7
Под землей хороших мест не бывает в принципе. Но хуже, чем метро, сложно придумать.
«Спиды» оставили Рэя в состоянии мандража, он ощущал каждое нервное окончание на своем теле. Его то и дело бросало в пот, он отчаянно боролся со все учащающимися приступами клаустрофобии и, как одержимый, вставлял и вынимал кассету из диктофона Терри.
Не самое лучшее время для прогулки по Пикадилли. Снова и снова Рэй лихорадочно убеждался в том, что красная лампочка под надписью «запись» загорается как положено, что с диктофоном все в порядке и, когда наступит время, на пленку впишется каждое слово Джона Леннона. Если, конечно, время вообще наступит. Рэй изо всех сил пытался подавить растущее чувство ужаса. Это всего лишь побочное действие наркотика, уверял он себя. «Спиды» всегда сказывались на его самочувствии именно таким образом — сначала гостя тепло встречали, а позже под белы рученьки выталкивали из окна.
Когда в том полуразрушенном доме они с друзьями смотрели на мерцающие в отдалении огни, а над ними бушевала гроза, по венам Рэя растекалось чувство необъяснимого восторга. Но co временем эйфория иссякла, а на смену ей пришла ноющая тревога. Ему хотелось заплакать. Все казалось ему спутанным и размытым. Включая себя.
Вагоны метро громыхали к западу, битком набитые орущими офисными работниками, неизменными атрибутами которых были костюмы в стиле «Тейксикс», прически а-ля «Глиттер-бэнд» и вонь освежителя изо рта. От шума, запахов и близости всей этой разноперой толпы у Рэя раскалывалась голова.
Конторские служащие съезжали по эскалаторам на центральные станции метро и садились в поезд, который уносил их домой. А Рэю еще многое предстояло сделать. Сконцентрируйся, сконцентрируйся. Каков план, Рэй? Плана не было. Облизнув губы, высохшие, как пустыня Гоби, Рэй вдруг понял, что не может в таком состоянии брать интервью у Джона Леннона. Брать интервью? Ха! Он даже не может найти его!
Спускаясь в метро, Рэй подумывал нагрянуть в гостиницу «Бланш» и ждать Джона в холле. Гостиница «Бланш», которая находилась прямо за Марбл-Арч, была одним из возможных вариантов местонахождения звезды — приезжающие в Лондон американские музыканты почти всегда останавливались именно там. Тысячи ковбойских сапог прошли по коврам гостиничного холла, сотни коллективов понежились в ауре декадентской роскоши, десятки журналистов из «Нью мюзикл экспресс», «Звуков». «Мелоди мейкера» и «Газеты» наведывались сюда с блокнотами в руках, мечтами о достойных цитатах и бесплатном кокаине. К семнадцати годам Рэй был знаком с холлом этой гостиницы лучше, чем с колледжем-шестилеткой, который формально все еще посещал. Ему улыбалась идея поездки в «Бланш». Она успокаивала его. Дарила ему ощущение комфорта.
Но Рэй интуитивно чувствовал, что искать Джона в «Бланше» было бесполезной затеей. Если Нильс Лонгфрен, «Флитвуд мэк» и «Иглз» останавливались именно там, это еще не значит, что так поступит Леннон. В действительности это значит, что Джон наверняка остановится в другом месте. Джон всегда выбирал путь, отличный от других. Мне надо брать с него пример, подумал Рэй. Идти собственной дорогой. Вот урок, который надо усвоить…
Электричка затормозила, не доезжая до станции, и белые воротнички прыснули со смеху. Голос с азиатским акцентом извинился за задержку по интеркому. Застрять между станциями было не слишком приятным переживанием. Для Рэя это было просто адом.
Прослушав извинения машиниста, некоторые офисные работники затянули хитовую песню Питера Селлерса — «Oh, Doctor, I'm in Trouble», а Рэй пытался дышать ровнее, пытался подавить в себе растущее чувство паники. В его левой руке началось покалывание, а сердце колотилось так, словно вот-вот выпрыгнет из груди. Сердечный приступ? Смерть была так близка, она всегда была близка. Они не понимали — не понимали их с Терри и Леоном и всеми остальными сотрудниками «Газеты». Все, что вы любите, погибнет и сгниет. Все. И возможно, очень скоро. Рэй подумал, что и сам может сейчас умереть, и эта мысль испугала его до такой степени, что он чуть не забился в истерике. Но контроль над собой нельзя было терять. Только не здесь, не в поезде, застрявшем между станциями. Не здесь.
Ему нужно было как-то смягчить действие «спидов». При помощи какого-нибудь другого наркотика. Если он сойдет с этого поезда живым, первое, что он сделает, — это покурит. Но, засунув руки в карманы, он нащупал там совсем немного мелочи и мятные леденцы. Не хватит на косяк. Рэй снова начал крутить в руках диктофон — у него в крови было еще достаточно амфетамина, и он полностью вовлекался в любое действие, зацикливался на нем. Это было одной из характерных особенностей амфетамина. Приняв его, вы теряли себя.
