Орли, четверть девятого

Я переместилась в дальний уголок аэровокзала, только бы подальше от этой чертовой скамейки. Боль утихла, чувствую себя как под наркозом. Боюсь, что она вернется. Что наркоз перестанет действовать в самый неподходящий момент. Лучше бы мне перестать отматывать ленту событий вспять, не вспоминать и постараться перевернуть страницу — закрыть наконец этот период в моей жизни…

Занимаю столик в углу бара и покупаю очередную чашку кофе. Несмотря на то что у меня с утра не было во рту маковой росинки, проглотить что-либо я не в состоянии. Этот искусственный покой, завладевший мной изнутри, вовсе не означает, что я не переживаю. Все мышцы у меня напряжены, и так стискивает горло, что я могу пить кофе только маленькими глотками.

Эта поездка к друзьям Александра…

Джордж собирался остаться у профессорской четы на ночь, а поскольку писатель был на машине, то предложил нас подвезти.

— Здесь отличное сообщение с городом, мы прекрасно доедем на электричке, — отказался Александр.

Когда поезд тронулся, верхнее освещение в вагоне чуть притушили. Мы сидели в полумраке, друг против друга. Продолжая говорить «ты», по пути на станцию я пару раз обратилась к нему на «вы», но он этого не поддержал. Получалось, что брудершафт оставался в силе не только для виду, в присутствии друзей. В какой-то момент у меня вдруг вырвалось такое, отчего я внутренне ужаснулась. Не знаю, что на меня нашло. Возможно, виной тому был выпитый за ужином алкоголь. Или тот его жест. Ну, когда он обнял меня. Я все еще чувствовала тяжесть его руки на своем плече, хотя сейчас мы сидели на расстоянии друг от друга.

— Стены между номерами в отеле тонкие. Я слышала, как вы занимались любовью…

Его лицо тонуло в сумраке, поэтому я не могла увидеть его реакцию. Что касается меня, то я тут же протрезвела.

— А может, я хотел, чтобы ты слышала, — с расстановкой сказал он.

Мы взяли свои ключи на ресепшн, и Александр пропустил меня вперед перед лестницей. Наверно, он думает, как от меня отвязаться, когда мы окажемся на этаже. Как отвязаться от старой бабы, которая пыталась вести себя кокетливо. Сперва выпила с ним на брудершафт, а потом еще эти эротические намеки. Он сказал: «Может, я хотел, чтобы ты слышала». А что ему оставалось сказать?

Во мне росло недовольство собой. Я чувствовала, что веду себя слишком нервозно. В гостиничном холле пожаловалась, как, мол, устала. И что немедленно должна лечь спать, потому что рано утром у меня запланирована встреча в университете. Зато он молчал. Я снова залепетала что-то об усталости. Поблагодарила за приглашение к его друзьям. Было интересно, но теперь пару недель я буду очень занята, поэтому никаких гостей и визитов. Мне надо приналечь на свою научную работу, затем я сюда, собственно, и приехала. А сейчас спать, спать…

— Намекаешь, что сегодня ночью желаешь спать одна, — с иронией констатировал он.

Меня это сбило с толку до такой степени, что я не знала, что ответить. Он пожелал мне спокойной ночи и, не подождав, пока я справлюсь со своей дверью — у меня слегка дрожали руки, я никак не могла попасть ключом в скважину замка, — исчез в своей комнате. «Хам, ну просто хам, — думала я возмущенно. — За кого он меня принимает? Так мне и надо. Зачем мне все это? Какого черта я потащилась с ним за город? Да кто он такой, в конце концов?..»

Заснуть я не могла. Он тоже не спал, ходил по комнате. Один раз я услышала, как опрокинул стул. Что, если вместо того, чтобы вести себя как идиотка, я пригласила бы его к себе?.. Что за безумные мысли! Этот молодой мужчина не вписывался в мою жизнь. Что мне в нем? Слишком уж он ярок рядом с моей неприметностью, даже серостью. Будь я хоть на двадцать лет моложе, пропасть между нами все равно была бы огромна. Впрочем, и любой другой мужчина в моей жизни был бы чем-то из ряда вон выходящим. Я рано это осознала и давно смирилась. Да еще такой мужчина, как он. Даже если бы речь шла об одной-единственной ночи… Нет-нет, это не со мной, с другой женщиной — да, могло быть с более зрелой, настоящей, которая, как и я, впрочем, уже ничего больше не ждала от жизни.

На следующий день около полудня он постучался ко мне.

— Да? Слушаю, — сказала я через дверь.

— Это я, Александр. Юлия, пойдем заморим червячка, поедим что-нибудь, а?

