Глава 37

От испуганного, злого, четырехсотфутового, антисоциального шефа с армейским помповиком ждать чего-то хорошего не приходилось.

Я отступил от двери между кабинетом шефа Рембо и буфетной. В темноту. Нашел другую, ведущую на кухню дверь по тонкой полоске света под ней. Вышел на кухню. Ретировался из кухни. Крался по коридору, в котором любая дверь могла внезапно распахнуться, и появившийся из нее обитатель Роузленда, обнаружив меня, сурово отчитал бы за то, что я не остался за надежно запертой дверью гостевой башни… или пристрелил.

Добравшись до другого коридора, уходящего под прямым углом, а потом и до гостиной, я метнулся в это огромное помещение, напоминающее общий зал на каком-нибудь роскошном лайнере давно ушедших дней. В фильмах такие залы полны женщин в вечерних платьях, мужчин во фраках и официантов, разносящих напитки на серебряных подносах. Островки персидских ковров лежали между диванами, креслами, стульями и кушетками, которых вполне хватало, чтобы рассадить сотню человек.

Окна закрывали металлические панели. Не горела ни одна лампа от Тиффани. Из пяти люстр зажгли только одну, по центру.

Прямо под люстрой со сверкающими лампами в форме свечей стояла круглая банкетка, окружавшая большущую статую греческого бога Пана. С головой, грудью и руками человека, с ушами, рогами и ногами козла, и ему крайне не хватало фигового листа.

Периферия гостиной куталась в тенях. В углах царила темнота.

Я намеревался проскочить в самый темный угол гостиной, держась подальше от рогатого Пана, и оставаться там, пока не найду еще одну служебную дверь, замаскированную под стенную панель, аналогичную той, через которую я вошел. Она могла вывести меня в короткий коридор, из которого я надеялся попасть в библиотеку, а уж там по витой бронзовой лестнице поднялся бы на второй этаж.

Я находился еще в шести метрах от моей цели, когда услышал торопливые шаги по мраморному полу. Через арку с колоннами, соединяющую гостиную и гораздо лучше освещенный вестибюль, я увидел Ноя Волфлоу — или Константина Клойса — и Паули Семпитерно, обоих с помповиками, идущих ко мне.

К дроби у меня аллергия, поэтому я упал на четвереньки и спрятался за диваном.

Едва безумец и его первый помощник появились в гостиной, открылась дверь в дальнем конце комнаты, возможно, та самая, которой воспользовался я. Другие присоединились к Клойсу и Семпитерно, стоявшим в центре гостиной, рядом с бесстыдником Паном.

Осторожно выглядывая из-за края дивана через лес мебели, я увидел, что прибыли Джэм Дью и миссис Теймид. Последняя, чуть ли не на фут выше мистера Дью, перепоясалась ремнем с кобурой на каждом бедре. В правой руке она держала один из двух пистолетов большущего калибра, вероятно, предназначенных для того, чтобы срывать двери с петель. Ствол пистолета смотрел в потолок.

Такая дама могла пнуть льва под зад и заставить мяукать, словно он испуганный котенок. Джэм Дью напоминал Будду, пребывающего в дурном настроении.

Гостиная отличалась великолепной акустикой, и я слышал каждое их слово. Виктория Морс пропала. Из апартаментов ушла, не отвечала на вызовы по «Токэбаит». Вероятно, речь шла о рации, которую каждый носил с собой, чтобы оставаться на связи в этом огромном доме. Они точно знали, что она находилась в особняке в тот момент, когда опускались металлические панели.

В немалой степени раздраженный из-за того, что приходится озвучивать очевидное, Паули Семпитерно пробурчал:

— Что-то не так.

Под что-то подразумевался я.

— Где этот лживый (непечатное слово) маленький (непечатное слово) ублюдок? — спросила миссис Теймид.

Опять речь шла обо мне.

— Генри позвонил из сторожки, после того, как мы опустили панели, — ответил Клойс. — Томас постучался в дверь, просил, чтобы его впустили. За ним гнались уроды.

— Тогда он мертв, — логично предположил Джэм Дью.

— Возможно, мертв, — поправила его миссис Теймид. — Не надо недооценивать этого (непечатное слово), (совершенно непечатное слово) придурка.

Учитывая, что миссис Теймид прожила много лет, хотя и выглядела на средний возраст, я задался вопросом, а не работала ли она, под другим именем, в администрации Ричарда Никсона.

— Если он находился вне дома, когда опустились панели, — указал Джэм Дью, — тогда он не может вновь попасть сюда. Давайте не будем тратить время, тревожась из-за него. Он всего лишь невежественный клокер.