— Раз, раз, — произнес Рэй насколько возможно тише, поднеся диктофон ко рту. Конторские служащие посмотрели на него и, заржав, стали наперебой повторять:
— Как слышишь меня?
— Вперед, Хьюстон!
— Подсвети меня, Скотти.
— Прием, прием. Рэй сосредоточил все свое внимание на красной лампочке, тяжело дыша, словно загнанная борзая.
Он смотрел и смотрел на красную лампочку, пытаясь не абстрагироваться от конторских работников, и вдруг понял, что именно ему надо сделать перед тем, как отправиться на поиски Джона.
Ему надо было поехать домой. Надо было привести себя в норму. Рэй хотел смягчить свой отходняк — воспользовавшись тем, что было припасено в его старой школьной коробке для ланча.
А больше всего на свете Рэй хотел увидеть брата и убедиться, что с ним все в порядке.
Снаружи легко глумиться.
Но, спустившись в «Голдмайн», Леон оказался на чужой территории. Он помедлил и осмотрелся с болезненным осознанием того, что за плечами у него была сумка с брошюрами, а на голове — идиотская шляпа. Продвигаясь к бару, он испытывал знакомое чувство неловкости — такое же, как в подростковом возрасте перед зеркалом. Когда вы настолько обременены своей непохожестью на других, что вам не хочется больше шевелиться. Как же ему повезло, что он под кайфом!
Все здесь было таким странным, незнакомым, чужим.
Танцы. Движения, которые привык наблюдать Леон, вообще с трудом можно было назвать танцами. Одно и то же поршневое движение, вверх-вниз и только, пот в три ручья. А здесь, в «Голдмайн», они выделывали какие-то замысловатые па и трудоемкие выкидоны — они умели танцевать по-настоящему, так, как танцевали Джин Келли и Сид Шарисс. Казалось, это было для них так же естественно, как дышать. И Леон подумал — почему я так не умею?
Одежда. В «Вестерн уорлд» одевались так, словно подобрали чудом уцелевшее отрепье после ядерного холокоста. В «Голдмайн» одевались как на свадьбу. В «Вестерн уорлд» преобладали оттенки черного. Здесь же популярностью пользовались обтягивающие наряды белого цвета, а волосы были накручены и начесаны. Все выглядели так, словно только что приняли воскресную ванну. А еще здесь был свет.
«Вестерн уорлд» почти всегда утопал в кромешной тьме, лишь над баром наверху и сценой в подвале были вкручены лампочки. Помещение «Голдмайн» пронизывали лучи фантастических лазеров, блики вращающихся шаров и пульсирующих импульсных ламп. Леон застенчиво заказал «отвертку» и опрокинул жидкость в себя одним махом, ощущая привкус апельсинового сока во рту и хмельную горечь водки «Смирнофф». Как зачарованный, он следил за переплетением цвета и света над танцплощадкой, пытаясь понять, по какому принципу синий сменяется красным. Леон был просто уверен, что если будет очень внимательно смотреть, то обязательно это выяснит. Здесь было столько цвета. Он никогда в жизни не думал, что цвета может быть так много.
А музыка! Никаких тебе групп. Никаких парней в коже, сутулившихся на сцене и выкрикивающих что-то вроде: «Следующая песня о субсидиях! Э-э-эх! Раз! Два! Три! Четыре!» Здесь была только музыка в записи и диджей в кабинке. Но он был совсем не похож на невозмутимого Дреда в «Вестерн уорлд», задачей которого было подогревать настроение между основными событиями. Здесь диджей правил бал. А музыка!
Почему-то Леон ожидал, что в «Голдмайн» крутят одни примитивные сопливые баллады и всякую дребедень из чартов, но музыка оказалась более нарциссичной, более эзотерической — все эти призывы двигать телом, зажигать, и делать это круто. Совсем не похоже на массовую музыку, которую иногда приходилось слышать Леону. Эта музыка была жестче, ритмичнее, прикольнее — диджей с гордостью демонстрировал белые лейблы, лицензии, пластинки редкого калибра. Посетители «Голдмайн» были не менее разборчивы, чем любой подросток в «Вестерн уорлд».
Здесь Леон чувствовал себя не в своей тарелке. Ему здесь было не место. Для чего он таскал в своем рюкзаке брошюры? Для чего вообще он жил? Леон мечтал одолеть расизм и несправедливость, изменить мир. А в «Голдмайн» стремились отодвинуть мир на второй план. Тем не менее Леон заказал еще одну «отвертку» и не очень спешил уходить.
Потому что это место — место, где не было показухи на сцене, где постоянно менялись цвета, где музыка текла нескончаемой рекой, а мелодии вливались друг в друга, словно притоки, — гипнотизировало его, удивляло и странным образом успокаивало.
Стоя у бара, Леон начал слегка покачиваться в такт музыке, уставившись на танцпол. Вот было бы здорово, если бы у него хватило храбрости сделать это. Хватило храбрости выйти туда, ко всем этим чистеньким ребяткам в обтягивающей белой одежде. Хватило храбрости потанцевать.