От волнения у меня пересохло в горле, язык перестал слушаться, я не могла выговорить ни слова.

— Извини, занята, готовлюсь к завтрашним занятиям, — наконец выдавила из себя.

Вечер накануне Рождества я провела в кино. До этого все думала, не съездить ли мне на праздники в Польшу, но цена авиабилета перевесила сомнения. Праздники всегда были для меня тяжким испытанием, несмотря на настойчивые Эвины приглашения приехать к ним в сочельник: меня отпугивали посиделки с ее новыми родственниками, нет, не с внуками, а с родителями Гжегожа. Да и он сам, что тут скрывать. Вот поэтому я и торчала в своей квартире. Эти дни для меня были обычными буднями, заполненными подготовкой к занятиям или чтением. Товарищем моих последних праздников стал поэт Миколай Семп-Сажинский, «подданный неосмотрительной смерти на пороге живота своего». Я писала о нем книгу, и мне особенно запали в душу строчки его эпитафии Зофье Костчанке. Устами Семпа Костчанка говорит о своей мачехе: «От нее я бы лучше могла, чем от матери, добросердия почерпнуть». Как же это перекликалось с моей семейной ситуацией. Моя дочь Эва — с чужими мне людьми, а я сижу одна как перст… Но вообще-то я не ощущала себя одинокой, слишком сильно была поглощена своей собственной жизнью. Обычно вокруг меня всегда было полно людей, даже чересчур много людей, докучающих, не позволяющих мне сосредоточиться на самом важном. На любой телефонный звонок я отвечала с неудовольствием. Но все это было там, дома. Здесь — временное пристанище, гостиница. Почти опустевшая в эти дни.

В кинотеатре, расположенном на городской окраине, шел фильм «На исходе дня» с Энтони Хопкинсом, который я прозевала, когда его показывали в Варшаве. Сидя в практически безлюдном зале, я никак не могла сосредоточиться на действии, хотя картина была отличной. А все потому, что рождественские праздники провожу вдали от дома, среди чужих людей. Когда-то со мной уже было такое, и чувствовала я себя при этом так же паршиво. А на что была бы похожа моя жизнь, если бы наши с Эвой отношения сложились иначе… может, действительно надо было заводить не одного ребенка, а несколько, может, Эва права. Нельзя посвящать себя одному человеку, Эва была для меня семьей… Когда она сказала, что уходит от меня, я предупредила, что обратно не приму.

— У меня нет ни малейшего желания возвращаться, — отрезала она, хлопнув дверью.

Мы не виделись с ней около полугода, иногда я предпринимала попытки узнать о ней хоть что-нибудь. От ее подруг мне стало известно, что они с гитаристом поженились и сняли однокомнатную квартиру. Как-то раз дочь позвонила и спросила, не могли бы мы увидеться. Эва была на последних месяцах беременности. Пришла спросить, не могу ли я дать им взаймы денег на электропилу. Ее муж основал фирму, не хватает только оборудования. В доказательство дочь показала мне фирменную печать: «Гжегож Яник, фирма „Платан“, лечение и вырубка деревьев».

— Так, значит, теперь ты — пани Яник? Поздравляю, — холодно произнесла я.

Но деньги дала. И он, ее муж, стал взбираться на высокие деревья со страховочной веревкой, совсем как альпинист. Эва сообщила мне, что, к сожалению, дня не проходит, чтобы она не думала о том, что он может не справиться и свалиться с дерева. Она даже готовит себя к этому. Но он любит эту работу. Ничего не поделаешь. А еще они купили деревянную развалюху недалеко от Варшавы, отремонтировали. Вернее, новоиспеченный муж привел дом в порядок в свободное от лазанья по деревьям время. И переехали туда, когда родился их первенец. Я навестила их, чтобы посмотреть домик и внука. При виде «деревянного коттеджа», как его называла Эва, мои ноги подкосились. Это была избушка на курьих ножках, которая при первом же сильном порыве ветра могла развалиться. Крыша в нескольких местах провалилась, окна забиты фанерой, покосившееся крыльцо… в общем, полный кошмар. И они хотели растить тут ребенка! Я не выдержала и предложила Эве (несмотря на то что была свято уверена: если решили жить самостоятельно, то должны справляться со всем сами), чтобы на деньги, которые лежат у меня в банке, они построили себе приличный дом. Я знала, что от меня они бы не приняли такого подарка, и мне пришлось сказать, что эти деньги принадлежат Эве в качестве наследства, оставшегося после прадедушки. Так и произошло: рядом с деревянной «виллой» вырос кирпичный домик, а рассыпавшуюся халупу они разобрали.

