— Лулу, нам надо кое-что важное обсудить.

Уиллем торжественно смотрит на меня, и у меня опять душа в пятки уходит, словно я столкнулась с очередным неприятным сюрпризом.

— А теперь что? — спрашиваю я, стараясь не выдать своего беспокойства в голосе.

Он складывает руки на груди и поглаживает подбородок. Хочет отправить меня обратно? Нет! Сегодня со мной этот психоз однажды уже приключался.

— Что? — переспрашиваю я вопреки всем своим усилиям довольно нервно.

— В этой поездке мы потеряли час, уже больше двух. Пора обедать. Это Париж. И у нас всего один день. Надо очень серьезно подойти к вопросу.

— А, — я облегченно вздыхаю. Он что, теперь прикалываться надо мной пытается? — Мне все равно. Что угодно, только, пожалуйста, не хлеб с шоколадом. Для тебя это, может, основа питания, но как-то это не особо по-французски, — резко отвечаю я, не особо понимая причину своего раздражения, за исключением того факта, что мы еще не очень далеко отошли от клуба Селин, и кажется, что она нас как-то преследует.

Уиллем делает вид, что обиделся.

— Хлеб с шоколадом — не основа моего питания, — он ухмыляется. — Ну, не только он. И это очень по-французски. Знаешь шоколадные круассаны? Завтра можно будет взять их на завтрак.

Завтрак. Утром. После ночи. Теперь образ Селин потихонку отдаляется.

— Если, конечно, ты не предпочтешь чипсы, — продолжает он. — Или блинчики. Это по-американски. Может, чипсы с вашими блинчиками?

— Я не ем картошку на завтрак. А блины иногда ем на ужин. Такая вот я бунтарка.

— Тонкие французские блинчики, — говорит он, щелкая пальцами. — Вот что мы будем есть. Как настоящие французы. А ты можешь бунтовать.

Мы идем дальше, просматривая меню кафе, пока не находим подходящее место на тихом остром углу, где подают французские блинчики. Меню там написано от руки, по-французски, но перевести я у него уже не прошу. После инцидента с Селин я со своим незнанием языка начинаю чувствовать себя инвалидкой. Так что я листаю меню и останавливаюсь, наткнувшись на «citron», я почти уверена, что это лимон, ну или апельсин, что-нибудь цитрусовое. Так что я выбираю себе «citron crêpe» и напиток «citron pressé», надеясь, что это какой-нибудь лимонад.

— Ты что будешь? — спрашиваю я.

Уиллем почесывает подбородок. Там у него небольшая полоска золотистой щетины.

— Я хотел с шоколадом, но это же почти хлеб, боюсь, ты уважать меня перестанешь, — и опять эта ленивая полуулыбка.

— Не парься из-за этого. Я уже перестала, застав тебя с Селин в ее кабинете, когда ты раздевался, — шучу я.

И вот этот взгляд: удивленный, веселый.

— Это был не ее кабинет, — медленно отвечает он, растягивая каждое слово. — И я бы сказал, что скорее это она меня раздевала.

— А, тогда совсем неважно. Заказывай с шоколадом, конечно же.

Уиллем не сводит с меня глаз.

— Нет. В качестве покаяния я возьму с «Нутеллой».

— Не похоже на покаяние. «Нутелла» — это почти тот же шоколад.

— Она ореховая.

— И шоколадная! Отвратительно.

— Ты так говоришь лишь потому, что ты американка.

— Это никакого отношения к делу не имеет! Шоколад с хлебом ты готов есть бесконечно, но я не думаю, что это из-за того, что ты голландец.

— Почему же?

— Голландский шоколад. У вас же на него патент.

Уиллем смеется.

— Кажется, ты с бельгийцами путаешь. А я такой сладкоежка в маму, она у меня даже не голландка. Она сказала, что, пока носила меня, все время очень сильно хотела шоколада, поэтому и мне он так нравится.

— Ясное дело. Во всем женщины виноваты.

— А кто-то разве обвиняет?

Подходит официантка с нашими напитками.

— Эта Селин, — начинаю я, хотя понимаю, что надо уже забыть о ней, но почему-то не могу. — Она бухгалтер? В клубе?