А затем он увидел ее.
Она была в самом центре танцпола.
Самая прекрасная девушка на свете.
Девушка была в окружении друзей — в тот момент все они бурно приветствовали какую-то мелодию, словно новость, которой с нетерпением ждали. Они завопили, замахали руками над головой и ускорились на несколько сотен оборотов. Кто-то присвистнул, и Леон от неожиданности подскочил.
Сначала эта новая мелодия, казалось, ничем не отличалась от остальных. Раскатистый «фанк» перемежался переливчатыми фортепьянными партиями, затем вдруг жалобно заныли духовые инструменты, а потом — наконец-то! — вступили голоса.
«Срам!» — выкрикнули бэк-вокалисты, и прекрасный женский голос запел: «Мое тело пылает — как в огне я сгораю», после чего женщина пропела что-то невнятное, что Леон не совсем уловил. И хор голосов снова выкрикнул «Срам!», солистка пожаловалась, что ее мама просто не понимает, а хористы жалобно затянули, словно чахнущие от любви херувимы: «В твоих объятиях быть бы вновь… быть опять мне…»
Леон никогда прежде не слышат ничего похожего.
Ничего, столь полного жизни.
Ты нуждался в ком-то и страдал оттого, что не можешь быть с ним, и эта необходимость казалась единственной существенной вещью на свете. Важнее, чем… все остальное. Смыслом жизни. У Леона закружилась голова.
Ему хотелось пробиться сквозь людские толпы и заговорить с самой красивой девушкой на свете. Сказать: я понимаю тебя, я чувствую то же самое, что и ты. Но его язык был словно завязан узлом, а ноги — закованы в бетонную плиту. Леон знал, что никогда не сможет заговорить с такой девушкой. А то, что он когда-нибудь сможет танцевать, казалось ему не более возможным, чем научиться летать.
— О да, беби, — сказал диджей под конец мелодии. — Это была Эвелин Кинг с вещью под названием «Срам»… а прежде чем мы услышим «Хитвэйв», не могу не сообщить вам кое-какую сенсационную новость…
Все головы на танцполе повернулись к кабинке диджея. Леон не отрываясь смотрел на самую красивую девушку на свете.
— Леди и джентльмены, мальчики и девочки, — сказал диджей, не совсем уверенный, каким тоном произносить эти слова. Его голос был торжественным и одновременно шутливым. — Король умер.
Никакой реакции.
— Да, как только что выяснилось, сегодня вечером скончался Элвис Пресли. — Диджей поставил новую пластинку. — Я подумал, вам надо об этом знать. Конец выпуска новостей.
Толпа зааплодировала. Леон смотрел на них в полном замешательстве. Они, мать их, аплодировали!
Не все. Самая прекрасная девушка на свете и ее друзья выглядели озадаченными. Они посовещались между собой, словно были не совсем уверены, кто такой Элвис Пресли, словно где-то слышали это имя, но не могли вспомнить где.
Но большинство танцующих, казалось, решили, что они должны как-то отреагировать на эту новость. И многие из них радостно завопили, как ликуют фанаты, когда их любимая команда забьет гол в ворота соперника. И все как один снова принялись танцевать.
Но к тому моменту Леон, воодушевленный «спидами» и чувством невыразимой ярости, протолкнулся через танцпол, забрался в кабинку диджея и выхватил у него микрофон. Диджей сделал шаг назад, подняв руки, уступив безумцу в забавной шляпе, — и тогда Леон посмотрел на толпящийся на танцполе народ и попытался найти слова. Он знал, что это было важно.
— Нет — постойте — послушайте, — выдохнул он, и диджей участливо остановил пластинку.
— Раз, раз. Алло? Элвис — да? Отдадим дань уважения Элвису Пресли. Элвис, это — он был больше, чем просто рок-звезда. Элвис — это то — он был тем, с чего все началось… — Постепенно Леон начинал обретать уверенность, и его голос звучал теперь на несколько децибелов громче, — Элвис разрушил больше барьеров, чем кто-либо в истории. Расистские барьеры, сексуальные барьеры, музыкальные барьеры. Я хочу сказать, что он и политик в какой-то степени. Элвис — то, что он сделал, — он рискнул увидеть мир в другом свете…
— Давай, беби, зажги, — сказал диджей, наклонившись к микрофону. Он улыбнулся Леону и подбадривающе кивнул. — Продолжай.
— Спасибо. Музыка черных и музыка белых — до Элвиса это напоминало апартеид, — Леон все больше входил в роль. — Музыка была как долбаный Южно-Африканский континент. Радиостанции белых. Радиостанции черных. Музыку, все направления музыки, музыку держали в гетто. А Элвис освободил ее. — Леон беспомощно взглянул на толпу. Все взгляды были устремлены на него. Может, он слишком затянул? Может, ему надо было выражаться яснее? — Я просто хочу сказать. — В его голосе появились умоляющие нотки. — Не радуйтесь его смерти. Прошу, не надо! Забудьте о чизбургерах и Лас-Вегасе и, ну, всяческих белых «костюмах прыгуна», фильмах на Гавайях или солдатском маскараде. И прочем. Дело не в этом. Задумайтесь только, как все было и он все изменил. Он был великим человеком. Со своими слабостями — это да. Временами играющий на публику — не без этого. Но Элвис Пресли… он же, черт возьми, освободил нас!
