Орли, около четырех дня

Барменша склоняется надо мной. У нее озабоченный вид.

— Может, вам что-нибудь принести? — спрашивает.

Неужели со мной все так плохо, что это становится заметно другим? Да, плохо, очень плохо — я снова теряю контроль над своим телом, которое попросту хочет отсюда уйти. Хочет вернуться, хочет близости другого тела, даже жаждет…

Я в ужасе, потому что мне кажется, что я больше не владею ситуацией, а мое взбунтовавшееся тело несет меня отсюда… вот мы садимся в такси, выходим… ступени… дверь, которую оно открывает…

— Хотите, я принесу вам чашечку кофе?

Молча киваю головой.

Когда в комнате Александра я застала Джорджа Муского, то подумала, что ничего нельзя предвидеть заранее. Неделю назад мы навсегда распрощались с ним на Майорке, а теперь он стоит передо мной и дружески улыбается.

— Познакомься, дорогая, с нашим хозяином и благодетелем, — сказал Александр.

Вот оно что. Квартирка, куда мы собирались переехать, принадлежала Джорджу. Он сдал ее нам за символическую плату, и вдобавок предложил помочь с ремонтом. На столе лежал список необходимых покупок. Я бросила на него взгляд — предусмотрено было все: от нового полотенцесушителя в ванной до обоев, паркета и даже новых унитаза с умывальником.

— Вы собираетесь сами заняться заменой всего этого? — спросила я слегка удивленно.

— Перед нами стояли задачи и посложнее, — ответил Александр.

Я довольно скептически восприняла их затею, но у них никаких сомнений в том, что они справятся, не было. «Лишь бы ты нам не мешала». Ну, я и не мешала. Александр исчезал на целый день, возвращался частенько за полночь и сразу ложился спать. Я его ни о чем не спрашивала. Предпочитая не знать. Предоставленная самой себе, переживала внутренние взлеты и падения. То вдруг, полная оптимизма, строила планы на будущее, то впадала в сомнения. Тогда мне казалось, что принятое нами решение о совместной жизни — это настоящее безумие. Что мне надо собрать чемодан и уехать. Но точка невозврата уже была пройдена. Ремонтные работы шли полным ходом. Я скучала по Александру, по физической близости с ним, к которой привыкла за эти несколько месяцев. Зная, что его долгие отлучки вполне оправданны, я все же ощущала себя покинутой. Он приходил настолько усталый, что на разговоры со мной у него просто не было сил. Когда я его о чем-то спрашивала, говорил:

— Завтра, дорогая, все завтра…

А мне надо было сегодня решить несколько трудных вопросов, которые ждать не могли. И предстояло сделать это самой — Александр не смог бы мне помочь. Первым делом надо позвонить Эве, которая меня, наверно, совсем потеряла. О боже, надо же ей обо всем сказать! Один раз я уже отложила свое возвращение. Теперь вот опять. Но как ей признаться, что на Майорку я ездила не с «этими русскими», а с мужчиной. И мужчина этот — приблизительно ее возраста и, в сущности, годится мне в сыновья. Для Эвы любая моя постоянная связь была бы большим потрясением, что уж говорить о моей связи со столь молодым мужчиной. Это могло бы вызвать удивление и у совсем посторонних людей, не знающих меня и мою жизнь так, как знала она. Как ей об этом сообщить, да еще по телефону? Определенно, такой разговор по телефону вести сложно. Эва в любой момент может прервать меня каким-нибудь уточняющим вопросом: скажем, спросить, сколько ему лет. Значит, надо писать письмо? Да, но как напишешь, что мужчина, которого я полюбила, на двадцать лет моложе меня? Такое признание на бумаге звучало бы особенно беззастенчиво. Так, может, вообще обойти молчанием этот вопрос? Может, просто написать, что Александр — тот человек, с которым я решила жить вместе? И не вдаваться в подробности. Только как долго я смогу это скрывать? Она ведь засыплет меня вопросами. И мне придется на них отвечать. Да, но это будет позже. Это «позже» — единственное, за что я могла уцепиться. Итак, письмо. Письмом лучше всего… Только вот написать его я была не в состоянии. Сидела над пустым листком, вдруг с удивлением осознав, что это письмо стало бы первым, которое я написала своей собственной дочери, и что я не знаю, как к ней обратиться: «Дорогая Эва» или «Любимая моя Эва», а может, просто — «Эва…»? Я никогда ей не писала, потому что никогда не уезжала на такой долгий срок. Мои отлучки на несколько дней, когда я улетала в командировки на научные симпозиумы, не требовали переписки — разлука была слишком короткой. Впрочем, из Парижа я ей тоже не писала. Мы общались по телефону. А вот интересно, кстати, найдется ли на свете другая такая же мать, имеющая взрослую дочь, которая бы не написала ей ни единой строчки? И опять мне приходилось наверстывать упущенное. Но какой же мукой это стало для меня! Даже если и удавалось накорябать несколько предложений, я, перечитав, тут же рвала бумагу, жутко недовольная собой. К тому же я не знала, как Эва на это отреагирует, как отнесется к моему любовному приключению. Может быть, я покажусь ей смешной… и тут мне пришло в голову, что сперва надо поделиться этой новостью с кем-то другим, не с дочерью, и посмотреть, как этот человек среагирует, не будет ли он шокирован. Какое у него будет лицо, когда я скажу о своем решении соединить свою судьбу с мужчиной намного младше себя. А выбрать мне надо человека, дружелюбно настроенного по отношению ко мне, но в то же время не очень посвященного в мою ситуацию. Катя отпадала сразу. Она сама состояла в не совсем традиционном браке — муж старше на сорок лет. А посему только поаплодирует нашему с Александром союзу. Нет, Катя не могла стать объективным свидетелем… Ага, я подумала: свидетель — значит, искала кого-то, кто осудил бы меня, да? Я вспомнила об Эдит Муллен. И позвонила ей, предложив встретиться. Она тут же пригласила меня к себе, ни о каком другом месте и слышать не захотела.