— Не любишь своего зятя? — спросил Александр. Вернее, он спросил: «Вы не любите своего зятя?» Тогда мы были еще на «вы».

— Даже не знаю, — ответила я. — И люблю и недолюбливаю. Я в обиде на него за то, что он лишил мою дочь чего-то важного…

— Чего же именно?

— Стартовой площадки для лучшей жизни.

Александру явно не понравилось то, что я произнесла.

— А какая она, по-вашему, должна быть эта лучшая жизнь? — осведомился он.

— Речь больше идет о жизни духовной. Она определяет статус человека.

— А может, все дело в подражании и степени похожести?..

Я вернулась домой после полуночи и сразу легла спать. Два следующих праздничных дня провела за работой. Из Варшавы мне прислали корректуру раздела книги, соавтором которой я была. Этот сборник трудов коллектива научных работников целиком должен был выйти весной. Так же плодотворно у меня прошла и неделя перед Новым годом. Я уже подумывала, не купить ли шампанского. Ведь мне предстояло встречать Новый год в Париже. Но пить шампанское в одиночестве?

Александр, должно быть, уехал — из-за стены не было слышно ни звука. Спрашивая свой ключ на ресепшн, я все пыталась высмотреть, лежит ли его в ячейке. Ключ лежал. Значит, его действительно не было. Возможно, уехал домой и развлекается где-нибудь с Надей. Это мысль огорчила меня. Как будто у меня были какие-то права на этого человека. Абсурд, да и только. У него была своя жизнь, у меня — своя.

Вечер начался, как любой другой, — я смотрела на маленьком экране телевизора новогодние программы, потом достала свои записи и начала составлять план ближайших занятий. Когда раздался телефонный звонок, я вздрогнула от неожиданности, предчувствуя, что после этого должно было произойти что-то особенное. Но кто мне мог звонить, кроме Эвы? Наверняка это была она. Набрала мой номер, чтобы поздравить с наступающим. Так и было. Они со своим мужем собирались отмечать Новый год в компании знакомых.

— А с детьми кто останется?

— Мамуля.

Меня она никогда так не называла. Я была просто «мама». И никогда так сердечно меня не приветствовала. Для меня был наготове беглый поцелуй, объятия и чмоканье в обе щеки. Речь не шла о ревности с моей стороны, скорее это вызывало во мне удивление — что Эва способна на что-то подобное.

— Она — простая женщина, мама, — объясняла Эва. — Ей нужна та же сердечность, которую она дарит сама.

«Каждый нуждается в сердечности», — подумалось мне тогда. Впрочем, была и другая правда — моя Эва никогда не делала всех этих дружелюбных жестов под влиянием обстоятельств. Просто та женщина была матерью человека, которого она любила. И получала свою долю проявлений любви как бы авансом. Между нами не было места подобным расчетам и, соответственно, бухгалтерии чувств. Степень нашей близости определялась по-другому и проявлялась чаще всего в драматических обстоятельствах.

Однажды, когда Эвиного мужа не было дома, я ночевала у дочери. Мы заболтались, и я пропустила последний автобус. Пришлось остаться.

Эва разбудила меня — возникла на пороге в ночной сорочке, тонкая материя которой обтягивала огромный живот, будто он был ненастоящий. Лицо дочери было искажено гримасой боли.

— Кажется, началось, — произнесла с усилием.

И это за две недели до срока.

Я вскочила с постели и бросилась звонить в «скорую». Когда вернулась к ней, Эва лежала на полу с широко расставленными ногами.

— У меня уже потуги, — простонала она.

Я была в ужасе и чувствовала себя совершенно растерянной. Не знала, как ей помочь. Когда смотрела на ее бесформенную фигуру, перекошенное от боли лицо, то испытала нечто вроде галлюцинации. Мне показалось, что это я лежу с раздвинутыми бедрами, между которыми застряла головка ребенка. Я ощущала боль, разрывающую боль, как будто была подключена к собственной дочери. Как когда-то, двадцать лет назад, когда она была подсоединена ко мне. Тогда мы составляли одно целое. Если бы это было возможно повторить, если бы я могла поднять ее с пола и укрыть в себе. Смириться с таким повторением, где мне не было места, нелегко. Дочь отбирал у меня выталкиваемый на свет божий очередной Эвин ребенок.

Еще до приезда «скорой» Эва родила девочку. Перерезать пуповину я не отважилась, это сделали врачи.

Эвиной дочке сейчас три годика. Когда я смотрю на нее, перед моими глазами возникает та сцена родов. И страдальчески искаженное лицо ее матери, Эвы…

Я вписывала поправки на полях своих лекций, когда послышались шаги. Невольно сняла очки и отложила их на столик. Раздался стук в дверь.

