64

Я нечасто бывала в городе по ночам, и каждый раз это было с Финном. Однажды он взял меня на специальный просмотр «Этой прекрасной жизни» в концертном зале Радио-сити. В другой раз мы ходили на оперу «Богема» в Линкольн-центре. И в последний раз — совсем недавно — мы поехали в город уже всей семьей и вместе с Финном пошли в итальянский ресторан отмечать мамин день рождения. Ночной Нью-Йорк для меня просто немыслим без Финна. Ночной город и Финн — это две части единого целого. И мне представлялось, что Финн и сейчас будет там. Конечно, не по-настоящему, а просто как ощущение присутствия. Я не сомневалась, что так и будет. Но оказалось, что я ошиблась. В городе не было Финна. Были только мы с Гретой, стоящие у подъезда.

Я достала из кармана ключ, надетый на красную ленточку.

Мы решили сначала зайти домой к Финну. Я хотела принести Тоби что-нибудь из одежды. Плюс к тому мы с Гретой не знали, где находится больница Белвью.

Я думала, в квартире будет разгром. Даже хуже, чем в прошлый раз. Я уже приготовила объяснение для Греты, чтобы как-то оправдать Тоби в ее глазах, но, когда мы вошли, я пораженно застыла. В квартире царил идеальный порядок. Все на своих местах. Никаких пиджаков и рубашек, висящих на спинках стульев. Никаких грязных тарелок с горами чайных пакетиков и окурков. Исчез даже запах застарелого табака. Окна были слегка приоткрыты, впуская в комнату свежий воздух, и квартира успела проветриться. Я постаралась скрыть изумление.

— Как-то здесь жутковато, — сказала Грета. — Теперь все какое-то не такое.

— Да, — согласилась я и подумала про себя, что она даже не представляет, какая жуть была здесь еще пару недель назад.

Я взяла на кухне пластиковый пакет и пошла в спальню — собрать одежду для Тоби. Дверь, как обычно, была закрыта. Я легонько толкнула ее, прошла в комнату и сразу направилась к комоду. Грета вошла следом за мной.

— А вот и частная спальня, — сказала она.

Постель была аккуратно застелена, на тумбочке со стороны Тоби не валялось никаких сигаретных пачек. Грета хотела открыть шкаф, но я удержала ее руку.

— Не надо, — попросила я. — Хорошо?

Грета нашла адрес больницы Белвью в телефонном справочнике. Это было достаточно далеко — в Ист-Сайде, на берегу реки.

— Ладно, пойдем, — сказала я, направляясь к двери. Там я остановилась и еще раз оглядела гостиную. Меня немного трясло, потому что было уже поздно, и я устала, и еще у меня вдруг возникло ощущение, что я, может быть, вижу эту квартиру в последний раз. Но я не позволила себе об этом задуматься. Сейчас надо было сосредоточиться на другом. Грета ходила по комнате, внимательно приглядываясь ко всему, что там есть. Как детектив, ищущий улики. — Пойдем, — повторила я.

Мы доехали до конца Вест-Энд-авеню, до того места, где она переходит в 11-ю авеню, и проехали дальше, до 23-й улицы. Ночью в Вест-Сайде было пустынно и тихо. Даже слегка жутковато. Машина шла мягко, и временами мне казалось, что мы не едем, а летим невысоко над землей сквозь спящий город.

Когда мы добрались до больницы, было уже почти два часа ночи. Грета припарковалась на боковой улочке.

— Возвращайся домой, — сказала я.

— Я не могу бросить тебя одну.

— У тебя был спектакль, тебе надо хотя бы чуть-чуть отдохнуть. К тому же тебе надо сказать родителям, где я. Они с ума сойдут, если утром нас обеих не будет.

Она на пару секунд задумалась.

— Хорошо, но сначала удостоверюсь, что тебя пустили. А потом поеду домой. Договорились?

Я кивнула.

И пошла было прямо к центральному входу, но Грета меня удержала.

— Погоди. К больным не пускают кого попало, да еще посреди ночи.

Она отвела меня в сторону, прочь от дверей. Положила руки мне на плечи и внимательно на меня посмотрела. Это было такое приятное ощущение — когда посреди этой жуткой, кошмарной ночи родная сестра кладет руки тебе на плечи. И учит тебя, что надо делать, чтобы все получилось. На глаза навернулись слезы. Ноги вдруг стали ватными. Грета сжала мои плечи.

— Перестань, — сказала она.