На мгновение в зале воцарилась полная тишина. Толпа смотрела на Леона, а он — на толпу, и никто не знал, что делать дальше. Затем диджей отобрал у Леона микрофон и метнул пластинку в проигрыватель, словно какой-нибудь повар в закусочной, швырнувший сырую мясную лепешку на рашпер.
— Да, респект — королю, чуваки! — гаркнул он. — И респект… — его голос понизился до хриплого раскатистого баритона, — «Коммодорз»!
Леон полагал, что его вышвырнут на улицу. Вышибалы в «Голдмайн» выглядели гораздо недоброжелательнее, чем секьюрити в местах, к которым он привык. Эти вышибалы выглядели так, словно насилие было их профессией или призванием, но, как ни странно, Леон был совершенно спокоен при мысли о том, что его ждет.
Леон не был трусом, особенно в том, что касалось физического насилия. Его страх перед вышибалами или Дэгенхэмскими Псами был просто ничтожен по сравнению с тем, как он боялся танцевать. Или заговорить с девушкой, которая ему действительно нравилась, — как самая прекрасная девушка на свете. Чисто механические, обезличенные побои не пугали его так, как мысль о том, что эта невероятная девушка может посмотреть на него с жалостью в глазах.
Но в полумраке «Голдмайн» вышибалы, бычась из-под козырьков, насквозь просветили Леона взглядами и не двинулись с места. Один из них — крепкий мужчина лет сорока с сединой в волосах — даже кивнул парню. Точно фанат Элвиса, подумал тот.
Диджей улыбнулся ему и похлопал по спине, словно Леон был каким-нибудь шоуменом, а затем увеличил громкость. Танцующие с головой погрузились в музыку.
Леон вышел из кабинки и начал спускаться по лестнице, чувствуя неловкость и стеснение в присутствии всех этих прирожденных танцоров, всех этих гибких продвинутых подростков, отрывающихся под «Коммодорз». Он был расстроен новостью о смерти Элвиса, ему казалось, что сказанные им слова были бесполезны и неадекватны.
Никто ведь наверняка не понял, о чем я говорил, подумал Леон, оступился на нижней ступеньке лестницы и нырнул носом вперед, словно в попытке изобразить новое танцевальное движение.
Поднимаясь с колен и озираясь по сторонам в поисках шляпы, Леон вдруг почувствовал, что над ним кто-то стоит. Это была самая прекрасная девушка на свете.
Журналист везде должен чувствовать себя как дома, подумал он, когда она протянула ему руку. Везде. Запомни это, Леон. — Мне нравится твоя прическа, — произнесла девушка с еле уловимым акцентом пригорода. — «Золотая осень»?
Терри любил «спиды». Они помогали ему сохранять ясность мыслей.
Позволяли сконцентрироваться на решении поставленных задач и забыть обо всем, что на данный момент не имело значения.
Вот почему на протяжении недолгой поездки через Уэст-Энд Терри удавалось игнорировать движение женской руки на своем бедре, бессмысленное бормотание менеджера на переднем сиденье и гоготание толп за окном автомобиля. Наркотик помогал ему сосредоточиться на Мисти и на том, что он скажет ей, когда они приедут. О да!
Машина затормозила у входа в гостиницу «Бланш», и пальцы Кристы усилили хватку. Терри посмотрел на женщину таким взглядом, словно впервые ее видел, а она натренированно улыбнулась в ответ. Смешно, но ему действительно нравилась Криста с момента их знакомства в Берлине.
Ему нравился ее алый рот, бледная кожа и ослепительно белоснежные зубы. Нравилось то, как она одевалась — как настоящая деловая леди. Все в Кристе было хорошо. Но у Терри уже была девушка, и ему нужно было найти ее.
Криста позвала его по имени, но, распахнув дверь и выскочив из машины, он был уже на полпути к гостинице. Терри часто бывал здесь в самом начале работы в «Газете», когда ему приходилось брать интервью у всяческих длинноволосых типов из Лос-Анджелеса, — тогда он еще не мог выбирать, с кем будет говорить и про кого писать. Время от времени он наведывался сюда и сейчас. В последний раз общался с целой толпой коротковолосых ньюйоркцев. Гости из Америки были неизменной особенностью гостиницы «Бланш». Первое, что увидел Терри, когда вошел, — это Умник, которого выталкивал швейцар в униформе.
— Мне необходимо поговорить с господином Вудом незамедлительно! Терри! Скажи им!