— Жду тебя к ужину, — тоном, не терпящим возражений, заявила она.

Понятно. Если к ужину, значит, она будет не одна, по крайней мере, с нами будет ее муж. Я ничего не имела против него. Профессора Муллена я любила и многим была ему обязана, но его присутствие делало бы невозможным разговор между мной и Эдит. Если бы я на такой разговор отважилась. Но ведь может статься, что для нее мои откровения станут шоком. Мы с ней были ровесницами, но выглядела она постарше. Из-за манеры одеваться, наверное. Одевалась, правда, с отменным вкусом, но несколько старообразно. И тут я, со своей короткой стрижкой, с модными юбками и блузками… Ее жизнь текла размеренно, без всяких неожиданностей: жила обеспеченно, в тепле и достатке. В университете Сорбонны ее ценили, муж и дети любили. Скорее всего, она полагала, что живет в гармонии с собой и со всем миром. А я не могла похвастаться ни тем, ни другим. И все-таки не испытывала к ней ни малейшей зависти, если быть точнее, во время своего второго визита я завидовала ей уже куда меньше. В первый раз я вошла в ее упорядоченный дом и ее упорядоченную жизнь как человек неустроенный: одинокая женщина, у которой не очень-то хорошо складывались отношения с собственной дочерью, а профессиональная карьера была далека от того, чтобы приносить удовлетворение. А сейчас… сейчас я тоже не особо была в ладу с собой, может, даже в большей степени, чем тогда, но я была женщиной, которую любили. Не думаю, чтобы пара, сидевшая вместе со мной за столом, могла переживать такое же упоение любовью, сексом, близостью другого человека. Они жили вместе уже столько лет, и совсем не факт, что до сих пор занимались любовью. Малоправдоподобным было и то, что она могла иметь любовника. Он-то как пить дать ей изменял, а она, зная об этом, делала вид, что пребывает в неведении. Внезапно я устыдилась — как я думаю о людях! Ведь они проявили столько участия, когда я заболела.

Профессор Муллен, будто отгадав мои мысли, спросил с улыбкой:

— Вы не забыли, что должны лучше следить за своим здоровьем?

Я смутилась и не знала, что ответить. Потому что совершенно не задумывалась об этом. Даже не удосужилась купить выписанные им лекарства. Посчитав, что в Варшаве у меня времени для лечения будет хоть отбавляй.

— Я чувствую себя вполне нормально, — наконец выдавила я из себя.

— Ну что ж, очень рад, очень рад.

Он встал из-за стола, оставляя нас с Эдит наедине. Она предложила выпить кофе в небольшом салоне рядом с гостиной. Там было уютно, приглушенный свет создавал интимную атмосферу.

— Возможно, я еще на некоторое время задержусь в Париже…

— Ах так, — живо откликнулась Эдит. — Вам продлили контракт? Как замечательно!