— Да.

Я понимаю, что мысль стервозная, но я радуюсь, что у нее такая скучная работа. Но Уиллем проясняет:

— Но не бухгалтер. Она концерты организовывает, знает всех этих музыкантов. — И, как будто этого мало, добавляет: — Ну и постеры частично рисует.

— А, — я сдуваюсь. — Наверное, она очень талантливая. Вы с ней познакомились в труппе?

— Нет.

— А как же?

Он теребит обертку от моей трубочки.

— Ясно, — говорю я, сама не понимая, зачем задала вопрос, ответ на который так болезненно очевиден. — У вас что-то было.

— Нет, нет.

— А, — я удивлена. И чувствую себя лучше.

Но потом Уиллем добавляет, как бы невзначай:

— Просто однажды мы влюбились друг в друга.

Я делаю огромный глоток «citron pressé» и начинаю кашлять, чуть не захлебнувшись. Оказывается, что это не лимонад, а настоящий лимонный сок, разбавленный водой. Уиллем дает мне кубик рафинада и салфетку.

— Однажды? — спрашиваю я, придя в себя.

— Это было давно.

— А сейчас?

— Теперь мы добрые друзья. Ты видела.

Я не совсем уверена, как трактовать то, что я видела.

— Значит, ты больше ее не любишь? — я провожу пальцами по ободку своего стакана.

Уиллем смотрит на меня.

— Я не говорил, что любил ее.

— Ты же только что сказал, что влюбился в нее.

— Сказал.

Я непонимающе смотрю на него.

— Лулу, «влюбиться» и «любить» — это совершенно разные вещи.

У меня разгораются щеки, я не совсем могу понять почему.

— Разве это не вытекает одно из другого? Как Б из А?

— Чтобы полюбить, надо влюбиться, но влюбиться — это не то же самое, что любить. — Уиллем сверлит меня пристальным взглядом из-под ресниц. — Ты когда-нибудь влюблялась?

Мы с Эваном расстались на следующий день после того, как он отправил оплату за обучение в колледже. Не то чтобы это было неожиданно. Нет. Мы даже договорились, что, поступив, разойдемся — если не окажемся близко друг к другу. Он собирался в Сэнт-Луис. А я — в Бостон. Меня удивило время, когда он это сделал. Эван решил, что есть смысл «оторвать пластырь» не в июне, после выпускного, или в августе, когда придет пора разъезжаться, а в апреле.

Но на самом деле если исключить слухи, что меня бросили, и тот факт, что мне не с кем было идти на выпускной, по поводу утраты Эвана я не особо расстроилась. Я на удивление спокойно отнеслась к разрыву отношений со своим первым парнем. Как будто его и не было. Я по нему не скучала, а время, которое я раньше уделяла ему, быстро заполнила собой Мелани.

— Нет, — отвечаю я. — Я ни разу не любила.

На этом месте пришла официантка с нашими заказами. Мой блинчик оказался золотисто-коричневым, с кисло-сладким ароматом лимона с сахаром. Я всецело отдаюсь ему, отрезаю кусочек и кладу в рот. Он тает на языке, как теплая и сладкая снежинка.

— Я про другое спросил, — напоминает Уиллем. — Влюблялась ли ты?

Игривость его голоса вызывает во мне какой-то легкий зуд, который я не могу унять. Я смотрю на него, гадая, всегда ли он так дотошен в выборе слов.

Уиллем откладывает приборы.

— Это вот — влюбиться, — он пальцем берет «Нутеллу» со своего блинчика и кладет солидную каплю мне на запястье. Горячая и жидкая, она начинает течь по моей липкой руке, но Уиллем, облизнув палец, снимает ее и съедает. И все так быстро, как ящер, заглотивший муху. — А вот это — любить, — он берет другую мою руку, на которой часы, и поднимает их, пока не находит, что искал. Он снова облизывает палец и принимается тереть мое родимое пятно, с силой, словно пытается его удалить.

— Любовь — это родимое пятно? — шучу я, убирая руку. Но голос чуть дрожит, а то место, которого коснулся его влажный палец, как-то странно жжет.

