Ночь подходила к концу.

Из окна кабинета редактора Терри видел, как небо над старыми заброшенными причалами пересекают прожилки света. Где-то в отдалении печально загудел буксир. Двадцать одним этажом ниже, за герметически запечатанными, самоубийцеупорными окнами, он видел плоскость реки, черную и переливающуюся. Большая часть города еще спала, но на набережной уже появлялись огни первых автомобилей.

Осталось уже немного.

Терри вернулся в свой отсек и высыпал дорожку амфетамина на поверхность стола. Ему нравилось находиться в кабинете Уайта, но наркотики принимать он там не хотел. Это было бы слишком неуважительно. Он покрутился на своем вращающемся стуле, разглядывая плакаты на стенах своих друзей и своей собственной. Его взгляд привлекла фотография, которая висела на стене под самым потолком, — на ней была запечатлена помятая физиономия Нормана Мэйлера.

Терри слышал историю о Мэйлере, которая запала ему в душу. В канун последней из своих свадеб Мэйлер был очень удручен тем фактом, что ему придется идти к алтарю. Его будущая супруга спросила его, что случилось, и Мэйлер ответил, что никогда всего этого не хотел — брака, моногамии, слияния двух судеб. Все, о чем я когда-либо мечтал, сказал он, это быть свободным человеком в Париже. На что его будущая супруга заявила: «А теперь послушай меня, Норман. Если бы ты был свободным человеком в Париже, ты все равно бы однажды встретил особенную девушку и в результате все бы закончилось именно тем, что сейчас и происходит». И Норман Мэйлер осознал, что она права. И Терри тоже осознавал это теперь. В те краткие мгновения свободы, которая выпадает на твою долю, ты всегда ищешь способ избавиться от обременительной свободы и всецело кому-то принадлежать. Ты отправляешься на поиски новых миров, а затем находишь их в одном-единственном лице. Терри нашел Мисти. А теперь он потерял ее и снова был свободен.

Он вдохнул вторую дорожку, а потом поднялся и пошел бродить по пустым темным помещениям редакции. Вскоре незаметно для себя самого он оказался у шкафа с картотеками, пролистывая архивы фотографий и переплетенные выпуски газеты, впитывая, как губка, потрясающую историю этой редакции. «Джимми Сэвил передает „приветы“ всем читателям „Музыкальной газеты“, желает всем счастливого Рождества и отличного 1968 года — „Встречаемся в эфире по воскресеньям, мальчики и девочки!“»

Чувство, которое испытывал Терри, было сродни тому, как если бы вас заперли в безлюдном музее. В дневные часы «Газета» была бурным водоворотом работы, игр, музыки, брани, косяков и всяческих причудливых звуков, доносившихся из проигрывателя. А также криком Кевина Уайта и других заправил. Нескончаемой вереницей лиц, знакомых и не очень, внештатников, музыкантов, специалистов по рекламе, которые приходили сюда в поисках сенсационных материалов или к попытке добиться публикации и которые часто готовы были довольствоваться халявными наркотиками, ланчем или билетом на концерт за 300 слов о «Вибраторз» и «Дингволлз».

В дневные часы вы могли завернуть в чей-нибудь кабинет и увидеть сидящую на столе Джоан Джетт — а она захлопает ресницами и попросит огонька. Или набредете на парочку журналистов, спорящих о достоинствах записи столетней давности, в первый же день работы Терри видел, как двое бывалых едва не вцепились друг в друга в жарком споре об одном на альбомов «Битлз» «Sergeant Pepper’s Lonely Hearts Club Band». Или застукаете одного из старших парней наедине с какой-нибудь внештатной сотрудницей по-быстрому раскуривающих косячок, обжимающихся или дискутирующих о новой пластинке Стили Дэна в чулане, служившем канцелярией. Все это происходило днем. Но ночью здесь никого не было. Ну почти никого.