Я отрицательно покачала головой:

— Просто изменились мои личные планы.

Больше я ничего не сказала на эту тему — меня сдерживала ее отстраненная, вежливая улыбка. Не исключено, что, если я скажу правду, улыбка на лице сменится озабоченным выражением. Да и могло ли быть иначе? Моя связь с Александром со стороны выглядела как несуразность. А самое ужасное то, что такой же несуразной она могла показаться и моей дочери. До сих пор право оценивать жизненный выбор принадлежало только мне. Теперь такая возможность представилась ей, Эве. И это приводило меня в ужас. «На что вы собираетесь жить?» — спросила я дочь однажды. Подобный вопрос она могла адресовать теперь мне. Представь себе, Эва, решив остаться в Париже, я даже не озаботилась тем, чтобы узнать, какие у меня есть шансы найти здесь работу. Сорбонна в расчет не входила — мой годовой контракт кончился, и продлить его мне не предлагали. Я знала, что в других высших учреждениях на отделение славистики требуются преподаватели языка. Один из моих аспирантов вел такие занятия со студентами. Но это было не для меня. Не могла я встать к доске и объяснять иностранцам, что это вот гласная «а», а это согласная «б». В моем возрасте не следовало так глупо тратить свое время. А какое еще применение я могла найти себе здесь? Даже если придумаю тему научной работы, требующей моего пребывания в Париже, на что я буду жить? Я не могу позволить Александру содержать себя. Мы об этом не говорили, но у него тоже могли возникнуть затруднения материального характера. В сентябре во Франции должна была выйти его книга, но вряд ли она принесет большие деньги. И что дальше? Французский издатель прекратит выплаты по гранту, и мы можем оказаться в сложном материальном положении. Ну хорошо, квартира нам досталась почти задаром, однако надо же что-то есть, как-то одеваться, а еще билеты туда-сюда… ну, в общем, проблем не оберешься… Так я размышляла, стоя на платформе метро в ожидании поезда. Поднявшись в номер, я нашла Александра сидящим в халате у стола. Саша просматривал газеты. После душа его влажные волосы закручивались в кольца. Он выглядел таким юным.

— Где ты была? — спросил.

— У четы Мулленов.

— И как посидели?

— Они не знают, во что мы с тобой ввязались… — Мой голос дрогнул, я не в состоянии была выговорить ни слова.

— А во что мы ввязались, дорогая? — спросил он спокойно.

— Ну как ты не понимаешь, это просто безумие! Как мы будем существовать, на что жить?

Саша смотрел на меня, и казалось, его молчание длилось целую вечность. Меня вдруг охватила паника: а что, если он согласится со мной, признает мою правоту, что за этим последует? Может, возьмет и перечеркнет все наши планы на будущее.

— Как и на что мы будем жить — это мои проблемы, а не твои, — отчеканил он.

Так, значит, все правда. На этот раз другой человек принимал решения за меня, впервые в своей жизни я не была одинока, не была сама по себе. Я бросилась к Александру с бьющимся от захлестнувшей меня благодарности сердцем. Его руки крепко обняли меня. Мы любили друг друга на узкой гостиничной койке. Я чувствовала, как он входит в меня, и ничего прекраснее этого не было на свете. Каждый жест любви был чем-то особенным, на каждое движение его тела мое отзывалось всей своей плотью. В те мгновения я не испытывала сомнений в его любви. Невзирая на то что чему-то не научилась, что не смогла найти своего места в жизни, сейчас я постигала самое важное — чувства, рождавшиеся из единства с другим человеком. И меня это больше не озадачивало. Постепенно я привыкала к мысли, что сама по себе не составляю единого целого, что этим единством мы становимся только вдвоем. И эту женщину, выступающую в дуэте с мужчиной, даже готова была полюбить. Быть может, мое неприятие себя в прошлом существовало из-за того, что я не любила себя в роли одинокой женщины. Вообще в роли женщины. Потому что не умела ей соответствовать. Достаточно было сравнить содержимое моей сумочки с содержимым сумочек любой из моих знакомых. И неважно, что и там, и там царил беспорядок. В моей никогда не было пудреницы! Вещи, без которой ни одна женщина не выйдет из дому. Мне частенько приходилось видеть этот жест — доставание маленького предмета из сумочки и пристальный взгляд в зеркальце. Такой проверки я не выдерживала. Жила с двойкой по этому предмету. Моя дочь в этом плане переросла меня — умела то, что для меня было недостижимо. Ей достаточно было как-нибудь замысловато повязать платок на шею, как ее облик тут же кардинально менялся. Иногда в этом свою роль играли клипсы, иногда заколка в волосах. Для меня все эти атрибуты женственности были сродни черной магии. Я не умела с ними обращаться, даже если б захотела.