— Это нечто такое, что навсегда, что не уберешь, как бы ни хотелось.

— Ты сравниваешь любовь с… пятном?

Уиллем откидывается на спинку стула так, что его передние ножки приподнимаются. Он выглядит очень довольным, блинчиком или собой — не знаю.

— Именно.

Я вспоминаю кофейное пятно на его джинсах. Леди Макбет и ее «Прочь, проклятое пятно!» — этот монолог тоже приходилось учить в школе.

— Мне кажется, что «пятно» — слишком уродливое слово для описания любви, — говорю я.

Уиллем лишь пожимает плечами.

— Ну, может, это только в английском так. По-голландски это будет «vlek». По-француски — «tache». — Он качает головой и смеется. — Да, тоже некрасиво.

— И на скольких языках ты запятнан?

Снова облизнув палец, Уиллем протягивает руку и убирает крошечное пятнышко «Нутеллы» с моего запястья. В этот раз он оттирает его — меня — начисто.

— Ни на одном. Оно всегда сходит, — он запихивает оставшийся блин в рот и тупым краем ножа собирает с тарелки «Нутеллу». А потом пальцем вытирает край, чтобы не оставить совсем ничего.

— Верно, — говорю я. — Зачем ходить с пятном, если постоянно пачкаться заново куда прикольнее. — Из лимонов в моем блинчике куда-то пропала вся сладость.

Уиллем молчит. И пьет кофе.

В кафе забредают три женщины. Все они нереально высокие, почти как Уиллем, и длинноногие — ноги, можно сказать, от груди растут. Словно это некий странный подвид людей-жирафов. Модели. Раньше я их в естественных условиях не видела, но это явно они. На одной из них крошечные шортики и сандалии на платформе; она окидывает взглядом Уиллема, он отвечает ей своей полуулыбкой, но потом, словно опомнившись, переводит взгляд обратно на меня.

— Знаешь, какое у меня впечатление складывается? — спрашиваю я. — Что ты просто бабник. И это нормально. Только признайся себе в этом. А не придумывай какую-то там разницу между тем, чтобы влюбиться и любить.

Я слышу себя будто со стороны. Как маленькая мисс Маффет, этакая праведная ханжа. На Лулу совсем не похоже. И не знаю, чего я расстроилась. Мне-то какое дело до того, что он проводит разницу между тем, чтобы влюбиться и полюбить? Может даже считать, что любовь зубная фея под подушку подкладывает.

Подняв взгляд, я вижу, что Уиллем прикрыл глаза и улыбается, как будто я ему придворный шут. Я выхожу из себя, как ребенок, готовый закатить истерику из-за того, что ему отказали в абсурдной просьбе — например, купить пони, — хотя он и сам понимает, что это невозможно.

— Ты, наверное, в любовь даже не веришь, — мой голос звучит явно раздраженно.

— Верю, — тихо отвечает он.

— Да? Ну расскажи, что такое любовь. На что похожа эта «запятнанность»? — я рисую пальцами в воздухе кавычки и закатываю глаза.

Он отвечает моментально:

— Как у Яэль и Брама.

— Это кто такие? Типа голландская Бранджелина? Это не в счет, кто знает, как у них там все на самом деле? — Модели гуськом входят в кафе, собрались себе на обед кофе с воздухом заказать. Однажды они станут жирными и обычными. Такая красота не вечна.

— Что это за Бранджелина? — рассеянно спрашивает Уиллем. Достав из кармана монетку, он принимается перекатывать ее по костяшкам.

Я смотрю на монетку, смотрю на его руки. Они большие, но пальцы тонкие.

— Неважно.

— Яэль и Брам — это мои родители, — тихонько говорит Уиллем.

— Родители?

Дойдя до конца, он подбрасывает монетку.

— Запятнанные. Мне понравилось твое слово. Яэль и Брам: запятнаны вот уже двадцать пять лет.

Он говорит это с любовью и какой-то грустью, у меня аж живот скручивает.

— Твои такие же? — спрашивает он.