Но Терри уже взял приступом лестницу, по которой неспешно поднимались два братца — ритм-группа Дэга, с парой девочек из «Вестерн уорлд». Во мраке клуба эти девочки казались стильными дикарками, в своих рваных лосинах, с жесткими волосами, поставленными вертикально при помощи вазелина, эдакие сексуальные ведьмочки. Но под ярким освещением гостиничного холла они походили на карликовых вампиров или детей-переростков в канун Хэллоуина. Трудно найти менее разборчивого человека, чем музыкант в период гастролей.
Барабанщик, тупейший из двух братьев, в безрукавке, которая обнажала бицепсы в наколках, протянул свою мясистую руку, приветствуя Терри, как давно утраченного друга. Это начинало действовать Терри на нервы. Он обогнал барабанщика и припустил вверх по лестнице, через две ступеньки, мимо братца-басиста. Басист ему на самом деле нравился, с ним он проводил время в Берлине, его считал своим другом. Но теперь Терри начинал понимать, что дружбы с этими людьми не получается.
Сразу за лестницей была распахнута дверь в номер, а в дверном проеме стоял официант и тщетно пытался убедить кого-нибудь расписаться за целый поднос спиртного. Он протянул ручку Терри, и Терри, не сбавляя хода, нацарапал свою роспись, вернул ручку и прошагал в номер.
В комнате было полно народу. Некоторые лица были ему знакомы. Команда Дэга. Люди из «Вестерн уорлд». Другие музыканты, которые, должно быть, остановились в «Бланше». Какой-то тип, которого Терри видел в туалете «Раундхаус», — тот продавал синие таблетки. И наконец — лицо друга. На диване растянулся Билли Блитцен, невысокий щеголь с разметавшимися волосами, чистенький жилет расстегнут. Во рту — косяк размером с корнет.
— А я думал, у тебя концерт сегодня, — сказал Терри. — Думал, приедет Уорвик Хант. Думал, это большой прорыв, и собирался писать отзыв.
Билли был явно задет.
— Еще полно времени. Ты кто вообще? Моя мамочка?
— А я думал, что ты не в восторге от Дэга Вуда, — продолжил Терри, осматриваясь. Ее нигде не было. Где она, черт побери? — Думал, ты считаешь его придурком. — Терри искривил губы, пародируя американскую манеру выражаться. — Кретином.
Билли сделал затяжку и не стал ничего объяснять. Все они такие, эти нью-йоркские музыканты, подумал Терри. Они там, где наркотики. А потом он увидел Мисти.
Девушка вышла из помещения, которое, по идее, должно было быть ванной комнатой. А следом за ней — Дэг Вуд. Мисти прислонилась к стене, и Дэг встал напротив, оперся руками о стену с обеих сторон от нее, почти пригвоздив к стене. Терри в два прыжка преодолел расстояние между ними.
— О, приятель. — Дэг медленно убрал руки, словно это было пустяком, не стоящим внимания. — Почему опаздываем?
Терри посмотрел на Дэга, затем на Мисти. On не знал, что говорить. Не знал, что делать. Не понимал, что происходит. Все это было ему не по душе. Но уверенность растворялась по мере ослабевания действия амфетамина.
— Не мой ли там виски с колой прибыл? — вдруг произнес Дэг, тоном дипломата из Министерства иностранных дел, — Наконец-то.
Улыбнувшись своей широкой голливудской улыбкой, он удалился, оставив Терри наедине с девушкой. Терри ждал.
— Что? — рявкнула Мисти.
И невинно округлила глазки.
Терри не находил слов.
— Что? — повторил он, — Что?
— Да — что? — В ее голосе появились скандальные нотки.
— Почему ты сбежала от меня? — спросил Терри больше обиженным, чем рассерженным тоном, — Что происходит? Черт возьми, Мисти!
Мисти принялась изучать ногти на руках.
— Никуда я не сбежала. Остынь, ладно? Прошу тебя.
— Остыть? Остыть? Как я могу остыть? Что с тобой творится?
Мисти взмахнула руками в воздухе, словно пытаясь уцепиться за что-то. Словно подбирала слова. Он злил ее, и это его пугало. Все еще хуже, чем он думал.
— Ничего, — вздохнула она. — Ничего и все сразу.
— Я хочу знать, что происходит. — Терри старался сохранять спокойствие. Он хотел понять, исправить. Хотел, чтобы все снова стало так, как было еще несколько часов назад. Пытался избежать сходства с теми мужчинами, о которых предостерегала в своих книгах феминистка Гермайн Грир. — Я просто хочу знать…
Он отчаянно силился выразить, что именно хочет знать. Что стало с той девушкой, которая встречала его в аэропорту? Между ними все кончено? Собирается ли она спать с Дэгом Вудом? Да, он хотел знать все это. Но часть его существа предпочла бы не знать.
Как справиться со всеми этими переменами в жизни? Меньше года назад Терри жил в мире, где тебе могли шею свернуть за один взгляд на чужую девушку. За один только взгляд. А сейчас он оказался в ином мире, странном мире, где полагалось остыть и не париться, пока кто-то намеревался трахнуть твою девушку.
