Глава 24

Такая идеальная сохранность казалась невероятной. Этих женщин не бальзамировали, их тела не мумифицировались. У мумий не бывает ни гладкой кожи, ни шелковистости волос, ни ярких глаз. И даже набальзамированные тела разлагаются.

Я предположил, что их всех убил Ной Волфлоу. В 1988 году, двадцатью четырьмя годами раньше, он купил Роузленд у второго владельца поместья, наследника южноамериканской горнорудной империи, который жил здесь отшельником. Если бы эта коллекция трупов досталась Волфлоу вместе со всем остальным, он бы вызвал полицию, стремясь избавиться от подобного соседства.

Учитывая, что поле для выездки и тренировочная площадка уже много лет зарастали сорняками, учитывая идеальное состояние конюшен, свидетельствующее о том, что в последние несколько десятилетий лошадей там не держали, получалось, что босоногую наездницу и ее жеребца убили задолго до того, как Волфлоу приобрел Роузленд. Шеф Шилшом вроде бы подтвердил многолетнее отсутствие лошадей в поместье.

Но когда призрак наездницы, обойдя подвал по кругу, подвел меня к последнему из тридцати четырех тел — и, скорее всего, именно эту женщину убили первой, — выяснилось, что тело принадлежит ей. Состояние трупа свидетельствовало о том, что душа покинула плоть часом ранее. Если это сделал Волфлоу, выходило, что на момент покупки поместья в конюшне находился, как минимум, один жеребец.

Шок от этого открытия медленно уходил, но ужас нарастал с каждой секундой. За свою короткую жизнь я повидал немало омерзительного, и порою мне приходилось делать то, что потом долго вызывало отвращение, но все это не шло ни в какое сравнение с впечатлением, которое произвело на меня увиденное в подвале мавзолея.

На какое-то время мне пришлось закрыть глаза, чтобы не видеть все эти доказательства сотворенного зла. Я словно боялся, что зло это может оказаться заразным.

Ноги вдруг стали ватными. Я закачался, сжал колени, чтобы не упасть, собрал волю в кулак.

Успокаивающая рука, которая легла мне на плечо, могла принадлежать только призрачной наезднице. Я чувствую прикосновения призраков, хотя обычно они не пытаются подбодрить меня.

Богатством воображения я мог похвастаться с рождения, а жизнь, проведенная во встречах со сверхъестественным, только добавила ему новых красок. Рука наездницы пролежала на моем плече считаные секунды, а у меня не осталось никаких сомнений в том, что принадлежит она не ей, а кому-то или чему-то еще, и находится на моем плече не для того, чтобы выразить сочувствие.

Открыв глаза, я обнаружил, что это все-таки рука моей призрачной спутницы. С мгновение смотрел ей в глаза, а потом перевел взгляд на ее сидящий у стены труп.

Остается только изумляться, что выдаются ночи, когда я крепко сплю.

Пулевые ранения в грудь выглядели ужасно. Я не хочу их расписывать.

Тем не менее после короткого колебания я опустился на колени и прикоснулся к залитой кровью ночной рубашке, чтобы подтвердить зародившуюся у меня догадку. Кровь, пропитавшая материю, все еще прилипала к пальцам и в ранах выглядела влажной и жидкой, что противоречило здравому смыслу.

Убийца расположил жертвы, как экспонаты жуткой коллекции. Они напоминали кукол, с которыми он поиграл, а потом выбросил, потому что они ему надоели. Они сидели, раскинув ноги, тонкие руки свисали вдоль боков, кисти лежали на полу ладонями вверх.

За исключением женщины в ночной рубашке, подол которой задрался выше колен, остальным куклам из одежды достались только средства их уничтожения. Некоторых задушили галстуками, и ткань так глубоко впилась в их плоть, словно убийца не просто был в ярости, но в него вселился сам дьявол и не давал остановиться, даже когда жертва давно уже перестала дышать. Кого-то убили двумя или тремя ударами ножа, другим нанесли гораздо больше ударов, но всякий раз нож оставался в последней ране. Между раздвинутыми ногами каждой из тридцати трех обнаженных женщин лежал белый прямоугольник из плотной бумаги — картотечная карточка с надписью от руки, вероятно, для того, чтобы убийце не пришлось напрягать память. Как маленькая девочка дает имена своим куклам, так и каждая жертва этого больного человека получила имя, и я предположил, что именно так их всех звали при жизни.