Клокер. Не кокер.

— Даже клокер может случайно поймать за хвост удачу, — похоже, не согласился с ним Паули Семпитерно.

— Все панели на месте, — заверил его Клойс. — Что бы с ней ни случилось, добрался до нее не урод.

Они решили обыскать дом в поисках Виктории Морс, разбившись на группы по двое, всегда оставаясь на одном этаже, и начать с верхнего.

— В моих апартаментах ее нет, — предупредил Клойс. — Но и без этого территория огромная. Надо осмотреть каждый чулан, каждый темный угол. За дело.

Они все вышли из гостиной через арку с колоннами, а в вестибюле поднялись по лестнице на второй этаж.

Я устал стоять на руках и коленях за диваном, поэтому перекатился на спину. Копья, кинжалы и дротики света застыли на лепнине над люстрой, а темноту оттеснили к стенам.

Клокер. Естественно, я был клокером, потому что мне предстояло состариться и умереть, а отпущенное мне время отсчитывали часы. Имея возможность периодически восстанавливать юную внешность и здоровье, они, как сказала Виктория, называли себя Стоящими-вне, не знающими «ни запретов, ни правил, ни страхов».

Они также заблуждались. Реальность накладывает ограничения, хотим мы их признавать или нет. Эти так называемые Стоящие-вне могли быть очень умны, но их все равно окружала темнота, точно так же, как сейчас она окружала копья, кинжалы и дротики света, застывшие на лепнине над люстрой.

Возможно, эти люди действительно жили без правил, по крайней мере, в том смысле, что не признавали естественных законов, но я же видел, как страх ограничивал их жизни. Виктория Морс не делала ничего рискованного, чтобы не умереть в результате несчастного случая. Генри Лоулэм не мог находиться вне стен поместья, потому что соседство машинерии Теслы и Мафусаилов поток гарантировали ему долгую жизнь.

Я теперь понимал, почему Генри фантазировал о близких контактах третьего рода, по ходу которых инопланетяне могли бы даровать ему бессмертие. Он хотел жить вечно, но без ограничений, так крепко привязывающих его к Роузленду. Они все в той или иной степени стали пленниками поместья, психологически, если не физически.

Чем дольше они жили, тем дольше им хотелось жить. Чем дольше они жили, тем сильнее сжимался их мир. Год от года сужался спектр их интересов. Их социопатическое высокомерие, приравнивание себя к богам, презрение к клокерам приводили к тому, что они становились все более опасными для общества.

Я задался вопросом, а кем были эти люди, из которых Клойс сформировал круг избранных. Все они родом из 1920-х годов? Может, раньше служили ему? Какие их настоящие имена?

Если они все из того времени, тогда получалось, что они гораздо более безумны, чем я предполагал. И спасение мальчика могло потребовать куда больших усилий.

Мысли о продолжительности жизни неизбежно привели меня к воспоминаниям о Сторми Ллевеллин, которая умерла такой молодой. По необходимости мне пришлось примириться с этой утратой, жить с пустотой внутри, но без постоянной душевной боли. Теперь же тоска по ней прижала меня к полу, и я не смог подняться, когда захотел. Если Никола Тесла сумел победить смерть, изобретя фантастическую машину, подумал я, тогда и мне следует победить Потрошителя, показав себя более смелым и быстрым, чем в тот ужасный день в Пико Мундо, когда я стал вечным возлюбленным женщины, которую уже никогда не смогу поцеловать в этом мире.

Дав четырем поисковикам достаточно времени для того, чтобы уйти подальше от апартаментов Клойса, я поднялся, вытащил пистолет из кобуры, подхватил с пола наволочку и, как тень, двинулся по темному периметру гостиной.

Этими словами принц Арагонский описан в «Венецианском купце», когда ему не удается сделать правильный выбор и, совершив ошибку, он теряет все шансы жениться на Порции.

Мой друг, Оззи Бун, автор детективов, раньше высмеивал меня за то, что я плохо учился в школе, а главное, ничего не знал о Шекспире. Покинув Пико Мундо, я, если позволяет время, знакомлюсь с произведениями барда. Поначалу читал пьесы и сонеты исключительно ради того, чтобы Оззи мог гордиться мной, когда придет день моего возвращения в Пико Мундо. Но вскоре уже читал их, чтобы увидеть мир, такой правильный во времена Шекспира и ставший совершенно неправильным в наше время.

Его слова, написанные более четырехсот лет тому назад, часто вдохновляют меня и поднимают настроение. Но иногда приходящие на память строки задевают темную струну и пронзают сердце, хотя я бы предпочел, чтобы его не пронзали.