— Они в браке тоже уже почти двадцать пять лет, но в пятнах ли они? — я не могу сдержать смех. — Не знаю, были ли они запятнаны вообще хоть когда-нибудь. Они познакомились в колледже, на свидании вслепую. Мои мама с папой никогда не были похожи на влюбленных голубков, они скорее такие добрые бизнес-партнеры, для которых я — единственный продукт.

— Единственный? Ты одинокая в семье?

Одинокая? Он, наверное, имел в виду «одна». Я не одинока, не с такой мамой, как у меня. Она ведет специальный календарь, прилепленный к холодильнику, в котором цветами закодированы разные развивающие мероприятия, она следит за тем, чтобы ни минута моей жизни не прошла даром, чтобы она была хорошо и счастливо выстроена. Разве что если вспомнить, как я себя чувствую, сидя с родителями за столом, когда они говорят как бы со мной, но на самом деле не со мной, и в школе, где вокруг много народу, но друзей нет. И я понимаю, что Уиллем, даже если не нарочно, все верно подметил.

— Да, — говорю я.

— И я.

— Они решили остановиться, пока им везет, — говорю я, повторяя то, что всегда говорят сами родители, когда их спрашивают, единственный ли я ребенок. «Мы остановились, пока нам везло».

— Некоторых английских поговорок я не понимаю, — говорит Уиллем. — Если везет, зачем останавливаться?

— Я думаю, это выражение касается азартных игр.

Но Уиллем качает головой.

— По-моему, природа человека такова, что, пока ему везет, он ни за что не остановится. Останавливаются, когда проигрывают. — Он снова переводит взгляд на меня, словно понимая, что его слова могли меня обидеть, и поспешно добавляет: — Я уверен, что это не про твой случай.

Когда я была маленькая, мама с папой пытались родить еще одного ребенка. Сначала ждали, что получится само собой, потом обратились к специалисту, и маме пришлось вытерпеть кучу ужасных процедур, которые так и не помогли. Потом они задумались об усыновлении, начали даже собирать документы, но тут мама забеременела. Она была так счастлива. Я тогда училась в первом классе. Когда родилась я, она рано вышла на работу, но после появления второго ребенка она планировала уйти в длительный отпуск, а потом, может быть, вернуться в свою фармацевтическую компанию на полставки. Но на пятом месяце она ребенка потеряла. На этом они с папой и решили остановиться — «пока везет». Это они мне так сказали. Но, думаю, я даже тогда понимала, что это ложь. Они хотели еще детей, но пришлось ограничиться мной одной, и мне надо быть хорошей дочерью, дабы все могли делать вид, что довольны жизнью.

— Может, ты и прав, — говорю я Уиллему. — Может, действительно никто не останавливается, пока ему везет. Родители всегда так говорят, но на самом деле они ограничились мной одной, потому что больше просто не получилось. А не потому, что им больше не надо было.

— Я не сомневаюсь, что тебя им достаточно.

— А тебя — твоим? — интересуюсь я.

— Может, даже больше, чем достаточно, — уклончиво отвечает он. Уиллем как будто бы хвастается, хотя по его виду так и не скажешь.

Он снова начинает перекатывать монетку. Мы сидим молча, я слежу за ее движением, и в животе растет какое-то напряжение, я все думаю, даст ли он ей упасть. Но Уиллем не дает, все продолжает перекатывать. Наигравшись, он бросает ее мне, как накануне.

— Можно кое-что спросить? — спустя минуту говорю я.

— Да.

— Это было частью программы?

Он настораживается.

— Ну, ты после каждого выступления бросаешь какой-нибудь девчонке монетку, или я особенная?

Вернувшись в отель прошлым вечером, я очень долго рассматривала монетку Уиллема. Это была чешская крона, равная по стоимости примерно пяти центам. Но все же я не стала класть ее в то же отделение кошелька, где хранила другие зарубежные монетки. Я достаю ее сейчас. Она сверкает на ярком солнце.

Уиллем тоже смотрит на нее. Не знаю, говорит ли он правду или просто какую-то безумную чушь, или, может, и то и другое. Именно это он и отвечает:

— Может, и то и другое.