Терри заглянул в комнаты для прослушиваний через стекло в двери. Скип Джонс все еще был там. Он писал в своей отчаянной манере, левой рукой. Вокруг него высился целый лес забытых сигарет, стоящих на кончиках фильтров, и продолговатые конусы пепла, как ни странно, не осыпались. Терри легонько постучал по стеклу. Скип поднял голову, смущенно улыбнулся, кивнул.

— Терри Уорбойз, прикольно.

Скип, похоже, устал как собака. Ночь уже была на исходе, а за его плечами было несколько часов работы.

Терри вошел в комнатку. Тоже смущаясь. Скип Джонс по-прежнему значил для него слишком много. Потому что, потому что — Скип просто был лучшим из лучших.

— Домой не собираешься, Скип?

Скип покачал головой, уставившись в одну точку, куда-то чуть выше линии плеча Терри. Терри пришло в голову, что Скипу просто некуда было сегодня пойти.

— Может, и здесь останусь, — сказал Скип. — Сегодня будет много работы.

Терри кивнул.

— Из-за Элвиса? Думаю, Уайт захочет сделать спецвыпуск.

Терри потрясло то, насколько бледным и хрупким казался Скин. Но с другой стороны, Терри и сам, скорее всего, не выглядел очень уж розовощеким и крепким малым.

— Собираешься написать об Элвисе, а, Скип?

Скип пожал плечами.

— Может быть. Может, напишу что-нибудь о ранних днях в «Сан». Сэм Филлипс и мальчишка в красной рубашке, рвущийся записать песню для мамочки. Его хит «Good Rocking Tonight» и мечта стать водителем грузовика. Типа того. — Скип улыбнулся абстрактному собеседнику у Терри над плечом. — Не уверен, что хочу стать частью этой, ну, всей этой процедуры канонизации. Я не считаю, что это правильно. Мы ведь не написали ни одною доброго слова об Элвисе. С тех пор, как он ушел в армию. А теперь мы что — превратим его в — не знаю — подобие бальзамированного Ленина в Мавзолее на Красной площади? Понимаешь, о чем я?

Терри кивнул, достав пачку «Мальборо». Он ни черта не понимал, о чем рассуждает Скип. После смерти рок-звезд их любят еще больше, чем при жизни. Так было с Брайаном Джонсом. И Джими Хендриксом. И Джимом Моррисоном. Так всегда было. Но Терри вспомнил о Билли Блитцене в «Вестерн уорлд», всеми брошенном и одуревшем от наркоты, и впервые разглядел нечто за ширмой славы мучеников рок-н-ролла. Бесполезное растрачивание себя.

— Спасибо, приятель, — поблагодарил Скип, когда Терри предложил ему последнюю сигарету, оставшуюся в пачке. Скип прикурил, сделал глубокую затяжку, а затем аккуратно поставил «сигарету» на кончик фильтра, тут же начисто о ней забыв. Терри поедал курево жадным взглядом.

— Рок-н-ролл сейчас превращается в музейную культуру, — заметил Скип, — ну как джаз или изобразительное искусство. Понимаешь меня? Существует определенный канон, и все, что мы можем делать, — это отступить на два шага и восхищаться им. Когда появились Майлз Дэвис и Пикассо, появились и ушли, — или Элвис с Диланом — ну что тут еще попишешь?

Терри подобрал обложку от альбома, валявшуюся у Скипа под ногами.

— А это что? «Телевижн»?

— Да, это своего рода примечание к вышесказанному, — вздохнул Скип. — Шикарное примечание, блестящее примечание, но тем не менее всего лишь примечание. Кто у нас, кстати, на обложке в следующем выпуске?

Терри почесал затылок.

— Элвис? Должно быть, Элвис.

— Юный Элвис. Элвис в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году. Элвис в соку. Уайт не поставит на обложку Элвиса в тысяча девятьсот семьдесят седьмом. Никаких пижам с бахромой. Никакого показушного шика Лас-Вегаса. Никакого возрастного брюшка. Это будет Элвис того периода, когда он еще был худощавым подростком и все у него было впереди. Будет смотреться великолепно, но на деле станет просто еще одним гвоздем, забитым в гроб.