Увидев Алексадра в проеме двери, я вдруг поняла, что все время ждала его, и если бы он не появился, то чувствовала бы себя обманутой. Не то чтобы это было ожидание мужчины. Я просто ждала другого человека. Такого же чужого всем в этом городе, как и я. Несмотря на то что у него тут было несравнимо больше знакомых, это не влияло на тот факт, что он был здесь приезжим, и в такой день, как сегодня, должен был ощущать это особенно остро.

Одет Александр был как обычно — в спортивный пиджак с кожаными заплатками на локтях, водолазку и вельветовые штаны.

— А я думала, ты в Москве.

— В Париже. И у меня в кармане бутылка шампанского. Войти можно?

Я невольно взглянула на часы:

— Ты всегда приходишь в Новый год без пяти двенадцать?

— И всегда так буду приходить, — ответил он с усмешкой.

Разлил шампанское по бокалам и, произнеся новогодние пожелания, поцеловал меня в губы. Я почувствовала прикосновение его жестких, потрескавшихся губ, и во мне все перевернулось.

Мы сели у столика, с которого я убрала свои записи. Потягивали шампанское, закусывая солеными крекерами.

— Какое у тебя было детство? — спросила я.

— Расписанное как по нотам, — ответил он быстро, — совсем как директивы Политбюро по намеченному пятилетнему плану народного хозяйства. Через открытые летом окна чуть ли не из каждой квартиры доносился хрипатый голос идола советских людей — Владимира Высоцкого.

— Так ты поэтому его не любишь… Но его не любит и ваш писатель, этот новоявленный идол, Василий С.

— А вот со следователем КГБ вышло по-другому. Когда меня ввели, он слушал магнитофонную пленку с записью Володи, и вид у него при этом был ностальгически-мечтательный. Что не помешало ему потом съездить мне по морде.

В то время Александр был студентом-первокурсником исторического факультета, и никто не предупредил молодого человека о том, что не стоит совать свой нос куда не следует.

— С Воландом и котом Бегемотом в то время я еще не был знаком…

— А все-таки художественную литературу ты читаешь!

— Я Булгакова читаю, а не тех бездарей, которых ты называла. Булгаков — писатель. Он единственный, кто не лил слез по поводу судьбы матушки-России, а рассказал о ней всю правду. Что в своей улыбке она нет-нет да и покажет клыки вампира.

Мне подумалось, что Александр принадлежит к поколению, которое рухнувшая система успела больно задеть. Я — это понятно, но он?

— Был сегодня в кино, — сказал он. — Смотрел фильм с Эммой Томпсон, называется, кажется, «На исходе дня»… В одном кинотеатре на окраине…

— Забавно, я смотрела его в сочельник.

Он рассмеялся:

— Братья славяне в Париже ходят одними и теми же тропами.

— Только для меня это был фильм с участием Энтони Хопкинса.

— А… может, это потому, что Эмма Томпсон напоминает мне тебя.

— Ага, уже не Джин Себерг?

И снова он рассмеялся.

— Она другая с точки зрения красоты, а у этой такая же впечатлительная душа…

Из включенного все это время телевизора лилась музыка, в эту минуту гораздо более спокойная, по-моему, мелодии Гершвина. Александр встал и поклонился мне:

— Можно пани пригласить на танец?

Я смутилась и внутренне запаниковала:

— Я… я не танцую.

— Собственно говоря, я тоже, но в Новый год положено хоть немного покружиться, — сказал он. И, бесцеремонно взяв меня за руку, вытянул на середину комнаты.

Когда мы, обнявшись, кружились в такт музыке, меня вдруг пронзила мысль, что, по сути, об этой паре иностранцев, которые оказались в новогоднюю ночь в отеле на левом берегу Сены, я ничего не знаю. Такое впечатление, что, стоя в сторонке, я подглядываю за ними, как за мужчиной, так и за женщиной. А ведь этой женщиной была я сама. Удивительное чувство, впрочем… дистанция по отношению к самой себе существовала у меня всегда. Это страшно мешало мне в жизни. Я контролировала каждый свой шаг, потому что больше всего на свете боялась показаться смешной. Но на сей раз в этом отстранении было что-то другое — сейчас я смотрела на себя как на своего двойника, вызывавшего мое жгучее любопытство. Будто я разом утратила всяческое знание о себе, не понимала собственных возможностей и своих желаний. Меня это ужасало, и одновременно необыкновенно интриговало. Будто не знаю, что должно было произойти в следующую минуту. Но это был всего лишь танец. Музыка прервалась, и все кончилось, мы вернулись на свои места. Александр наполнил бокалы.