Я кивнула, вытирая лицо рукавом.

— У тебя все получится. Тебя спросят, кто ты. Родственница или нет. — Грета критически осмотрела меня, слегка подправила мне прическу и осмотрела еще раз. — Да, так хорошо. Слушай, что надо делать. Ты им скажешь, что ты его сестра. Из Англии. Он тебе позвонил и сказал, что ему очень плохо. Кроме тебя, у него нет других родственников, и ты прилетела из Англии, чтобы с ним повидаться. Потому что никто не знает, сколько ему еще осталось. Понятно? Изобрази акцент. Но не корявый, а так, чтобы было похоже. Попробуй подражать Тоби.

Я вспомнила, как говорил Тоби. У него не было ярко выраженного английского акцента, просто все его гласные звучали слегка протяжно.

— А ты что будешь делать? — спросила я.

— Я посмотрю. Удостоверюсь, что тебя пустили. И поеду домой.

— Родители тебя убьют. Что ты им скажешь?

— Постараюсь не разбудить их, когда приеду. А если ты не вернешься к утру, когда они сами проснутся, что-нибудь придумаю. Это уже мои трудности. А ты иди, хорошо?

Я кивнула:

— Ага.

— Главное, помни: надо войти с таким видом, как будто ты в своем праве. И тебя просто не могут не пропустить. Поняла?

Я снова кивнула и вошла внутрь.

Белвью не производила впечатление больницы, куда человек обратился бы сам, будь у него хоть какой-то выбор. В фойе шел ремонт, и некоторые участки были огорожены веревочными ограждениями с табличками: «Приносим извинения за временные неудобства»… но было сразу заметно, что неудобства здесь явно не временные. Виниловые сиденья почти на всех стульях порваны, в углу стоит пластиковое ведро — под коричневым пятном воды на потолке. Люди спали, скорчившись на стульях. Мать прижимала к себе ребенка, туго завернутого в одеяло, которое когда-то, вероятно, было розовым. Одному парню, похоже, прострелили руку. Он сидел, морщась от боли и прижимая к предплечью пляжное полотенце с ярким узором. В телевизоре, закрепленном на полке под потолком, шла какая-то серия «Коломбо», но без звука.

Больница Белвью также не производила впечатления места, где кому-то есть дело до того, кто и когда ходит к больным. Здесь явно не слишком заботились о соблюдении каких-то правил. Но больница была огромной. Я вряд ли бы смогла найти Тоби самостоятельно. Пришлось обратиться в регистратуру.

Все прошло точно так, как говорила Грета. Медсестра в регистратуре попыталась меня отфутболить, но я сделала так, как советовала Грета, и это сработало. Я пошла к лифтам, и когда лифт приехал, обернулась к фойе. Грета сидела на стуле рядом с беременной женщиной с таким огромным животом, словно она была месяце на тринадцатом, если не больше. Грета читала журнал, держа его прямо перед лицом. Прищурившись, я разглядела, что это наш номер «Ньюсуик». Я рассмеялась и тут же умолкла, прикрыв рот ладонью. Грета опустила журнал, взглянула на меня и улыбнулась. Когда двери лифта уже закрывались, Грета поднялась и помахала мне на прощание. Это мгновение отпечаталось у меня в памяти с фотографической точностью. Это было одно из тех как будто застывших во времени мгновений, которые остаются с тобой навсегда. Потому что она помахала мне очень серьезно и даже торжественно, и я поняла, что в этом прощании был особенный смысл. Там, в больнице Белвью, когда двери лифта уже отделяли нас друг от друга, мы с Гретой прощались с теми девчонками, которыми были когда-то. С теми девчонками, которые знали, как играть в невидимых русалок, и носились по темным проходам, понарошку спасая мир.

Палата Тоби располагалась в боковом крыле на восьмом этаже. Как я поняла, это было особое отделение для больных СПИДом. Я знала, что это невежливо, но, проходя по коридору, не могла удержаться, чтобы не заглядывать в палаты. Почти на каждой койке лежал пациент. У кого-то сидели гости, но таких было мало. В основном пациенты лежали одни. Из одной палаты доносилась музыка — кто-то играл на скрипке, — и когда я заглянула туда, мой взгляд уперся в мужчину, глядящего прямо на меня. Мужчина попробовал отвернуться, но у него ничего не вышло, и тогда он просто закрыл глаза.