Терри задумался.

— Какой гроб?

— Гроб, в котором похоронена наша музыка. Гроб рок-н-ролла.

«Мальборо», стоящая на фильтре, отливала красным блеском. Скип подобрал ее и затянулся, пробегая костлявыми пальцами по спутанной, похожей на птичье гнездо, шевелюре.

— Не застревай в рок-н-ролле, приятель, — посоветовал Скип, — Люди начинают относиться к нему как к государственной службе — работе на всю жизнь. Но музыка для этого не предназначена. — Скип улыбнулся, взглянул на Терри и поспешно отвел глаза. — А я думал, ты сегодня зависаешь с Дэгом Вудом.

— A-а. — Терри пытался было отшутиться, высмеять свое израненное сердце. — Все вышло не так, как я ожидал.

Скип задумчиво кивнул.

— Ну, с Дэгом иногда трудно управиться. Он тащит все, что плохо лежит. А потом начинает вести себя как полный безумец.

— Дело не в этом. Это не имеет отношения к наркотикам. — Терри помолчал, изучая обложку альбома «Марки мун», которую все еще держал в руках. — Ну, в какой-то степени. Мисти — она как бы ушла с ним.

Скип подумал об этом.

— О'кей, понял, приятель. Дэг и Мисти. Прикол.

— Я считал его своим другом, — Терри пытался посмеяться, но смешок застрял где-то на полпути в его горле. — В Берлине…

— Он тебе не друг, приятель. — Скип внезапно был полон чувств, — Дэг тебе не друг. Не важно, как классно вы ладили, когда были на гастролях. Дэг — рок-звезда, приятель. Ты можешь знать его двадцать лет, но он все еще не будет твоим другом. Не будет настоящим другом. Как Рэй и Леон. Или даже Билли. Потому что ты напишешь о Дэге один крохотусенький мало-мальский, но плохонький отзыв, и тебя вышвырнут с треском, приятель, и уже никогда не примут обратно в свой круг. Эти ребята могут быть тебе товарищами — особенно ребята твоего возраста, которые начинают одновременно с тобой. Гораздо сложнее задружиться с кем-то вроде такого истертого калача, как Дэг, но ты все же можешь быть ему товарищем. Лучше заводить товарищей среди ребят твоего возраста, потому что, когда все меняется и вместо ничем не омраченной любви к музыке на первый план выходят другие вещи — эго, лимузины и минеты в подарок от стройных моделей, в твоей памяти все еще остается то время, когда вы только начинали и все, чего вам хотелось, это поговорить о музыке и познакомиться с девушками, и вы не могли даже попасть в какой-то гребаный «Спикизи». Но раньше или позже тебе придется решать, приятель, журналист ты или просто один из фанатов, который умеет печатать.

В голосе Скипа проявились горькие нотки, и Терри вспомнил о посвященном ему файле, который обнаружил в фотобиблиотеке. В библиотеке хранились фотографии всех журналистов «Газеты» — в большинстве своем те самые крохотные изображения, которые размещали на странице над их очерками, но для снимков Скипа Джонса был выделен целый файл. Терри часто разглядывал эти фотографии по ночам, когда оставался один в заброшенной редакции. Скип был причиной, по которой он здесь оказался, Скип жил жизнью, о которой Терри мог только мечтать в ту пору, когда был помешанным на музыке подростком, работал на заводе и каждую среду с утра пораньше мчался со своими восемнадцатью пенсами за свежим номером «Газеты».