— Нельзя украсть женщину. — Мисти словно прочитала его мысли, и Терри вздрогнул от неожиданности. — Ты что, этого не знал? Ты ничему так и не научился? Нельзя украсть женщину. Женщина — не бумажник. Знаешь, в чем твоя проблема, Терри?
Это начинало ему надоедать.
— Может, скажешь?
— Твоя проблема в том, что тебе не нужна сильная и независимая женщина. Тебе нужна твоя соседка!
— А чем плоха моя соседка?
— Глупая занудная корова! — Мисти рассмеялась ему в лицо. Терри вспомнил о своей бывшей девушке. Салли. О той, кого бросил вместе со старой жизнью. Как ему сегодня ее не хватало! Салли бы не стала вешаться на Дэга Вуда. Салли нравился Элтон Джон. Особенно его песня «Goodbye Yellow Brick Road».
— В моей соседке нет ничего плохого.
Мисти покачала головой, уставилась на ногти.
— Ты не хочешь, чтобы я сделала карьеру. Ты этого просто не переживешь.
Подошла его очередь смеяться.
— Это ты называешь карьерой? Какой-то старый рокер залезает на тебя, и это твое представление о карьере?
— А ты не подумал о том, что Дэгу может быть интересна моя работа? Это не приходило тебе в голову? — Мисти почти рычала. — Что он может захотеть полистать мое портфолио?
— О, не сомневаюсь, что он захочет полистать твое портфолио, милая! Брось, Мисти! Я видел его в Берлине. Дэг трахает все, что движется! Ты думаешь, ты особенная?
Она оторопела:
— А ты так не считаешь?
Терри не знал, что и сказать. Конечно, он считал ее особенной. Он считал, что таких, как она, на свете больше нет. Но разве она не понимает, к чему он клонит?
— И почему ты до сих пор не познакомила меня со своими родителями?
Все накопившиеся обиды и недомолвки выплескивались наружу. Все и сразу.
— О, а это к чему вообще? Ты так старомоден, Терри! Ты хочешь, чтобы я сидела дома и — я не знаю — пекла хлеб или вязала носки! Ты хочешь спрятать меня от мира!
Он хотел, чтобы она поняла.
— Нет, я просто хочу защитить тебя. Я не хочу, чтобы с тобой случилось что-то плохое.
— Послушай, Терри. Он — легенда. Мы просто… разговариваем, и все. Правда! Мы просто проводим время вместе. Как ты с ним в Берлине. В чем разница? В том, что я женщина? Но почему это должно нас останавливать? В твоем сознании, быть может, еще тысяча девятьсот пятьдесят пятый, но в реальности-то уже тысяча девятьсот семьдесят седьмой! Мы просто разговариваем! — Мисти выглядела такой несчастной, что Терри было больно видеть это. — А если не сейчас — когда же еще?
— Я его знаю, — сказал Терри. — А ты нет.
— Но я хочу узнать! — Они смотрели друг на друга с чувством, близким к ненависти. Терри стало так тяжело, словно на его плечи лег неподъемный груз. Они никогда не смотрели друг на друга вот так. — Ты хочешь приковать меня к коляске и катать, пока у меня не взорвется мозг? Признай это!
Коляска? Взрыв мозга? Терри не имел ни малейшего понятия, о чем она говорит. Он стоял оцепеневший, онемевший, беззащитный, виновный в непонятных ему преступлениях, которые, как теперь понимал, совершил случайно. Затем вдруг вернулся Дэг, с виски и колой в одной руке. Другую руку он положил Терри на плечо.
— Посмотри только на это, — усмехнулся он, уставившись в свой стакан. На поверхности плавал тоненький замерзший ломтик, — И они называют это льдом? Слушай, приятель, у тебя не осталось случайно той дури?
Терри устало взглянул на Дэга. Он по-прежнему не понимал, что происходит. Казалось, он был здесь единственным, кого что-то не устраивало. Возможно, он принимал все слишком близко к сердцу. Может, в новом мире все так и должно быть, и нужно как-то с этим жить. Если бы у него было больше опыта в таких вещах! Если бы он видел больше! Если бы только был старше. Может, все и впрямь невинно. Откуда ему знать?
Мисти вела себя так, словно общение с Дэгом было для нее чем-то вроде безобидного времяпрепровождения или какого-нибудь интервью, увлекательного и в то же время необходимого для карьерного роста. А Дэг вел себя так, словно ничего особенного не произошло — словно обнимать ногами чужую девушку, увозить ее куда-то в ночь, уводить в долбаный туалет и подсовывать в качестве замены собственную подружку было вполне нормальным явлением.
К ним присоединилась Криста. Она обняла Дэга рукой за талию и с улыбкой поздоровалась с Мисти, которая улыбнулась в ответ. Дэг наклонился к Кристе и жадным влажным ртом поцеловал ее в ухо, щекоча мочку кончиком языка. С лица женщины не сходила улыбка. Но разве то, что происходило в машине, не было призывом к действию? Или это был всего лишь дружеский жест?