— Почему ты никогда не красишь ногти, мама? — спросила как-то Эва. — Ведь у тебя красивые руки.

Меня так потряс заданный ею вопрос, что я не знала, что ответить. Она говорила на языке, которого я не понимала.

В конце концов я собралась с духом и позвонила ей в Варшаву.

— Что происходит, мама, когда ты прилетаешь?

Мгновенный страх, как перед прыжком в воду.

— Сама не знаю.

— Останешься до конца каникул?

— Даже, может, и дольше…

— Так ведь тебе уже не будут оплачивать отель.

— Я сняла квартиру, запиши мой новый номер телефона…

Меня хватило только на это признание, всю правду я не в силах была сказать. Слишком уж она была шокирующей. Предпочла цедить ее дочери по капле.

В первые дни сентября мы переехали в отремонтированную квартиру. У меня было мало вещей, набралось всего на один чемодан, а вот Александр упаковывал свои записи в картонные коробки, заставив ими чуть ли не весь гостиничный номер.

— Может, разобрать и часть выбросить? — несмело спросила я.

— A-а… ты хочешь лишить меня части моего архива! — вскинулся он.

Мне вдруг стало стыдно. Думаю, я вела бы себя точно так же, если бы пришлось ликвидировать мою варшавскую квартиру. Но мне это не грозило. Пока с нашей стороны была попытка совместной жизни, и, наверное, ни один из нас не знал, чем она закончится. Более существенным был вопрос «когда», а не «как» закончится. Ведь главным режиссером постановки было время. Сейчас по отношению ко мне весьма благосклонное. Неудобства и волнения, связанные с переездом, как ни странно, благотворно отразились на моей внешности. Я похудела настолько, что мое лицо и фигура как будто сами собой омолодились. Отважилась наконец и на визит к парикмахеру, сделавшему мне модельную стрижку. Он довольно коротко остриг мои волосы — отросшие космы мешали сзади и лезли в глаза спереди. И кажется, стрижка была мне очень к лицу. Впервые я даже нравилась себе. Подумала, что нравлюсь себе, натолкнувшись случайно на свое отражение в витрине. Меня охватило легкое удивление от осознания того, что это я, что я так выгляжу. Вдруг вернулось прежнее чувство отдельности от своего тела. Такое, как возникло у меня по приезде в Париж, когда передо мной замаячила женщина в крутящихся дверях аэропорта. Та, прежняя, в длинноватом немодном плаще, и нынешняя, красиво подстриженная, в костюме с иголочки, который ей необычайно шел (самое последнее приобретение), были двумя разными женщинами…

Квартира благоухала свежестью и чистотой. Новые светлые обои придавали ей иной вид и объем — помещение теперь казалось больше, чем в действительности. Времени, чтобы долго раздумывать над этим, у меня не было — мы вдвоем занимались сортировкой Сашиных архивных документов, вынимали их из разного размера папок и конвертов. Все складывали на антресоли, Александр стоял на столе, а я подавала ему стопки бумаг. Вздохнула с облегчением, когда у последней коробки показалось дно. В горле у меня пересохло. Пошла в кухню и налила себе минеральной воды. Стоя возле окна, смотрела на покатые черепичные крыши каменных зданий на противоположной стороне улицы, и только в этот момент до меня по-настоящему дошло, что я в Париже. До этого только бездумно твердила об этом, но такого сильного ощущения не испытывала. Теперь же Париж стал реальностью, моей реальностью. Самым реальным из всего реального в моей жизни. Эва всегда говорила, что нельзя жить так, как живу я.

— Почему ты ни с кем не видишься, мама?

— Я вижусь со столькими людьми, — пыталась я защищаться.

— Но у тебя нет ни одной близкой подруги, ты никогда никого не приглашаешь к себе в гости.

Гости? Гости — понятие, в высшей степени для меня чуждое. Иногда ко мне заходили, но эти визиты всегда были по делу — кто-то из института, студент, коллега с кафедры, коллега-преподавательница. Обычно я угощала их чаем. Но приглашать кого-нибудь в гости?..