— Ты состояла в партии? — задал он мне неожиданный вопрос.

Я рассмеялась.

— А в оппозиции была?

— Да ведь это одно и то же. Оппозицию создавали люди, которые вышли из партии. Я предпочла им собственную партию и собственную оппозицию. Но уверяю тебя, я никогда не была «красной». Хотя некоторые считают меня оппортунисткой, потому что в свое время я не хотела подписывать писем протеста.

— Почему?

— По тем же самым причинам. А ты? Тебе, наверно, надо было быть партийным. Или, учитывая твой молодой возраст, уже не надо?

Теперь он, в свою очередь, рассмеялся.

На экране появилась дикторша, с улыбкой агитировавшая посмотреть очередные развлекательные новогодние программы. Какое-то время мы молча слушали ее.

— Франция развлекается, — сказал он с горечью. — Франция всегда развлекается, даже их революция по сравнению с нашей была легкой забавой.

Вдруг он склонился ко мне, и его рука погрузилась в мои волосы. Я почувствовала, как ладонь с силой обхватывает мою голову, будто хочет сдавить ее. «Он сошел с ума», — промелькнуло у меня. Я хотела отстраниться, но он не позволил:

— Мне все равно, какая ты, старая или молодая, красивая или не очень…

Я вырвалась и, поправляя прическу, сказала:

— Ты, видно, много выпил.

К моему столику подсели, не спросив разрешения, двое молодых людей. Один из них задел рукавом чашку, и немного кофе пролилось на столешницу. Разумеется, парень сделал вид, что не заметил этого. Такие нынче времена. Вежливость становится анахронизмом. Сейчас принято пускать в ход локти, чтобы пробиться в жизни. Это только мой зять… слишком гордый. Незадолго до отъезда в Париж утром я заскочила проведать Эву и застала дома ее мужа, что меня немало удивило.

— У нас нет денег на новую страховочную амуницию, — пояснила Эва, — а он слишком гордый, чтобы попросить у хозяина аванс…

Неужели нас с самого начала тянуло друг к другу? И его интерес к моей особе пробудил во мне неизвестную доселе тоску?.. Происходило что-то, тревожное во всех отношениях. После стольких лет я вдруг вновь осознала, что у меня есть тело! Между мной и моим телом началась борьба. Оно внезапно стало капризным и требовательным, будто брало реванш за все те годы, когда я о нем не хотела помнить, не ухаживала за ним, не умащивала кремами и косметическими маслами. Я будто впервые открывала для себя, что у меня существуют груди, бедра, живот. И это было настоящей катастрофой. Я поняла это в один из дождливых дней.

Мой семинар уже подошел к концу, но студенты не хотели меня отпускать, убеждая, что мы не разобрались с одной проблемой в наших рассуждениях. Как будто это вообще было возможно. С проблемой подчинения и угнетения отдельной личности в тоталитарной системе! Мы говорили о судьбе Тадеуша Боровского.

— Он оказался между двумя тоталитарными системами, как распятый на кресте. Одна рука была «распята» гитлеризмом. Тогда и родился томик рассказов «Прощание с Марией». Другую он сам протянул для распятия. Что на новоязе означало: писатель стал сотрудничать с молодежной прессой и реализовать в своем творчестве лозунг «тесного взаимодействия литературы с задачами культурной политики партии»…

— Но почему, почему так произошло? — спросил кто-то.

— Он прошел через ужасы Освенцима, ему показалось, что смерть отступила. А у нее просто поменялось лицо. Понял он это лишь третьего июля тысяча девятьсот пятьдесят первого года. Сперва утверждали, что это был несчастный случай, потом признались: писатель совершил самоубийство…

Тут кто-то еще задал вопрос:

— А вы, пани профессор, как справлялись со всем этим?

Вдруг я поняла, что не знаю, как ответить. Все с напряженным вниманием уставились на меня.

— Когда Боровский покончил с собой, мне было семь лет.

— Но потом ведь вам было двадцать.

Я кивнула.

— Ты ничего не понимаешь, — вмешался студент с первого ряда. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: отличник. — Тогда за убеждения уже не требовалось платить жизнью.

— Вы в этом уверены?

— Ну… так учит история…

— А что история говорит о тех людях, у которых с самого начала был перебит хребет? — чуть ли не выкрикнула я. — Фашизм умерщвлял свои жертвы прежде всего физически, коммунизм был более коварен, он использовал стратегию паука. Опутать, подчинить, взять в плен и высосать изнутри. Возникало такое чувство, будто у тебя вместо сердца и легких рыбий пузырь в груди. Вам когда-нибудь приходилось задыхаться?