Некоторое время Терри глазел на них, с багровым лицом, затем полез за своими «спадами» — идиот, не знающий, чем занять руки. Возможно, он раздувает из мухи слона. Расслабься. Ему нужно было расслабиться. Они нюхнут все вместе, и все станет замечательно, даже лучше, чем в Берлине. — ведь теперь и Мисти рядом.
Но целлофановый пакетик с наркотиком был почти пуст. Там оставалось лишь несколько крупиц. Этого было недостаточно даже для одной скромной дорожки. Похоже, там, под звездами, прячась от Тедов, они приняли гораздо больше, чем он полагал. Терри сконфуженно поднял пакетик.
— Все в порядке, — протянула Криста. — Наркота есть у меня в номере.
Огромные голубые глаза Дэга сверкнули.
— Случайно, не от Кейта?
Криста кивнула, и Дэг покрыл поцелуями ее пальцы, словно обольстительный сомелье, рекомендующий даме гранатовое «Шассань-Монтраше», — жест, заверяющий Терри и Мисти в том, что им предстоит незабываемое приключение.
Терри и Мисти нервно засмеялись, словно дети в канун Рождества, которым сообщили, что Санта застрял в трубе. Затем они улыбнулись друг другу так, словно все образовавшиеся между ними дыры были заштопаны и заглажены, и общая атмосфера была настолько спокойной и расслабленной, что, когда Дэг настоял на том, чтобы Терри сходил за наркотиком вместе с Кристой, он едва ли мог отказаться. Потому что все они были здесь друзьями.
Итак, Терри оставил Мисти с Дэгом и вышел из комнаты вслед за Кристой. Они сели в лифт и поднялись на самый верхний этаж гостиницы. Криста вставила ключ в замок, улыбаясь своей ослепительной улыбкой.
— Пришли.
Такого номера Терри еще видеть не доводилось. Номер был похож на квартиру какого-нибудь миллиардера. Он бродил по нему в изумлении, качая головой — интересно, что бы сказала его мама? В огромной гостиной стояло фортепьяно, в спальне — гигантская кровать с пологом, а спиральная лестница уводила куда-то наверх. Тюлевые занавески колыхались на ветру. Терри вышел на балкон, вбирая в грудь прохладный воздух летней ночи. Шел несильный дождь, а внизу как на ладони простирался город.
Терри видел огни Уэст-Энда, Марбл-Арч с белозолотыми отблесками, мигающие светофоры на Парк-лейн и мерцающие фары автомобилей, проносящихся мимо гостиниц и автосалонов по направлению к «Плейбой-клаб», где Зайчики раздавали карты и крутили рулетки, повернувшись спиной к окнам от пола до потолка, демонстрируя прохожим свои пушистые кроличьи хвостики. Терри улыбнулся себе под нос и перевел взгляд от мерцающих огней центра города к обрамляющей его молчаливой громаде мрака. Гайд-парк. Он сделал глубокий вдох — так, как дышат воздухом на вершине горы.
Когда он обернулся, он увидел Кристу, восседающую на диване со скрещенными ногами. Она была обнажена ниже пояса, если не считать туфель на высоких каблуках. Да, подумал Терри, ей, должно быть, пришлось снять туфли, затем брюки, а затем снова надеть туфли. Довольно хлопотно.
Криста развернула аккуратно сложенный бумажный пакетик размером с марочный альбом. Затем с помощью лезвия для бритвы перенесла немного белого порошка на стеклянный кофейный столик. — Давай быстренько по одной. У тебя ведь есть время? — спросила она.
Криста ловко втянула своим идеальным носом длинную дорожку кокаина, затем еще одну. Протянула короткую соломинку Терри.
— Но тебе совсем не обязательно торопиться, либлинг, — утешающим тоном произнесла женщина. — Можешь нюхать сколько хочешь.
Она встала с дивана и подошла к нему, вложила соломинку в ладонь. Терри ощутил, как ее губы льнут к его губам, как она запускает пальцы в его волосы, и осознал, что целует ее в ответ, а его собственные руки, в которых он все еще держал соломинку, сжимают ее ягодицы. И Терри почувствовал, что начинает хотеть ее, а затем действительно захотел.
На какое-то мгновение он подумал: а почему нет? Почему не взять ее, а потом вернуться вниз? Кого это обидит? Затем резко отстранился, словно утопающий, борясь за свою жизнь, и направился к выходу еще прежде, чем успел об этом подумать. Ее голос и его эрекция умоляли остаться.
— Нет, я должен идти, — сказал он то ли Кристе, то ли самому себе.
Она снова позвала его, но не пыталась остановить, а затем Терри зашел в лифт и в нетерпении нажал кнопку первого этажа. Но когда он спустился вниз, там было тихо, вечеринка уже закончилась или переместилась куда-то, а на закрытой двери комнаты висела табличка с надписью «Не беспокоить». Он тогда счел, что это номер Дэга. Но по идее Дэг должен был остановиться в том люксе наверху. Терри уставился в длинный коридор, но все двери были закрыты, и таблички на них говорили о том, что никто не хотел быть побеспокоенным. В нем начала закидать ярость. Где она? Где моя девушка?