А теперь мы как раз пригласили гостей. Должны были прийти Джордж, который через несколько дней покидал Париж, и чета Ростовых. Я тревожилась, как все пройдет, ведь я никакого понятия не имела о готовке. К счастью, оно имелось у Александра, по крайней мере, он так утверждал.

Первая ночь в нашей квартире. Широкая тахта, на которой можно вытянуться во весь рост. Невероятно, мы лежали на ней оба — и нам не было тесно.

— Ты не тоскуешь по нашему скромному ложу в гостинице? — спросил Александр, когда я потушила свет.

— Представь себе, нет, — рассмеялась я в ответ.

— А я тоскую, — вздохнул он.

— Ты, должно быть, испытывал массу неудобств, ведь ты выше меня.

— Да нет, всего лишь длиннее!

Я знала, что он перефразировал высказывание Наполеона. Увы и ах! Я не добилась в жизни ничего, что могло бы отметить мое существование на этом свете. Была средним преподавателем в среднем институте, а кем буду теперь — вообще неясно.

Хвастовство Александра по поводу умения готовить ни в коей мере не было преувеличением. Сперва был составлен список необходимых продуктов. В их покупке требовалась и моя помощь, но, очевидно, он не очень верил в мои способности в этой области. Потому что большинство закупок: мясо, овощи и вино — оставил за собой. Мне было поручено приобрести макароны, муку и приправы.

В тот день, когда мы ожидали у себя гостей, наша кухня была завалена всякой всячиной. С раннего утра в ней царил Александр, колдовал над какими-то заправками, следил за огромным казаном, где булькал бульон из овощей. Вел себя очень таинственно — не хотел мне признаться, что собирается подать на стол.

— Это будут блюда русской кухни? — допытывалась я.

— Французской, — скупо ронял он, а потом вообще попросил меня с кухни, добавив, что лучше мне пойти прогуляться.

— Будешь возвращаться — купи цветов.

— Каких?

— Большой букет маргариток, — крикнул он вдогонку.

Договорилась встретиться с Эдит Муллен. Мы сели с ней за столик открытого кафе на улице, где по-прежнему царили оживление и сутолока, но толпа была еще не парижской — большинство в ней были приезжие. Рядом с нами сидела группка немцев, они пили пиво, громко о чем-то рассуждая. Краснолицый толстяк с рыжей щетиной на щеках и веснушками то и дело разражался гоготом. Меня его гортанный смех сильно раздражал, я предложила Эдит пройтись. Возле собора Нотр-Дам у нас разболелись ноги, и мы присели на скамейку.

— Как вам живется в вашей новой квартире? — спросила француженка с приветливой улыбкой.

Немного поколебавшись, я ответила:

— Я там живу не одна…

— Ах так…

Мы смотрели на двух воробьев, устроивших у наших ног странные танцы. Быть может, то были какие-то птичьи любовные игры. Они то наскакивали друг на друга, то отпрыгивали, топтались, поворачиваясь вокруг своей оси. Определить их пол было весьма затруднительно. Клевок клювиком в голову партнерши, словно поцелуй, забавное растопыривание куцего хвостика, опять клевок.

— У меня связь с мужчиной моложе меня, — сказала я. И не без мазохизма добавила: — Намного моложе…

— Ах вот как… — повторила Эдит. Это был весь ее комментарий.

Мне бы на этом остановиться, но я любой ценой хотела узнать ее мнение по поводу такого союза, как мой.

— Вы, наверное, на такое бы не решились…

Эдит молчала довольно долго, и я подумала, что она уже не ответит мне.

— Если бы встретила такого, как он… — услышала я.

— Он?

— Молодой светловолосый мужчина, который приходил за вами в университет. Ведь это о нем речь, правда?

Я лишь кивнула головой.

Поднимаясь по лестнице, я размышляла над ее неожиданным ответом: она действительно так думала или сказала из вежливости? Мне показалось, она была искренней. Что ж, Эдит могла себе позволить искренность, прожив столько лет в тепличных условиях законного брака. Почему бы и не помечтать о молодом любовнике? Иное дело, когда начинаешь такие отношения. В реальности связь с молодым мужчиной может обернуться ловушкой. Я вошла в нее добровольно, не оставив себе ни одной лазейки. И хотя меня все еще раздирали сомнения, самое плохое было уже позади. Труднее всего одолеть порог, который я уже переступила — мы вместе с Александром переступили.