Фотографии Скипа. Скип с Кейтом Ричардсом на солнечной вилле в Южной Франции. Скип с Игги Попом в полуразрушенном гостиничном номере в Детройте. Скип с Дэгом Вудом при тусклом освещении гримерки клуба «Раундхаус». А сегодня Скип Джонс был здесь. Друг многих знаменитостей, лучший музыкальный журналист своего поколения, да и всех поколений, — он убивал время в каморке с проигрывателем. Ему было негде приткнуться, некуда положить свою гениальную голову, все его знаменитые друзья уже ушли. Канули в Лету. Скип вдруг усмехнулся себе под нос, словно все это в конечном счете было всего лишь шуткой.

— Прикол. Старина Дэг не меняется. Пытался трахнуть твою девушку?

— Ну, я думаю, что он, возможно, уже это сделал, — сказал Терри. Улыбка сползла с его лица, а силы покинули его при мысли о том, как исполинский шланг достают из кожаных штанов, разматывают и направляют на Мисти. — И не один раз.

— Я бы на твоем месте не был так уверен, — улыбнулся Скип, отставив сигарету и засунув руку в карман, — Никогда не знаешь наверняка, что сделает Дэг, накачает, отбросит в сторону или просто заснет, — Улыбка внезапно исчезла с его лица. — Но нужно быть реалистом, приятель. У этой крошки, возможно, только что был лучший секс в ее жизни.

Терри упал духом на двадцать этажей вниз. Лучший секс в ее жизни? Как же ему с этим тягаться?

Скип посмотрел Терри прямо в глаза. Это продолжалось всего лишь какие-то доли секунды, но Терри не мог ошибиться. Он не надумал этого. Скип Джонс действительно посмотрел ему в глаза.

— Вопрос в том, — сказал Скип, — что ты собираешься с этим делать?

Терри переступил с ноги на ногу.

— Ну, не знаю. А что я могу сделать?

Скип вытащил из кармана груду таблеток и начал копаться в них. Затем протянул руку Терри. В его ладони лежал десяток разноцветных капсул.

— Передай это Дэгу. И привет от меня.

Терри уставился на капсулы.

— Что это?

— Ты передай это Дэгу, и ему придется потерпеть, прежде чем он сможет снова трахнуть твою девушку. Или чью-то еще.

— Бывшую девушку, — нахмурился Терри. — Она больше мне не девушка. Ты шутишь? Она для меня ничто!

Но он все же взял таблетки и положил их в карман своего старого мохерового пиджака. Как будто, несмотря ни на что, Мисти все еще что-то для него значила.

Леону снился Бэмби.

Странно, он всегда думал, что весь мир считал мультфильм про маленького олененка самым слащавым проектом Уолта Диснея. На его взгляд, кино про Бэмби было настоящим ужастиком.

Его отвели на «Бэмби» в кинотеатр «Свисс коттедж Одеон», когда ему было пять лет. Мультфильм произвел на него такое травматическое впечатление, что маме пришлось вывести его из зала, дрожащего и заплаканного, еще задолго до того, как пошли титры.

Как могли другие мальчики и девочки так спокойно сидеть, и смотреть, и есть свое мороженое? «Бэмби» был мультфильмом, в котором ребенок теряет свою маму, где мир пожирает пламя, — именно это снилось Леону, и он метался, и ворочался, и потел внутри своего спального мешка, — явственно ощущая весь ужас того момента, когда святыня осквернена.

Леон проснулся, задыхаясь, уже полусидя, и вдруг осознал, что все это — явь. Они наконец пришли. Судебные приставы вышибали входную дверь, окна обваливались, мужчины кричали, женщины визжали, а младенец плакал. Люди вступили в лес.

Руби все еще спала рядом с ним, обнимая его за талию своей худенькой ручкой. Леон потряс ее за плечи, расстегнул мешок и вскочил на ноги. Под его голыми ступнями доски пола казались грубее наждачной бумаги. Он принялся натягивать одежду. Двое любовников, которые спали в этой комнате, уже наполовину оделись и запихивали свое скудное имущество в рюкзаки. Снаружи все еще было темно, но комната была ярко освещена — светом луны и фар не менее десятка автомобилей.