С неохотой я опустился на колено перед вторым трупом, стараясь не смотреть на женщину, сосредоточиться только на картотечной карточке. Убийца написал «ТЭММИ ВАНАЛЕТТИ» и рядом поставил четыре аккуратных маленьких звездочки, возможно, говорящих о том, как ему понравилось проведенное с ней время.

Мое отвращение не угасало, так же, как печаль, но теперь к ним прибавился темный туман злости, что случалось со мной нечасто, он словно вырвался из глубин сознания и заполнил все мое нутро.

Каждая из этих женщин была чьей-то дочерью, чьей-то сестрой, чьей-то подругой, возможно, даже чьей-то матерью. Они не были игрушками. Содеянное с ними не могло считаться спортивным результатом, ранжируемым некоей системой звездочек. Каждая жизнь дорога сама по себе, и жизни этих женщин были кому-то дороги точно так же, как мне была дорога жизнь Сторми.

Злость — эмоция неистовая, мстительная, опасная как и для того, кто ею руководствуется, так и для того, против кого она направлена. Если злость личная и эгоистичная — обычно так и бывает, — она туманит разум и подвергает риску. Чтобы идти дальше, мне требовалась ясная голова. Я понимал, что впутывать Сторми Ллевеллин в эту историю никак нельзя, зверства, которые я видел перед собой, не следовало принимать так близко к сердцу, от меня требовалось сменить злость на праведное негодование, которое не приемлет злые деяния только потому, что они злые. Злость — красный туман, через который ты видишь мир, а гнев сохраняет ясность видения. Обозленный человек часто стреляет от бедра и промахивается или попадает не в того, тогда как человек в гневе продвигается к цели без злости, но во имя справедливости.

Под именем и фамилией значилась дата. Она не могла быть днем рождения Тэмми Ваналетти, потому что отстояла от этого дня лишь на восемь лет, а выглядела женщина на двадцать с небольшим. Логика подсказывала, что на картотечной карточке указан день убийства.

Тэмми несколько раз ударили ножом. Кровь на ранах выглядела свежей.

Я представить себе не мог, как такое могло быть через восемь лет после ее убийства, но чувствовал, что та часть моего мозга, которая никогда не спала и не отдыхала, вбирает в себя любую информацию, связанную с Роузлендом, чтобы, в конце концов, сложить все в единую картину.

Я переходил от трупа к трупу, читая надписи на карточках, но не прикасаясь к ним. С каждым трупом дата смерти приближалась к сегодняшней. После убийства Джинджер Харкин, последней жертвы, не прошло и месяца.

Все тридцать три даты смерти укладывались в последние восемь лет. Совершались убийства с периодичностью в три месяца или чуть меньше. Четыре жертвы в год, год за годом, иногда пять.

Такие убийства не тянули на импульсивные, не указывали на психическое расстройство. Этот человек делал все планомерно, словно выполнял работу, реализовывал свое призвание.

Вновь повернувшись к безымянному призраку, я спросил:

— Вас убил Ной Волфлоу?

После короткого колебания она кивнула:

«Да».

— Вы были его любовницей?

Опять заминка.

«Да».

Прежде чем я успел задать третий вопрос, она подняла руку, чтобы показать мне обручальное и свадебное кольца, разумеется, не настоящие, а призрачные. Настоящие она носила до смерти.

— Его женой?

«Да».

— Вы хотите, чтобы он понес заслуженное наказание?

Она энергично кивнула и прижала обе руки к сердцу, как бы говоря, что только об этом и мечтает.

— Я посажу его на скамью обвиняемых. Остаток жизни он проведет в тюрьме.

Она покачала головой и провела указательным пальцем по шее. Этот жест всегда и везде трактовался одинаково: «Убей его».

— Скорее всего, мне придется, — ответил я. — Добровольно он не сдастся.