Иду к нему, друг от друга нас отделяет всего несколько ступенек. Сейчас я открою дверь… И вдруг меня захлестнуло волной дикой радости — через минуту я увижу Александра. Его лицо. Его глаза, которые глянут на меня тепло. Возможность физического осязания куда больше слов и заверений оберегала меня от сомнений. Протянуть руку и прижаться к нему — этого было достаточно, чтоб все страхи мгновенно улетучились.

Стол был накрыт на пятерых, а поскольку одного стула не хватало, Александр поставил вместо него чемодан, накрыв его пледом.

— Ничего, я посижу на нем, — сказал он, поймав мой взгляд.

Я покачала головой:

— На будущее — мы можем приглашать только двоих гостей.

— Или если б ты согласилась посидеть у меня на коленях.

— Ну если только… — сказала я. — Может, мне помочь тебе?

— А ты купила цветы?

— Ой, нет, — смутилась я, — совсем о них забыла.

— Ладно, сбегаю на угол, — сказал он, снимая с бедер полотенце, которым был подпоясан.

Он даже не разозлился на меня, не выказал ни малейшего раздражения. Приготовить такой ужин стоило больших усилий, а я мало того что ни в чем не помогала, так еще забыла о цветах.

— Давай я схожу. Каких купить? Ты говорил вроде… э-э… белые такие…

— Незачем тебе мотаться по лестнице туда-обратно, — крикнул он уже в дверях, — я быстро, одна нога здесь, другая там…

Он ушел, а я стояла посреди комнаты, не зная, куда себя деть. Как будто случайно оказалась в квартире, где жил молодой мужчина. И этот мужчина пригласил меня в гости. Надо поскорее уйти отсюда, чтоб не путаться под ногами…

Вернувшись, Александр застал меня на том же месте. В руках у него был букет белых цветов, чем-то напоминавших наши садовые ромашки. Должно быть, вид у меня был тот еще, потому что он склонился ко мне и ласково спросил:

— Ты чего стоишь? Почему не готовишься к приходу гостей?

— Потому что… потому что все это не может быть правдой… Есть в этом какая-то фальшь… Раньше… когда ты кричал на девушку Надю, у тебя это выходило естественно… а со мной… ты ведешь себя так, будто ты в доме покойника…

Под веками закипала соленая влага.

Александр положил букет на стол и взял меня за плечи.

— Что ты несешь?! — сказал резко. — Прекрати наконец себя мучить. А не кричу я на тебя, потому что не бунтую против твоего присутствия. Ты не мешаешь мне, ты мне нужна!

И слезы брызнули по моим щекам.

— Юлия, ну что ты как маленькая девочка… — сказал он с укором.

— Это все потому, что боюсь тебя любить, — шмыгнула я носом.

— Я тоже боюсь. Боюсь чего-то страшного… не дай бог, попадешь под машину или еще что случится. И останусь один…

«А что будет, когда я совсем постарею?» — подумала я.

Шаги на лестнице всполошили нас. Мы не успели ни принять душ, ни переодеться, а гости уже у порога. К счастью, пока только один Муский. Вручил Александру бутылку рейнского вина. Александр глянул на этикетку.

— Ого, десятилетней выдержки, — присвистнул, — как положено. — И скрылся в ванной.

— Прошу вас, не обращайте на меня внимания, — сказал Джордж, — позабочусь о себе сам.

— Может, выпьете что-нибудь?

— И обслужу себя сам.

Тогда и я отправилась в ванную. Александр как раз вышел после душа. Он был мокрый, с волос капала вода. Как же он был красив… Что за трагическая несообразность! Как мог этот мужчина любить такую, как я? На моем месте должна быть молодая красивая девушка.

— Прекрати немедленно, — резко сказал он. — Догадываюсь, что сейчас ты выбираешь мне в спутницы жизни Синди Кроуфорд, никак не меньше. Я бы с ней со скуки помер…

И вдруг напряжение разом спало, я рассмеялась:

— Откуда ты узнал, о чем я думаю?

— Просто я тебя чувствую.

Остаток вечера протекал в более спокойной обстановке. Я подкрасила ресницы, единственное, что я умела делать. Провела щеткой по своим коротким волосам и надела любимый сарафанчик. В нем я сейчас выглядела лучше прежнего — здорово похудела. Неожиданная потеря веса пошла мне на пользу: с чуть запавшими щеками лицо смотрелось моложе, шея удлинилась, а самое главное, не обвисла кожа.