— Вставай! — позвал Леон и пригнулся, когда в окно влетела добрая половина кирпича. На улице раздавались голоса. Люди выкрикивали что-то о бомжах, морально готовились к драке, нагнетали обстановку. — Они идут.

Но они не собирались никуда идти.

Все было гораздо хуже.

С низу доносился звук гвоздей, забиваемых в доски. Голоса изнутри срывались на крик. Сыпались проклятия и угрозы, испуганные возгласы. Леон подошел к окну и увидел, как дородные фигуры подтаскивают к дому широченные доски.

— Сволочи! Они нас запечатать хотят!

Леон предвидел, что однажды сюда наедут судебные приставы, но ему всегда казалось, что их вышвырнут на улицу. Он не раз воображал себе последнюю битву за здание — достославную осаду, воображал, как плечом к плечу с ветеранами парижских баррикад сойдется в рукопашной с наемными головорезами и парнями в синей форме. Борьба за каждый клочок помещения, битва за Сталинград. А теперь его поставили перед выбором — остаться внутри заколоченного здания и ждать, пока землевладелец сочтет достаточным срок заключения, или делать отсюда ноги. Если бы он был один, все было бы по-другому. Но он не хотел, чтобы что-то плохое случилось с Руби.

Леон взял ее за руку, и они устремились к выходу из спальной комнаты, на ходу натягивая одежду. Когда они подбежали к лестнице, Леон внезапно заметил ее бледные длинные ноги в пятне лунного света, и у него перехватило дыхание. Он остановил ее и дал ей возможность спокойно надеть платье. Он даже застегнул молнию на платье, на мгновение задержав пальцы на ее лопатках. Его руки дрожали. Руби ободряюще похлопала его по плечу и улыбнулась.

С нижнего этажа доносились звуки драки и дробовые удары молотков. Многие из окон нижнего этажа были уже заколочены, и узкие полоски света автомобильных фар проникали сквозь щели в древесине. Но входная дверь оставалась наполовину открытой — борьба за нее была в самом разгаре. Леон с Руби помчались в противоположном направлении, к задней части дома, где еще только начали заколачивать дверь на кухню.

Выругавшись, Леон бросился на дверь плечом, деревянная планка отлетела, задев пристава по лицу. Они выскочили в сад и в ночь, запнувшись на ходу о ступеньку. За ними неслись звуки ругани, что-то тяжелое швырнули им вслед, по-видимому молоток, но он просвистел мимо и упал в траву. За ними никто не гнался, но Леон тащил Руби за собой, помогая ей перелезать через заборы. И только когда позади остался добрый десяток садовых участков, они остановились и, обессиленные, растянулись на постриженном газоне рядом с декоративным прудом и статуей с рыбацким багром в руках. В отдалении все еще слышались голоса, удары молотка и звуки борьбы. Леон содрогнулся. Все бы ничего, когда ты молод и один. Но что дальше? Что будет, когда ты кого-то найдешь?

— Прости, — сказал он. — Я не знал, что они придут этой ночью.

— Теперь ты на самом деле бездомный, — отозвалась Руби, и он рассмеялся, и прижался губами к ее губам, и его колени промокли от росы, и Руби тоже смеялась, а он нежно касался пальцами ее сказочно красивого лица, и сходил с ума, и жил для нее, ибо она была всем, о чем он когда-либо мечтал.

До первой электрички оставалось еще несколько часов.

Они взялись за руки и пошли по направлению к Марилебон-роуд. Справа от них, в Риджентс-парк, пели ранние птицы, а небо еще только начинали окрашивать лучи рассвета. Леон собирался проводить ее до двери дома. Таков был план, хотя они и не обсуждали это. Леон собирался лично убедиться в том, что Руби доберется до дома. В тепло и сухость. Целая и невредимая.