Я заглянула в палату Тоби. Он лежал на кровати. Света не было, горела только маленькая флуоресцентная лампа над раковиной. Лицо у него было серым, волосы напоминали взъерошенные перья. И он лежал с кислородной маской, чего я никак не ожидала.

Его глаза были открыты. Он увидел меня, стянул маску и улыбнулся — все той же искренней, светлой улыбкой. Так же, как улыбался мне в нашу первую встречу на железнодорожной станции. Как будто не верил своему счастью. Только на этот раз ему пришлось сделать усилие, чтобы улыбнуться. И на этот раз он не смог удержать улыбку больше чем на пару секунд. Я вошла в палату, ни на миг не сводя глаз с Тоби, и у меня было чувство, словно я распадаюсь на части. Из глаз брызнули слезы. Я прижала ладонь ко рту.

— Выйди и войди снова, — хрипло проговорил Тоби, указав взглядом на дверь.

Я кивнула и бросилась прочь из палаты. В коридоре я привалилась к стене и согнулась пополам, тяжело дыша. Потом распрямилась, сделала глубокий вдох и медленно выдохнула, стараясь не думать о том, что Тоби попал сюда из-за меня. Если я не перестану об этом думать, вряд ли мне хватит сил вернуться в палату. Сделав еще несколько медленных глубоких вдохов, я решительно развернулась и вошла к Тоби.

Теперь он лежал спиной к двери. Может быть, он подумал, что так мне будет легче войти. А возможно, просто не мог на меня смотреть.

Я стояла и наблюдала, как приподнимается и опускается его одеяло в ритме неровного, хриплого дыхания. Потом медленно подошла к нему, наклонилась и прижалась ухом к его спине.

— Ты пришла, — сказал он в тишину.

— Я принесла вашу одежду. — Я приподняла пакет, хотя Тоби смотрел совершенно в другую сторону. — Чтобы у вас было во что переодеться, когда вас отпустят домой.

Тоби повернул голову и улыбнулся, но улыбка казалась какой-то болезненной — у него были слишком сухие губы. Он снова закашлялся, и я подала ему стакан с водой.

— Сейчас пройдет, — сказала я.

— Поможешь мне сесть?

Сначала я растерялась, не зная, что делать. Потом подсунула руки ему под спину и приподняла в сидячее положение. Я думала, это будет тяжело, но Тоби как будто вообще ничего не весил. Он оказался таким легким, что я испугалась. Мне казалось, что я без труда могла бы поднять его на руки. Как пушинку.

Я взбила подушки и подложила их под спину Тоби, чтобы ему было удобно сидеть.

— Так лучше?

— Да, — сказал он. — Замечательно.

Я пододвинула стул поближе к кровати и завернулась в запасной плед.

— В квартире порядок.

— Ты так говоришь, Джун, как будто это тебя удивляет. — Тоби попытался изобразить обиженную домохозяйку, но его голос был таким хриплым, что получилась обиженная домохозяйка, которая выкуривает по пять пачек в день. Я рассмеялась.

— Там сейчас хорошо. Как было при Финне.

Тоби улыбнулся. Но улыбка тут же погасла. Он отпил еще глоток воды и тут же закашлялся. Он кашлял долго и очень сильно, буквально захлебываясь кашлем. Держался рукой за бок, морщился от боли и смотрел на меня. На исхудавшем и бледном лице его темные глаза казались просто огромными. Теперь от него остались одни глаза, и он смотрел на меня долго-долго. Как будто время для него замедлилось. Потом взял меня за руку и принялся гладить мою ладонь большим пальцем.

— Знаешь, Джун, ты ни в чем не виновата. Ты знаешь это, да? Это случилось бы и само. Может быть, через месяц. Через два месяца.

Я опустила глаза. Я смотрела на длинные пальцы Тоби, державшие мою руку. На квадратики линолеума на полу.

— Как же не виновата? — прошептала я, по-прежнему глядя в пол. — Зачем вы так говорите? Вы так по-доброму ко мне относитесь, а ведь я… я не очень хороший человек. Неужели вы не понимаете?

— Джун…

— Я все пытаюсь придумать, как это исправить… как мне загладить свою вину…

— Тише, — сказал он и взял меня за вторую руку. — Тише.

И снова зашелся в кашле. Я сидела в растерянности, совершенно беспомощная. Тоби указал на полку на стене напротив. Там лежала полупустая упаковка мятных леденцов. Я достала один леденец и положила его в рот Тоби. Мои пальцы прикоснулись к его губам, и губы были такими шершавыми и сухими, что я едва не отдернула руку. Чуть погодя, когда кашель прошел, Тоби взглянул меня и тихонечко хохотнул. Я пересела на кровать.

