я ем гораздо реже, чем готовлю для других, я нахожусь в приличной физической форме. Но руки уже начали болеть от напряжения: я прилагал все силы, чтобы удержать крышки в закрытом положении.

И мыслить позитивно с каждой минутой становилось все сложнее.

Один или несколько членов этой голодной толпы — если их привело сюда желание плотно закусить, а не что-то совсем уж немыслимое — принялись яростно скрести по сетчатым экранам, которые закрывали вентиляционные отверстия, а потом не только скрести. Тонкая сетка рвалась со звуком, который издает бегунок, разделяющий зубцы миниатюрной молнии, указывая, что существа, которые пытались добраться до меня, или вооружены ножами, или у них невероятно острые когти.

Им бы не удалось схватить меня через отверстия, диаметр которых составлял лишь четыре дюйма, но они могли истыкать меня ножами или палками, и я ожидал, что такое сейчас и произойдет. Если они видели в темноте, а они, судя по всему, видели, без вентиляционных экранов, маскировавших меня, они бы знали, куда колоть, чтобы добиться максимального эффекта.

Я вглядывался в темноту перед собой, пытаясь увидеть хотя бы отблеск звериного глаза, но тщетно. Если бы не их крики злобы и голода, я бы подумал, что с другой стороны ларя роботы-убийцы, чьи взгляды мертвенно-черные, поскольку глаза — камеры, вбирающие в себя весь световой диапазон, но ничего не выдающие.

Ладони стали скользкими от пота, моя хватка за одну рукоятку чуть ослабла. Мой главный противник отреагировал мгновенно, принялся с большей силой наверх тянуть именно эту крышку.

Мое сердце стучало так сильно, что каждый удар громом отдавался в висках, и даже в хаосе нападения на ларь для фуража я слышал свое хриплое дыхание.

С тех пор, как я потерял Сторми, жизнь мне не в радость. Свой уход я приму с готовностью, как божественный акт милосердия, если это будет смерть в результате несчастного случая или церебральной эмболии. Но так же, как большинство людей, которые видели последний ремейк фильма «Техасская резня бензопилой» или открыли роман Стига Ларссона на неудачной странице, я боюсь умереть мучительно и кроваво, то ли под пытками, то ли поедаемым заживо.

Теперь, когда я уже мог не волноваться, что выдам свое местонахождение чихом, едкий запах озона чуть ослабел, и внезапно я ощутил запах орды зомби, или стаи бешеных бурых медведей, или кого-то еще, кем бы они ни были. Назвать их вонь «запахом тела» не поворачивался язык. Никто же не скажет, что гниющая капуста «чуть менее ароматна, чем роза».

Я начал задыхаться, а вонь достигла такой плотности, что я, наверное, мог и попробовать ее на вкус. Если бы меня начало рвать, то судороги, сотрясающие тело при тошноте, не позволили бы мне удержать крышки на месте и не подпустить к себе чудовищ. Мысль о рвоте вызвала рвоту. Горькая масса поднялась к горлу, мне удалось загнать ее обратно, но я знал, что повторить этот подвиг не получится.

Внезапно все, кто находился в кладовой, затихли и перестали терзать ларь. Их вонь мягко пошла на убыль, исчезла совсем, так же, как запах озона.

Через сорванные сетчатые экраны я увидел свет канделябров, — а может, и дневной свет, который проникал в темную кладовую через распахнутую дверь, но казался он не настоящим дневным светом, а ледяным, фосфоресцирующим выдохом, который ложился бледно-серым конденсатом на дощатые стены.

Я привык к тому, что подвергаюсь насилию. Но не знаком с плохишами, которые прекращают атаку, когда до полной победы остается совсем ничего, разом становятся мирными и добропорядочными гражданами и уходят медитировать.

Кем бы они ни были, мотивом для отступления не мог послужить приступ угрызений совести или вдруг проснувшееся желание совершить акт милосердия.

