Предисловие к La Vie Parisienne

В декабре 2007 года моя мать умерла от рака. Две недели спустя мне поставили тот же диагноз.

Я всегда страстно любила читать мемуары, особенно те, в которых повествуется об ужасных болезнях. Глазея на автомобильную аварию, испытываешь чувство стыда, но чтение мемуаров, где речь идет, скажем, о рассеянном склерозе, — вполне пристойное занятие. Ведь, узнавая о трагедиях других людей, ты как бы готовишься к будущему — мало ли что может случиться. Прежде чем мне поставили диагноз, я прочла по крайней мере десять мемуаров тех, у кого был рак, и совершенно точно знала, что произойдет дальше.

И я сразу же начала ждать эйфории — ведь меня должна потрясти красота мира. Я увижу радость в глазах моих детей (а не ослиное упрямство), откажусь от кофеина и буду заниматься йогой на фоне заката. Мое лучшее «я» выйдет из укрытия, и я перестану тратить время на компьютер и донимать своего мужа, так как стану менее раздражительной.

У меня рак… Но хорошая новость заключается в том, что я научусь жить минутой.

А может быть, и нет.

Когда реакция «жизнь прекрасна» не проявилась сразу, я решила пока что не провозглашать радость жизни своим modus vivendi и занялась поисками доктора. Моя мать потребовала у своего хирурга дать ей достаточно времени, чтобы хотя бы закончить роман, который она писала, и хирург уступил. Мама читала корректуру прямо в хосписе. Я не могла сосредоточиться на радости жизни, так как упорно искала такого специалиста по раку груди, который дал бы мне столько времени, сколько я хочу — еще около сорока лет. А быть может, пятидесяти.

Моя сестра Бриджет, обладающая научным складом ума и способностью запоминать неприятные медицинские факты, сопровождала меня в поисках подходящего онколога. Сначала мы попали к неистовой женщине на Медисон-авеню, которая украсила свой кабинет куклами «Чудо-женщина». Я увидела в этом инфантильную (но не лишенную приятности) joie de vivre, но Бриджет сочла это саморекламой. Доктор «Чудо-женщина» была готова к битве с превосходящими силами противника. В ее глазах горел огонь истинной веры, когда она заявила, что следует удалить одни части моего тела, а другие подвергнуть лучевой терапии. Она заставила меня лечь на кушетку и взяла кровь на генный тест прямо у себя в кабинете.

— Не беспокойтесь о страховке, — сказала она бодрым тоном. — После того, как узнают историю вашей семьи, они заплатят.

Узнав, что у меня нет гена BRAC, который ставит на вас большое красное клеймо «Р» (рак), я не смогла заставить себя вернуться в ее кабинет. Для борьбы с BRAC доктор «Чудо-женщина» предлагала политику выжженной земли, горя желанием ринуться в бой. Я начала лучше спать, как только решила, что моя ранняя стадия — что-то вроде герпеса. Это была еще одна болезнь, про которую я читала и которой надеялась избежать — неприятная, но вряд ли роковая.

В конце концов мы с Бриджет нашли спокойного онколога, который рекомендовал лучевую терапию и лечение гормонами. Он также заметил очевидное: все дело в моей груди. Я перестала думать о герпесе. Поскольку можно прожить и без этой части тела, то я в срочном порядке лишилась груди.

Однако, избежав химиотерапии и лучевой терапии, имела ли я право считать себя почетным ветераном — тем более что моя новая грудь оказалась такой упругой и круглой? Я решила, что ответ будет отрицательный. И теперь стало понятно, почему у меня нет эйфории и я не склонна наблюдать закат, по-собачьи стоя на четвереньках. Не видать мне ленты ордена Подвязки. Очевидно, диагноз был не настолько серьезен, чтобы в корне изменилась моя личность.

Да, мне повезло. У меня улучшилась внешность, но осталась прежняя душа.

И вдруг я стала избавляться от своего имущества, начав с книг. С семи лет я собирала романы и составляла каталоги своей библиотеки. Любимые книги я держала поближе к дверям — на случай пожара. На коробке с «Хрониками Нарнии» была сделана надпись крупными буквами: это было указание родителям не забыть о ней, когда они будут выносить через дверь мое тело (предположительно, бесчувственное) за секунду до того, как рухнет потолок.

А теперь я начала самозабвенно раздавать книги. Мой муж, Алессандро, пережил историю с моим раком значительно легче, чем ее последствия. Разделываясь со своей собственностью, я уговаривала его сделать то же самое — правда, безрезультатно. Алессандро был решительно против. Впрочем, об этом можно было догадаться, взглянув на коробки с аккуратными ярлыками, хранившиеся у нас на чердаке. В них были все его экзаменационные работы, начиная с 1988 года. Порой я испытывала беспокойство, как бы пол чердака не прогнулся под тоннами итальянской литературы. Тот день, когда муж обнаружил, что я по ошибке положила три его книги в коробку с ярлыком «Добрая воля», станет памятным в нашем браке. Он не скоро забудется — так же, как наша брачная ночь, когда Алессандро попытался затопить декоративный камин в номере гостиницы. Дым разбудил всех спавших глубоким сном постояльцев. Полыхавшее пламя останется в моей памяти, а эти три книги — в его.

Однако я не остановилась на книгах. Точно так же я поступила со своей одеждой, разделавшись с черными чулками восьмидесятых годов в нераспечатанных конвертах, с шелковой ночной сорочкой, которую надевала в свою задымленную брачную ночь, и с мини-юбками шестого размера. Отдала я и наши свадебные подарки. Мои школьные контрольные полетели в мусорную корзину, за ними последовали и эссе, написанные в колледже, и даже рисунки моих детей, которые я когда-то находила бесконечно милыми.