Он начал колотить в дверь комнаты, в которой все начиналось, позвал Мисти, не обращая внимания на американский голос, который послал его на хер. Наконец дверь распахнулась, и на пороге показался голый братец-барабанщик, усыпанный татуировками, как японский гангстер, и усталым голосом попросил Терри свалить домой.
— Ее здесь нет, о’кей?
Терри заглянул через плечо барабанщика и увидел одну из низкорослых вампирш. Она стояла на полу на коленях, в почти молитвенной позе.
— Нет, не о’кей! Далеко не о’кей!
— Ну что ж, тем хуже для тебя, приятель, — И барабанщик захлопнул дверь у Терри перед носом.
Терри пошел по коридору, снова и снова зовя Мисти, то и дело натыкаясь на грязную посуду, выставленную за двери. Он колотил во все двери, пока ребро ладони не начало пульсировать от боли, а голоса за запертыми дверьми протестовали и выкрикивали угрозы. В конце коридора Терри заглянул в зеркало и, увидев свое лицо, застыл как вкопанный. Он был похож на какого-нибудь хилого подростка, бледный от «спидов», с красными заплаканными глазами. Не на нормального взрослого человека. Далеко не на взрослого. Он не хотел быть таким. Все вышло из-под контроля.
Поэтому Терри подобрал с ближайшей тележки у двери ведерко из-под шампанского и со всего размаху швырнул его об зеркало. К тому моменту, когда снизу прибежали два охранника, стекло, казалось, все еще трещало. Терри стоял как загипнотизированный. Зеркало распадалось на длинные фрагменты, а те в свою очередь разлетались вдребезги осколками стекла, ударяясь об пол с почти музыкальным звуком. Затем его схватили.
И потащили прочь.
— Мисти! — кричал он, упираясь. — Мисти!
Но Мисти не было, только незнакомые ему люди, которые выглядывали из номеров в щелку, не рискуя снять дверную цепочку.
Охранники проволокли Терри по лестнице, через холл, где туристы-полуночники таращились на него так, словно он был каким-нибудь маньяком, и он почувствовал, как дух борьбы покидает его. И услышал, как смеются над ним охранники.
Затем его вышвырнули через стеклянные двери на улицу, на асфальт, а он снова выкрикнул ее имя, в последний раз, глядя на гостиницу, возвышающуюся перед ним, сканируя взглядом окна, ища свою Мисти. Но все, что он видел в окнах, — это мрак и редкие тени. Это мог быть кто угодно.
Терри медленно поднялся, осознавая, что он не Брюс Ли, что он слаб, что он потерял ее на первом же препятствии, осознавая, что девушку, которую он любил, сейчас трахает кто-то другой. Вдали отбивали полночь церковные колокола.
Капли дождя падали ему на лицо, осознание потери придавило к земле, как тяжелая ноша. Он никогда не испытывал ничего подобного. Его никто прежде так не унижал. Все это страдание, ревность и ярость, весь этот мрак, все было связано с одной-единственной девятнадцатилетней девочкой.
Он выкрикнул ее имя в последний раз, зная, что это бессмысленно. И этот крик прозвучал как вопль страдания. Песнь любви Терри Уорбойза.
Терри стоял у входа в гостиницу и мучился от невыносимой, душащей боли, когда они вышли из-за угла. И у него застыла в жилах кровь.
Теды.
Целая шеренга ужасающих силуэтов, которые невозможно было спутать ни с чем, — акулье оперение грязных челок, неестественно вытянутые в пальто из драпа торсы, худые ноги и гигантские ступни в прорезиненных кедах. А во главе двигался монстрообразный силуэт Титча, игрушка Франкенштейна, его конечности — такие громадные, что, казалось, ходьба стоила ему нечеловеческих усилий.
Казалось, что все их племя собралось вместе — три поколения, от прыщавых бледнолицых тинейджеров до пугающих сорокалетних мужиков, за плечами у которых была четверть века физического труда, и до дедов, старейшин племени, этих безжалостных старых львов с выпавшими зубами, редеющими челками и проблесками седины в набриолиненных вихрах.
Терри стоял, готовясь к встрече с судьбой, не в состоянии бежать, не в состоянии бороться. Он знал, что делать что-либо бесполезно. Он просто смирился с тем, что его изобьют до потери сознания, и с тем, что Мисти была в чьей-то постели.
А затем случилось нечто из ряда вон выходящее.
Теды прошли мимо, они просто прошли мимо, по обе стороны от Терри, словно косяки плотоядных рыб, у которых не было аппетита. Титч прошел так близко от Терри, что он ощутил запах его одеколона вперемешку с ароматами табака и коричневого эля.
Но они его не тронули.
Они даже не взглянули на него.
Они подарили ему жизнь.
Когда Теды прошли мимо, единственными звуками, которые слышал Терри, была барабанная дробь собственного сердца, мягкая поступь резиновых подошв по мокрому асфальту, приглушенные всхлипы и горькие рыдания. Племя оплакивало своего короля.