Отличник смотрел на меня чуть ли не со страхом. Все они на меня смотрели так, будто видели впервые в жизни. Можно сказать иначе: впервые обратили на меня свое внимание.

Мне всегда хотелось, чтоб она обратила на меня внимание. Как тогда, на ярмарке в храмовый праздник. Мы шли с ней между ярмарочных лотков. Было душно, солнце палило нещадно, и мама купила мне бутылку лимонада. Я жадно пила, запрокинув голову. Мама улыбалась. Теплый зеленый прищур глаз, обращенный ко мне, и только ко мне. Две косые черточки, разбегавшиеся к вискам, появились исключительно для меня лишь раз за все то время, что мы были вместе. С ним было по-другому. Достаточно было, чтобы он вошел и поставил на пол свой чемодан. И она с легкостью отдала эти приберегаемые, до сих пор ничьи косые черточки, за которые я так сражалась…

Я подошла к окну. Капли дождя густо залепили стекло. Небесная вода, расплываясь, прокладывала себе дорожки. И тут я заметила стоящего под деревом Александра в плаще с поднятым воротником. Его волосы были мокрыми. Я в испуге отпрянула от окна. В первый момент подумала, что это случайность. Потом до меня дошло: он тут, потому что ждет меня после занятий. Это было чем-то новым в наших отношениях. До сих пор наши встречи были обусловлены нашим соседством. Он стучался ко мне, я к нему. И даже если мы и выходили куда-то вместе, то это происходило по той же самой причине. Но то, что Саша стоял сейчас во дворике Сорбонны и под струями дождя ждал меня, казалось мне чем-то невообразимым. Я вдруг осознала, что, если сейчас выйду к нему, между нами все изменится. К таким переменам я не была готова. Быть может, мое бунтовавшее тело и было в состоянии соответствовать новым обстоятельствам, но я сама — нет. Пока не понимая, чего ждет от меня мое тело. Я никогда бы не отважилась продвинуться ни на шаг в отношениях с этим молодым мужчиной. Любой шаг означал бы приближение к физической близости. Этого я себе позволить не могла — и твердо решила после занятий остаться наверху, в аудитории. Он ждал меня довольно долго, все мои студенты уже высыпали на улицу. В конце концов, наверное, понял, что я не хочу спускаться к нему.

Молодой парень рядом со мной вытягивает из пачки сигарету, девушка берет ее и подносит к губам, нагибается в его сторону. Он, даже не привстав, щелкает зажигалкой. Ее вид, то, как она стряхивает пепел на блюдце рядом с чашкой, внезапно вызывает во мне отвращение. Я пересаживаюсь за соседний столик, который как раз освободился.

Сигареты, курение… Однажды я спросила Александра, пробовал ли он курить, когда был подростком.

— Как все ребята, — сказал он.

Первый раз — на каникулах. Его родителям досталась подмосковная дача в наследство, и Саша, порученный заботам бабушки, жил там все лето. Отец с матерью приезжали только по воскресеньям. Они были так поглощены своей работой, что даже не брали отпуск: так и курсировали на своей старенькой, фырчащей машине между институтом, где работали, и дачей. Было ему тогда лет десять. Он нашел на дереве сук потолще и устроил там себе удобное лежбище, где курил. До поры до времени.

Неожиданно на их участок пришла милиция. Сержант с красной, одутловатой, сплошь покрытой веснушками физиономией и огненной шевелюрой заявил, что у них из милицейского «воронка» сбежал подозреваемый и очень возможно, что он скрывается где-то в их окрестностях. Если им станет что-то известно об этом беглеце, пусть они немедленно сообщат в их отделение милиции.

— А в чем его подозревают-то? — спросила бабушка.

— Это очень опасный преступник, — услышала она в ответ.

Прошло несколько дней. Как-то раз Александр в компании таких же подростков возвращался с речки, когда вдруг заметил, что в заброшенном уже несколько лет домике оторваны доски, которыми были забиты окна. Он рассказал об этом бабушке.

— Ты говорил с кем-нибудь об этом? — в испуге спросила бабушка.

— Да нет.

— Ну и хорошо, лучше всего ничего не делать, — заявила она.

Александр, однако, считал по-другому.

— Но они же велели сообщать обо всем подозрительном, — возразил он.

Бабушка начала вслух рассуждать:

— А может, лучше сообщить куда следует… проговоришься еще кому-нибудь — и нам конец.

Повязала платок на голову и пошла в поселковое отделение милиции. Александр из своего укрытия на дереве наблюдал за организованной облавой. Кордон милиции окружил заброшенный дом, а жирный сержант стал кричать, чтобы подозреваемый выходил из дома с руками за головой.