Вышла к гостям, а вернее — к одному гостю (Джордж по-прежнему пребывал в одиночестве), в хорошем настроении, зная, что выгляжу очень даже неплохо. По-моему, они были того же мнения, это читалось по их взглядам. Александр протянул мне бокал с вином.

— Может, вам с Джорджем пора уже перейти на «ты»? — предложил он. — Вы оба — моя семья…

Муский улыбнулся, потянувшись ко мне с бокалом:

— Если не возражаете, я — Джордж.

— Совсем не возражаю, — поспешно произнесла я. — Меня зовут Юлия.

Наконец явились Ростовы, поднялась обычная в таких случаях суматоха, сделалось шумно.

Катя, не закрывая рта, говорила, и никто не в состоянии был ее прервать. У них на вилле ее излишняя говорливость не была такой докучной — у Кати как у хозяйки дома было много разных забот, она суетилась, то и дело выходила, обрывая фразу на полуслове. Но отсутствием памяти не страдала, потому что, когда возвращалась к собеседнику, заканчивала прерванную мысль. Сейчас, присев на подоконник, она громко восхищалась видом из окна.

— Ты только посмотри, Алеша, эх, Париж — это Париж… Здесь вольно дышится…

— У нас дышится лучше — нет этих жутких автомобильных выхлопов, — вставил ее муж.

— Ну, ты скажешь. — Катя пожала плечами. — Я имела в виду духовную жизнь!

Александр позвал ее на кухню, а я почувствовала неприятный укол в области сердца. Это я должна была заниматься приготовлениями к ужину, а не он, и уж тем более не кто-то из приглашенных гостей. Но повар из меня был никудышный. Что же обижаться на других, сама виновата, не научилась толком готовить. Еще один минус мне как женщине. Если б я заставила себя возиться с кастрюлями в темной тесной кухоньке ради воскресного обеда с дочерью дома, а не в ресторане, может статься, мои отношения с ней сложились бы по-другому. В нашем случае отрезание пуповины означало все большее отдаление, вплоть до отчуждения. Вполне возможно, отсюда брались моя нынешняя тоска по материнству и претензии, обращенные к своему животу, безжалостно пустому. Будь по-иному, я б тогда не тосковала по новому ребенку, а скучала по своему, от которого все больше отдалялась. Открывшееся мне так поздно чувство — любовь к мужчине — изменило меня, сделало похожей на других женщин, а ведь любая женщина в первую очередь стремится к материнству. Особенно если материнство осталось не до конца реализованным. Как в моем случае. Совершенно непонятный страх, который возникал во мне на протяжении всех этих лет даже при одном только упоминании о беременности, теперь вдруг оборачивался своей противоположностью — ностальгией по материнству, по интересному положению, сопровождающемуся до карикатурности деформированной фигурой. Помню, с каким неодобрением я каждый раз наблюдала за своей беременной дочерью…

Катя внесла горячую супницу, которую мы вместе со столовым сервизом и приборами взяли на этот вечер в прокате. Александр принес тарелки с закусками. Они с Катей еще покрутились между кухней и комнатой, а потом последовало приглашение к столу.

Это было что-то невероятное. Александр сумел приготовить огромное количество блюд. И сделал все это сам.

Морские гады, крабовый салат, суп из черепахи, фаршированные перепелки и вдобавок десерт — потрясающий французский торт, купленный им. А вот где — не хотел сознаться. Катя каждый раз при перемене блюд выражала свое восхищение:

— Ну правда, Саша, ты разминулся со своим призванием. С такими способностями тебе впору открывать ресторан где-нибудь поблизости, скажем на Монмартре.

— Кто знает, может, и придется, — ответил он, — если моя книга провалится…

— А когда она выйдет? — заинтересовался муж Кати, Алексей.

— На днях, точнее, в первых числах сентября. Здесь и одновременно в Америке, две презентации сразу. Но на этих янки я особо не рассчитываю… — Он небрежно махнул рукой.

— С чего бы это? — вмешался в разговор молчавший до сих пор Джордж.

— Америка обожает романчики с хорошим концом, а у меня роман без хеппи-энда, значит, и говорить не о чем.