Некоторые люди не понимают зла и верят, что оно может раскаяться, их напрасные надежды вдохновляют темные сердца на еще более темные грезы, и по существу они и являются отцами и матерями всех войн. Зло не раскаивается — его надо победить. Даже когда зло побеждено, вырвано с корнями и очищено огнем, оно всегда оставляет семечко, которое в какой-то момент прорастает, начинает пышно цвести, и его сущности опять не понимают.

Я никого не победил. И я не позволял себе поверить, что мои загадочные противники больше не вернутся. Не сомневался, что вернутся, не знал только одного — когда?

Крепко держась за рукоятки, приваренные к крышкам с внутренней стороны, я прислушивался, но слышал только свое уже не столь испуганное дыхание да позвякивание стального листа, который прогибался подо мной, если я вдруг менял положение тела.

Еще через минуту-другую бледный свет, отсутствие запаха озона и тишина привели меня к выводу, что озверевшая банда покинула конюшню не по своей воле. Ее как ветром сдуло, когда преждевременные сумерки начали таять и день вернулся в положенное этому часу утро.

Я не знал, каким образом ночь могла наступить чуть ли не сразу после зари или что заставило ее отступить, словно время — не река с заданным направлением движения, а переменный ветер, который дует то в одну сторону, то в другую.

Моя необычная жизнь заполнена сверхъестественным событиями, но никогда раньше я ни с чем подобным не сталкивался.

Можно, конечно, сказать, что многие странности, которые мне доводилось увидеть и испытать на себе, столь же естественны, как солнце и луна, а пять органов чувств, которые есть у каждого человека, еще не полностью адаптировались к реальности этого мира.

Эта гипотеза предполагает, что я — особенный, лучше других, но я знаю, что это не так. Несмотря на мой дар, я ничем не лучше любой другой души, которая ищет искупления, точно так же, как про хорошего музыканта нельзя сказать, что он лучше человека, начисто лишенного музыкального слуха. И, если на то пошло, я хуже многих.

Готовый рассмотреть вероятность того, что меня не разорвут в клочья и не сожрут, если я попытаюсь выбраться из ларя, я отпустил одну рукоятку и толкал вверх вторую, пока не закрепил крышку стопором. После этого вылез в кладовую.

Теперь я точно знал, что чувствует лобстер, плавающий в аквариуме у стойки метрдотеля в ресторане, когда голодные люди, ожидающие, пока их проведут к столику, постукивают по стеклу и обмениваются впечатлениями о его размерах и вкусовых качествах.

Выйдя из кладовой, я обнаружил, что южная дверь закрыта, а северную откатили ровно на три фута, как было в тот момент, когда я подходил к ней после бегства Кенни. Все канделябры, разом потухшие, теперь горели. И окна выглядели, как днем раньше: пропускающие достаточно света, с восточной стороны более яркого, чем с западной.

Я осторожно двинулся к открытой двери, но не столкнулся ни с одной угрозой, явной или скрытой.

Когда выключил свет и переступил порог, меня встретило ясное, теплое утро. Яркая кисть единственного солнца окрашивала деревья, траву и пологий склон, постепенно подбираясь к далекому океану, пока еще серому. Конюшня отбрасывала одну-единственную тень, на запад, так же, как я. Вновь появились камень и смятая банка из-под колы. Их тени, и тени других предметов, тянулись на запад, как и в любой другой солнечный день.

На какое-то время неведомая сила внесла хаос в обычное течение дня, но теперь она взяла передышку. Это мир мужчин и женщин из плоти и крови, которые зачастую враждовали друг с другом, предпочитая воспринимать свободу как поддающейся контролю хаос. Но хаос, который открылся моим глазам, мог вырваться из-под контроля. И тогда передышка получилась бы короткой.

Что бы ни происходило в Роузленде, за этим стояли люди, жаждущие власти, потому что жажда власти, в той или иной степени, лежит в основе каждого человеческого желания. Я чувствовал, что не только земля полого понижалась с востока на запад. На территории этого обнесенного стеной поместья реальность тоже отклонилась от нормы, и угол наклона увеличивался и увеличивался, пока Роузленд не превратился бы в руины, здравомыслие не уступило место безумию, а все живое не нашло свою смерть.

Солнце едва поднялось, но время стремительно истекало.