— Выходи, не то разнесем тут все в щепки! Не выйдешь — открываем огонь!

Александр напряженно смотрел на дверь, которая медленно, со скрипом, начала отворяться. Он чувствовал, как дрожь пробегает по всему телу. Ему казалось, что все происходит не наяву, а в кино. На гнилых ступеньках крыльца появился паренек с заложенными за голову руками. Раздался выстрел, парень дрогнул и повалился на землю вниз лицом. На песок вытекла струйка крови. Его окружили милиционеры. Тот, что стрелял в парня, сержант с веснушками, подошел и ногой перевернул тело на спину.

— Падаль, — с отвращением произнес толстяк с рыжей шевелюрой.

В газетах появилось сообщение, что милиции в тесном взаимодействии с местными жителями удалось установить место, где укрывался беглец, известный московский вор-карманник. «Андрей С. был застрелен сержантом Валентином В., который действовал в рамках самообороны». Все это было ложью. Сбежавший парнишка вышел на крыльцо с заложенными за голову руками, исподлобья оглядываясь по сторонам, как загнанный зверь. Сержант Валентин В. стрелял в безоружного.

— Он любил убивать, это было написано на его веснушчатой, жирной морде. И я нашел для него жертву…

Александр рассказал мне эту историю, когда мы прогуливались по набережной Сены. Мы частенько туда ходили. Нам нравилось вдвоем бродить по городу. Но все это не имело ничего общего с любовью. Потому что я в любовь не верила. И мне кажется, Александр тоже.

— С чего бы это ему в меня влюбляться? — ответила я вопросом на заданный Катей вопрос.

Катя улыбнулась:

— Знаешь, русские так говорят: «Любит по-настоящему тот, кто не знает, за что любит».

Неожиданно Катя отыскала меня в Сорбонне. Во время моей лекции в Большой аудитории, которую я читала по-французски, дверь отворилась, и какая-то женщина вошла в зал. Стараясь вести себя как можно тише, она крадучись поднялась в задние ряды и, сев на скамью, стала внимательно слушать то, о чем я рассказывала. В первый момент я ее не узнала, хотя лицо показалось знакомым. И вдруг меня осенило: ведь это Катя, жена Сашиного приятеля. «Но что она тут делает?» — подумала я. Когда я закончила, а студенты начали вставать с мест, Катя подошла ко мне:

— О, это было очень интересно. Этот… как его, поэт…

— Семп-Сажинский.

— Ну да. Такой талантливый и так мало прожил… жалко…

— По крайней мере, ему не пришлось стареть, — услышала я свой ответ, который немало удивил меня саму.

Но Катя в моем ответе не нашла ничего особенного — она была молода.

— У меня не возникло никаких сложностей в ваших поисках, — щебетала она. — Я только спросила, как мне найти профессора Юлию из Польши, и мне тут же указали аудиторию.

— Что-то стряслось? — осторожно спросила я.

— Мне вдруг захотелось с вами увидеться. Вот и все.

— Очень мило с вашей стороны, — сказала я, и вправду приятно удивившись.

— Может, пообедаем вместе? — предложила Катя. — Я покажу вам один ресторанчик, который стоит посетить.

Мы сели в ее машину, кажется «рено». Она была не слишком хорошим водителем, но даже бровью не вела, когда ей сигналили.

— Они торопятся, — сказала Катя, как бы оправдываясь, — а мне не к спеху.

Мы оказались на улице, где должен был находиться обещанный ресторан, и у меня возникло подозрение, что эта улочка — с односторонним движением, а мы едем против течения. Все припаркованные машины стояли капотами в обратную сторону. Катя с пеной у рта доказывала, что движение по ней разрешено в обе стороны, и, только когда нам навстречу выехал лимузин, с которым не было возможности разминуться, признала свою ошибку. Начала пятиться и маневрировать, что ей не очень удавалось. В конце концов задела один из припаркованных автомобилей, повредив правое крыло. Всунула визитку под «дворники» машины и вернулась к своим маневрам.

Водитель лимузина вскоре был благополучно разблокирован. Проезжая мимо нас, он покрутил пальцем у виска.

— Вот вам хваленые французы, — фыркнула Катя.

— Хорошо, что вы не в Польше: там кому-нибудь повредить крыло — страшное преступление. Пострадавший обычно начинает угрожать и жутко ругаться.

— Подумаешь! — пожала она плечами. — Здесь на каждом шагу кто-то кого-то задевает, потому что в Париже вечная проблема с парковкой.