Все рассмеялись, я тоже, хотя мой смех звучал скорее фальшиво. Не очень-то хорошо я чувствовала себя в роли хозяйки дома. Ни к чему даже рук не приложила. Аранжировщиком и исполнителем в одном лице был Александр, и только Александр, у него были все права чувствовать себя здесь настоящим хозяином. Как и все остальные, я была лишь гостем на этом пиру. И куда естественнее было бы, если бы после ужина я встала и покинула квартиру вместе с другими гостями… Наши с ним взгляды на миг встретились. Я сидела во главе стола, а он — чуть пониже, на чемодане. В этот момент он поднял голову, чтобы взглянуть на меня.

— Поможешь мне убрать со стола? — спросил как-то несмело. Потрясающе, как безошибочно он отгадывал мое настроение, мои сомнения и горькие мысли. Я послушно встала. Катя тоже с готовностью вскочила, но Александр решительно воспротивился.

Мы отнесли в мойку гору грязной посуды, после чего он сварил кофе. И этого я не умела, у меня вместо кофе получалась жидкая бурда. Теперь мы сидели у стола, примостившись на одном стуле, — все дружно высказались за ликвидацию Сашиного импровизированного сидячего места. Джордж заявил, что будет пить кофе, устроившись на подоконнике. Но в этом не было необходимости, потому что я подвинулась на самый краешек стула, освобождая Александру побольше пространства. Близкое тепло его тела в который раз подействовало на меня обезоруживающе. Все сомнения снова были развеяны.

— А знаете, из-за чего Юлия обиделась на меня? — спросил со смехом Александр. — Вместо того чтоб ее отругать, я сам пошел за цветами, которые она забыла купить.

— Потому что она боится, Саша, — совершенно серьезно сказала Катя.

— Чего же она боится? — спросил он удивленно.

— Чтобы это понять, надо родиться женщиной…

Катя с мужем ушли первыми. Было видно, что профессор не очень хорошо себя чувствовал. Должно быть, он и вправду болел — заметно сдал с того времени, как мы виделись несколько месяцев назад. Мужчина исхудал, борозды морщин на лице обозначились резче. Особенно сильно это бросилось в глаза, когда они только вошли — ему ведь пришлось осилить пешком подъем на наш четвертый этаж. Пышущая здоровьем и излучающая молодость Катя смотрелась рядом с ним его внучкой. Тем трогательнее выглядели с ее стороны забота о нем и их любовь друг к другу. А впрочем, кто знает, как там было на самом деле. Быть может, она давно уже отдавала себе отчет в напрасной расточительности чувств, или, может, ее чувства угасли, осталась лишь умело скрываемая жалость. Ее брак с профессором был зеркальным отражением моей связи с Александром, и ни на каких весах не измерить, кому из нас — мне или Кате — было труднее.

После ухода гостей Александр взялся за мытье посуды, я вытирала все насухо. Джордж, присев на подоконник, курил.

— Ростов выглядит просто ужасно, — сказал он.

— Обычно ему нездоровится ранней осенью и весной, потом все проходит, — спокойно откликнулся Александр.

— Не думаю, что на этот раз обойдется.

— Катя быстро поставит его на ноги, она девушка энергичная и деловая.

Джордж пожал плечами:

— Тоже выбрала себе роль — ухаживать за стариком.

«О господи, что же Джордж думает о нас с Сашей? — промелькнуло у меня в голове. — Наверно, недоумевает и по поводу нашего с Сашей союза».

— Ну, как вам живется здесь? — повернулся ко мне Джордж.

— Х-хорошо, — ответила я, смешавшись.

Александр повернул голову в мою сторону:

— Снова боишься? Теперь Джорджа боишься?

— Нет, почему… — Я чувствовала, как мои щеки заливаются краской.

Потом, когда мы уже лежали в постели, не удержалась, чтобы не выговорить Саше, зачем, дескать, он ставит меня в неудобное положение.

— Это ведь друзья, Юлия. Им можно говорить все.

— Тогда почему твой друг Джордж так жестоко отозвался о браке Ростовых? Может, он неравнодушен к Кате?

— Просто он такой человек. Вечно сердится на жизнь, а теперь вот злится из-за болезни профессора.

— А может, ревнует Катю? — настаивала я.

— Для него женщины не существуют. И не существовали, пока была жива Маша.

— Неужели она была такая уж распрекрасная?

Он задумался на минуту.

— Да нет, вполне обычная и даже не слишком красивая. А жила только ради него. И умерла ради него.

«А я? Хотела умереть лишь ради собственного эгоизма», — подумала я, устыдившись.