Книга: Скажи волкам, что я дома
Назад: 65
Дальше: От автора

66

В субботу утром вся наша семья собралась в гостиной. Мы ждали человека из музея. Когда в дверь позвонили, мама поднялась с дивана и посмотрела на нас.
— Только не надо устраивать сцен, — сказала она, повернувшись ко мне.
— Что? — Я изобразила невинный вид, типа «у меня и в мыслях такого не было».
— Никаких негодующих замечаний и никаких сцен, понятно? Тут и так есть от чего со стыда сгореть.
В этом я была с ней согласна. Конфуз вышел изрядный. Когда сотрудник музея Уитни приехал смотреть на портрет в первый раз, дома были только мы с мамой и Гретой. Похоже, мы ожидали увидеть типичного человека искусства — милого, непринужденного и приятного в общении, — но он оказался отнюдь не богемным персонажем. Он был больше похож на армейского чиновника, чем на кого-то, связанного с искусством. Короткая стрижка почти под ноль, белая рубашка, застегнутая на все пуговицы. Черный портфель-«дипломат». Как и предвидела мама, сотрудник музея решил, что мы все больные на голову. Он сказал, что его привело в ужас и крайне возмутило то, что мы сделали с картиной. Он повторил это три или четыре раза, сердито хмурясь. Было заметно, что он запугал даже маму, потому что она забыла предложить ему кофе, а она никогда не забывает о законах вежливости. Он стоял перед портретом и с мрачным видом его рассматривал. Потом достал из портфеля планшет, на котором был закреплен желтый линованный блокнот, и принялся что-то писать. Несколько раз он подходил совсем близко к портрету, потом отступал назад или в сторону и при этом, не переставая, строчил у себя в блокноте.
Я была не уверена, понимает он или нет, что это наш с Гретой портрет. Что девочки, изображенные на картине, стоят рядом с ним, у него за спиной. Я хотела об этом сказать, но чем дольше он смотрел на портрет, тем больше я на него злилась. Как он смеет разглядывать нас вот так? Кто дал ему право раздирать нас на части глазами? Финн провел столько часов за мольбертом, пытаясь изобразить нас правильно. Потому что он нас любил. И хотел сделать что-то хорошее для нас. Но вся любовь Финна не значила вообще ничего для этого дядьки из Уитни. Это было очевидно. Он смотрел на нас, как на какие-то опытные экземпляры. Как на какие-то образцы. Все смотрел и смотрел, и мне вдруг захотелось нас защитить. Защитить нас и Финна.
Я встала с дивана.
— Вы уже насмотрелись? — спросила я, уперев руки в бока. Я думала, мама мне сейчас скажет, что не надо грубить. Что надо быть вежливой и терпеливой. Я посмотрела на нее, но, вместо того чтобы сделать мне замечание, она тоже встала.
— Да, — сказала она. — Думаю, вы уже все рассмотрели.
А потом Грета тоже поднялась на ноги, правда, она ничего не сказала.
Дядька из музея обвел нас троих острым, оценивающим взглядом, и я подумала: интересно, он всегда и на все смотрит так же, или только мы удостоились такой чести? Чуть погодя он кивнул.
— Хорошо. Давайте обсудим условия. — Он указал на стул. — Можно присесть?
— Да, разумеется, — сказала мама.
Мы тоже сели и стали слушать.
Он снова сказал нам, какой это стыд и позор, что картине «был нанесен такой ущерб». Он употреблял самые разные слова, в том числе «вандализм» и «кощунство», и вся наша удаль, и весь наш боевой задор очень скоро сошли на нет. Когда дядька из музея решил, что мы осознали всю степень своего ничтожества, он объявил, что знает хорошего реставратора, который сумеет очистить картину от скверны.
— Работа будет стоить недешево, — сказал он, — но реставрация категорически необходима. И скажите спасибо, что тут еще можно что-то исправить.
Мы только молча кивнули. Он говорил еще долго, и в конце концов мы разрешили ему забрать картину в музей. Он сказал, что вернет ее через месяц.
Как только он вышел за дверь, все чувства, которые мы подавляли в себе, вмиг прорвались наружу, и мы все втроем громко расхохотались. Но на стене над камином осталась большое пустое пространство, и это было совсем не смешно.

 

И вот теперь музейный дядька вернулся с портретом.
— Хорошо, я ни слова ему не скажу. Обещаю, — сказала я маме.
Дядька выглядел точно так же, как в первый раз. Мне представился целый шкаф, полный накрахмаленных белых рубашек. После обмена любезностями и кофе, о котором мама на этот раз не забыла, сотрудник музея положил портрет на кухонный стол. Портрет был завернут в несколько слоев пупырчатой пленки, и я подумала, что этого дядьку наверняка хватил бы удар, если бы он увидел, как хранятся картины Финна в подвале. Без всякой защитной обертки, сваленные друг на друга. Подумав об этом, я улыбнулась. Потому что музейный дядька никогда этого не увидит. И никто не увидит. Никто никогда не узнает.
В этот раз папа тоже был дома, и мы все вчетвером наблюдали, как музейщик отодрал скотч и принялся разворачивать пленку.
— Думаю, вы согласитесь, что реставратор проделал очень качественную работу, — сказал он.
И тут нельзя было не согласиться. Все, что мы сделали с картиной — пуговицы, череп, губы, позолоченные волосы и ногти, — исчезло, словно по волшебству. Портрет снова стал точно таким же, каким его отдал нам Финн.
Вернее, почти таким же. Я заметила, что две детали, которые добавила мама — ожерелье и перстень, — остались на месте. Вот как классно она рисует. Так классно, что даже маститый искусствовед не смог отличить ее руку от руки Финна. И теперь она навсегда станет частью портрета. Я внимательно наблюдала за мамой, но ее лицо оставалось абсолютно бесстрастным. Я хотела поймать ее взгляд — чтобы она поняла, что мне все известно, — но решила, что лучше не стоит. Каждому нужно верить, что у него есть свои тайны.
Родители кивали с довольным видом. Грета, похоже, тоже осталась довольна. И только мне было грустно, что все наши вклады в портрет сгинули без следа. Но я не сказала об этом. Меня бы точно не поняли. К тому же я обещала маме, что не буду устраивать сцен.
Родители снова и снова благодарили музейщика, и хотя он кивал головой, все равно было видно, что его убивает сама мысль, что придется оставить портрет у таких недалеких людей, как мы. Но ничего другого ему не оставалось.
Портрет снова повесили над камином. На прежнее место. Поначалу мы все останавливались перед ним всякий раз, когда проходили мимо, но со временем он перестал привлекать к себе взгляд и слился с фоном нашего дома. С фоном наших жизней.
Но вот что важно: даже после реставрации, стершей все, что было вложено в этот портрет, я все равно знаю, в чем смысл. Я — единственная, кто знает о волке. И я — единственная, кто знает, что если свет упадет на картину под определенным углом в определенное время дня, прямо перед закатом, когда солнечный свет приобретает густой оранжевый оттенок, и если ты точно знаешь, куда смотреть, ты увидишь пять черных пуговиц. Не таких, какими они были раньше — неуклюжими пятнами густой краски. Они будут как тени. Как пять крошечных лунных затмений у меня в сердце.
Назад: 65
Дальше: От автора