Мы вошли в ресторан. Это было небольшое помещение, где близко друг к другу стояло несколько столиков. Верхнюю одежду оставляли на вешалке при входе. Вышел хозяин, подпоясанный белоснежным фартуком, похожий на итальянца. Кстати, он и оказался итальянцем. При виде Кати мужчина просиял. Спросил, хочет ли она заказать то же, что и всегда. Она кивнула и попросила карту блюд для меня.

— Это пани Юлия, профессор из Польши. Преподает в Сорбонне, она здесь по университетскому обмену, — сообщила она ресторатору.

Тот кивнул с пониманием.

— Его зовут Серджио, — сказала Катя, когда хозяин удалился. — Вместе с сыном Адрианом держит свой ресторанчик. Адриан божественно красив, но ему срочно пришлось уехать — заболела его мать в Палермо. Вторая жена Серджио была француженкой.

— А вы, оказывается, в курсе их дел.

Катя тряхнула головой, светлые прядки упали на лицо. Она нетерпеливым жестом откинула волосы назад:

— Я частенько сюда заглядываю, одна. Моего Алешу на аркане не вытащишь из дома.

Хозяин принес тортеллини с каким-то желтоватым соусом для Кати и салат с крабами для меня. И бутылку красного вина в придачу.

— Это подарок, — сказал он, — в честь вашей гостьи.

Катя была на седьмом небе от счастья.

— Серджио, принесите бокал и выпейте с нами!

Итальянец вернулся с бокалом, стоя, произнес тост, после чего удалился.

— Итальянцы такие милые, теплые, немного напоминают мне наших людей… Здесь владельцы ресторанов — это ого-го, на вороных не подъедешь. Не переношу их. Любят подчеркивать свое особое положение в обществе.

— А вам не кажется, что все зависит от людей?

— О нет, вот пожили бы здесь подольше, ваше мнение изменилось бы. Французская провинция для иностранцев — ловушка. И мы с Алешей торчим в ней уже несколько лет. В Париже все по-другому. И парижане другие, не так шовинистически настроены… До чего же вкусные эти тортеллини, — без умолку болтала она.

Но меня ее болтовня не раздражала. Может, она действительно чересчур много говорила, однако я понимала, откуда это бралось. Катя скучала по общению, ее муж был скорее затворником и к тому же человеком неразговорчивым.

— А вы знакомы с Надей? — наконец отважилась спросить я.

— Нет, не знакома, но наслышана о ней. Муский знаком, и он не в восторге от этой девушки. Говорит, она глупая.

— Просто молодая еще.

— Ну да, только ведь наш Саша — интеллектуал, ему нужно что-то большее, чем просто молодость.

«Но молодость — прежде всего», — подумала я. Она будто отгадала мои мысли, потому что вдруг спросила:

— Вы, случайно, не читали книгу «Женщины и мужчины»? Философский диалог-переписку Франсуазы Жиру и Бернара-Анри Леви. Здесь это был бестселлер.

— Нет, не читала, — честно призналась я. — И о чем там идет речь?

— Все изменилось. Женщины теперь не хотят стареть…

— По-моему, они никогда не хотели.

— Но раньше должны были, а теперь — нет. Между прочим, Анри Леви там рассказывает, как однажды, лет двадцать назад, встретил Жиру на приеме. Ему она запомнилась уверенной в себе женщиной с неотразимой улыбкой, заведомо сознающей, какое впечатление она производит на мужчин. А ей тогда было шестьдесят!

«Так высоко я и не мечу», — подумалось мне.

Александр спросил однажды, была ли я в Москве. Один раз, участвовала в научном симпозиуме и вернулась оттуда с кошмарными воспоминаниями. Гостиница, где ничего толком не функционировало. Душ было принять невозможно, потому что из крана то хлестал кипяток, то бежала ледяная водичка, окно открыть тоже — форточка выпадала вместе с фрамугой. Стоило потушить свет, как из всех щелей и углов лезли полчища тараканов. Еда несъедобная. Поданная на завтрак яичница-глазунья плавала в каком-то жире, кофе — хуже помоев, к тому же холодный.

Помню, в разгар дискуссии ко мне склонился худой как жердь мужчина, весьма известный профессор, разумеется коммунист, и, коснувшись моей руки, сказал:

— Милочка моя, вот тут вы неправы…

Такая фамильярность в официальной дискуссии поражала, но одновременно и обезоруживала. Несмотря на то что костлявый профессор, говорят, был порядочный негодяй и гнобил людей на своей кафедре, я чувствовала по отношению к нему нечто вроде симпатии. Это было в семьдесят четвертом году, я как раз защитилась. Гуляла по Москве, ни сном ни духом не подозревая о существовании Александра. А если б мы тогда встретились в одном из переулков Арбата… Я была молода… Ну да, только ведь он был еще моложе — ему было всего десять лет!