О, если бы только у него были деньги на номер в гостинице! Разве не здорово — снять номер, забраться в кровать и не вылезать из нее целый день? Целоваться и обниматься и заниматься любовью, пока не кончатся силы? Разве не здорово было бы иметь немного денег, чисто для разнообразия? Но если у Леона и не было возможности вернуться вместе с ней в постель, то по меньшей мере он мог отвести ее домой.

Но когда они шли мимо Музея мадам Тюссо, рядом с ними остановился «форд кортина», битком набитый ребятами. Леон взглянул на них с отвращением. Типы вроде этих по жизни так и норовили набить ему морду или свернуть шею.

— Милая, тебя подвезти?

— Куда тебе, лапуля? Эктон? Илинг? Гринфорд?

Руби бросила на Леона почти извиняющийся взгляд. Гринфорд, да. Она уезжала в Гринфорд, обратно, в реальную жизнь.

Таких типов он видел довольно часто, с виду они показались ему знакомыми — футболки с короткими рукавами, из-под которых торчали мясистые бицепсы, волосы, все еще остриженные перьями, на манер Рода Стюарта, короткие кожаные куртки, которые, казалось, были им на размер малы. Но с виду они были не особо пьяны. И Леон не мог отрицать, что ей с ними по дороге. Он не мог это отрицать.

— Все в порядке. — Руби дотронулась до его руки. У нее был слегка печальный и очень утомленный голос. — Они со мной ничего не сделают. Просто отвезут меня домой и спросят номер телефона. И я дам им неверный. Ладно, беби?

Леон кивнул, не рискуя говорить что-либо.

Солнце появилось над сводом Музея мадам Тюссо. После бурь прошедшей ночи ослепительные лучи августовского рассвета шокировали, напоминая о том, что лето еще не закончилось. Солнечный свет поблескивал в золотых локонах Леона. Руби прикоснулась к его волосам — явно гордясь делом рук своих, и он не мог не улыбнуться. Впервые в жизни ему казалось, что он выглядит нормально. Может, даже более чем нормально.

— Ну — начал он, — прости за — ты знаешь. За все.

— Да брось, все было здорово.

Руби обладала удивительной теплотой и мягкостью. Она была красивой девушкой и очень сильной, но именно эта ее теплота и мягкость словно приворожили его.

Руби засмеялась, и Леон подумал — ох уж эти красавицы. У них все так просто.

— Это было… чем-то новым для меня — произнесла она.

Парни терпеливо ждали ее в машине.

— Да, было здорово, — сказал Леон.

Как выразить то, что эта ночь для него значила? Как он потерял голову, как растворился в любви, и музыке, и сексе. Он был просто не способен облечь все это в слова. Впервые в жизни Леон не мог найти слов.

— И ты, кстати, хорошо танцуешь, — вдруг заметила Руби.

— Да ладно тебе!

— Конечно. Тебе просто нужно — не знаю… — расслабиться немного, что ли.

Затем откуда-то издалека донесся шум, и сначала казалось, что приближается еще одна гроза, но звук был гораздо громче — громче звуков музыки в тесноте подвалов, громче самого грома. Этот шум все усиливался, пока наконец не сосредоточился прямо у него над головой, и Леон поднял глаза и увидел новый самолет — самолет, похожий на гигантскую белую птицу, — «Конкорд», который изобрели всего лишь год назад. Тонкий, как ракета, и белоснежный, переливаясь в лучах рассвета, он снижался, готовясь к посадке в западной части города, не так далеко от ее дома. Он был просто прекрасен.

Когда Леон опустил глаза, «форд кортина» уже отъезжал от тротуара, и Руби махала ему рукой через заднее стекло автомобиля. Леон помахал в ответ, вдруг осознав, что ночью, в пылу страсти, шепча безумные слова, — он был абсолютно серьезен. Леон любил ее.

Он по-настоящему любил ее. Его слова были не просто пустой лестью, острой приправой к сексу. Леон любил ее, несмотря на то что почти не знал. Как у него это получалось? Как можно любить кого-то, кого ты даже не знаешь?

Ему было всего лишь двадцать лет, и это было просто.