Годами мы говорили о том, чтобы поселиться на Манхэттене, с тем ностальгическим чувством, с которым моя мать обычно заявляла мне, что могла бы стать балериной, если бы не появилась я. Алессандро вырос в многоквартирном доме в центре Флоренции. Он тосковал по узким улочкам и шуму, с которым мусоровозы разбивают винные бутылки в четыре часа утра. Но я росла на ферме, и когда мы переехали на Восточное побережье, настояла на том, чтобы поселиться в пригороде — пусть даже мне придется преподавать в городе. Я считала, что родительский долг влечет за собой садик за домом, дерево под окном и велит жертвовать городскими удовольствиями.

Итак, мы устроились в очаровательном доме в Нью-Джерси — с садиком, бредфордской грушей, двумя кабинетами и сорока книжными шкафами. Но теперь, по прошествии лет, лежа на кушетке и поправляясь после операции, я вдруг осознала, что у меня нет здесь близких друзей, которые могли бы заглянуть и подать мне чай. Люди, которых я любила, жили в Нью-Йорке. Они могли ринуться через мост и нырнуть в туннель, чтобы доставить мне билет в спа — но только в городе.

Мы нашли риелтора.

Глядя из окна гостиной на грушу, я также обнаружила острое желание сделать себе сюрприз. Мне хотелось жить минутой — но только не моей жизни, а жизни кого-то другого. Конкретнее — кого-то из обитателей Парижа. Положение профессора имеет много недостатков (например, мизерное жалованье), но к ним не относится нехватка свободного времени. Мы оба могли взять академический отпуск на год, так что оставалось лишь продлить загранпаспорта. Как только Алессандро узнал, что в Париже есть итальянская школа, которую могут посещать наши двуязычные дети, я повернулась спиной к грушевому дереву и купила новые портьеры на окна. Пустые места на поредевших книжных полках я заполнила розовыми вазами. Дом был продан через пять дней — и это при том, что рынок недвижимости еще никогда не был таким скверным. С нашими автомобилями мы расстались в последнюю очередь.

Лука и Анна, младшие члены нашей семьи, были отнюдь не в восторге от перспективы отъезда во Францию. Особенно их ошеломил тот факт, что из всей нашей семьи только Алессандро говорит по-французски. Хотя дети получили хорошие оценки по французскому, который три года изучали в школе, они действительно не могли объясняться на этом языке. Я пыталась утешить моих скептически настроенных чад тем, что неспособность понимать наших соседей придаст их пребыванию во Франции еще больше шарма. Возникла угроза неповиновения, и я сказала, что в их возрасте тоже терпеть не могла своих родителей. Внушать страх и провоцировать мятеж у своих отпрысков — прямой родительский долг.

Мы поцеловали на прощание друзей, дали обещания насчет Фейсбука и упаковали игрушки. Было закуплено большое количество одежды с логотипами, поскольку один осведомленный друг заверил нас, что демонстрация американских брендов обеспечит популярность в школе Леонардо да Винчи.

Нас ожидал Париж: целый год без лекций и кафедральных обязанностей — просто la vie parisienne.

В августе мы поселились в квартире на улице Консерватории. Эта улица, растянувшаяся на два квартала, славится музыкой, которая в теплые дни доносится из открытых окон консерватории. Мы оказались в девятом округе, в квартале, где проживает много эмигрантов. Там находится Фоли-Бержер, а японских ресторанов больше, чем я могла бы пересчитать.

Я строила великие планы написать четыре книги за время пребывания в Париже: научную книгу о драме якобитских мальчиков в 1607 году, пару любовных романов и один исторический. Но, несмотря на эти амбициозные замыслы, я часами гуляла, а когда дождь стучал в оконное стекло, читала книги в постели. Иногда я тратила две недели на решение кроссворда в «Нью-Йорк таймс», пытаясь каждый вечер найти ключ к разгадке, на что у Уилла Шортца, вероятно, ушло бы две секунды.

Довольно скоро я обнаружила один любопытный факт: если писатель не проводит несколько часов за клавиатурой ежедневно, то книга сама не пишется. Я всегда подозревала, что это так, но поскольку выросла в семье писателей (к тому же у нас не было телевизора), то у меня никогда не было шанса это проверить. Даже в бесславный период после колледжа я, вернувшись с работы, корпела над романом. Вспомните, что моя мать сидела в постели в хосписе, правя корректуру. По-видимому, праздность не входила в мою ДНК.

И тем не менее я писала только в Фейсбуке, создавая там что-то вроде хроники онлайн и дублируя ее в сокращенном виде в Твиттере. В конце каждого дня мои крошечные заметки падали со страницы Фейсбука, перемещаясь в Старую почту. Мое щебетание испарялось, столь же эфемерное и тривиальное и столь же сладостное и беззаботное, как наши дни в Париже.

Подборка из этих записок, скомпонованных и отредактированных (некоторые были расширены до коротких эссе), и составила эту книгу. В основном я сохраняла краткую форму, так как она лучше передает аромат моих дней в Париже. Это мимолетные впечатления, зарисовки.

В Париже у меня не было списков необходимых дел и крайних сроков сдачи книг, зато были прогулки в парке и визиты в рыбную лавку. Крайние сроки проходили, не нанося катастрофического ущерба моей писательской карьере. Я расслаблялась, свободная от студентов и заседаний кафедры; лень перестала быть страшным словом.

Я так и не научилась жить минутой, но узнала, что можно тратить минуты попусту — и при этом мир продолжит вращаться на своей оси.

Это был великолепный урок.