— Знаешь, все это время я пытался придумать что-нибудь грандиозное, что-то по-настоящему великолепное, что я мог бы для тебя сделать. Но так ничего и не придумал. А потом ты сама попросила сделать кое-что для тебя, и как раз этого я и не мог. Мне даже в голову не приходило, что ты попросишь свозить тебя в Англию.

— Нет, я не просила свозить меня. Я хотела свозить туда вас.

— Но это же одно и то же, разве нет?

— Нет. Совсем не одно и то же.

— Я знал, что не смогу привезти тебя домой. Даже если бы нам как-то удалось преодолеть все остальные препятствия, мне нельзя было выезжать из страны. Потому что меня не пустили бы обратно. У меня виза просрочена на несколько лет. И потом, у меня судимость. В иммиграционной службе это очень не приветствуется. Ты понимаешь, что я просто не мог поехать? Не мог допустить, чтобы тебе пришлось возвращаться одной. Финн бы этого не одобрил. Да я и сам понимал, что так нельзя. Будь все иначе…

— Почему же вы мне сразу этого не сказали?

— Почему не сказал? А как бы это прозвучало? «Жаль тебя разочаровывать, но я сидел в тюрьме за нанесение тяжких телесных повреждений, приведших к пожизненной инвалидности, да плюс к тому я нахожусь в вашей стране незаконно, так что мне сейчас как-то не с руки выезжать за границу». Как бы ты к этому отнеслась? Ты бы вообще перестала со мной общаться.

Я задумалась над его словами.

— Так вы встречались со мной, только чтобы сдержать обещание, данное Финну? Все это время, что мы проводили вместе… это все из-за Финна, да?

Он еле заметно качнул головой.

— Ты правда так думаешь?

Я отвернулась.

— Иногда.

— Неужели ты не понимаешь? Мы как будто знали друг друга все эти годы. Хотя и не были знакомы. У нас давно шло общение… такое призрачное общение. Ты раскладывала на полу мои плектры, а я покупал «шахматное печенье» каждый раз, когда Финн говорил, что ты придешь в гости. Ты не знала, что это делаю я. Но это был я.

Да, это правда. Каждый раз, когда я приходила к Финну, он угощал меня свежим мягким печеньем с темной и белой глазурью из кондитерской на 76-й улице. Оно всегда было в белой коробке, перевязанной тонкой бумажной бечевкой в красно-белую полоску.

— Знаешь, как Финн чинил тебе сломанные игрушки? Те заводные часы. И музыкальную шкатулку в виде кекса с глазурью, которая играла мелодию «С днем рождения», когда ее открывали. Там пара зубчиков отломалась, и их надо было заменить.

— Так это вы все чинили?

Тоби кивнул и вытянул руки перед собой.

— Золотые руки.

— Почему же вы раньше молчали? А сейчас вдруг решили все рассказать? Почему?

Он отвернулся.

— Может быть, потому, что мне очень не хочется уходить невидимкой. Может, мне хочется, чтобы обо мне помнил хотя бы один человек. И…

— И что?

Тоби закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Мне показалось, что он сейчас заснет. Но он снова взял меня за руку и посмотрел мне прямо в глаза.

— Он был нашей первой любовью, Джун. Твоей и моей.

Слова как будто повисли в воздухе, и я почувствовала, что краснею. Я отвернулась, чтобы Тоби не видел моего лица.

— Мы с тобой связаны, понимаешь? — Он замолчал в ожидании, что я скажу.

Я не могла смотреть ему в глаза.

— Мне надо идти…

— Нет, Джун. В этом нет ничего плохого.

Я все же нашла в себе силы повернуться к нему.

— Финн был моим дядей.

— Я знаю. — Тоби смотрел на меня с такой жалостью, что мне стало нехорошо.

— Дядя не может быть первой любовью.

Тоби медленно кивнул и снова закрыл глаза.

— Мы не властны над своими чувствами, Джун.

— Я…

— Он был таким умным, таким красивым, таким талантливым и терпеливым. И, может быть, для тебя он был не одним человеком, а сразу двумя. Понимаешь? Неотразимым вдвойне. Кто бы тут устоял? — Тоби улыбнулся. Он уже совсем охрип, но все равно продолжал говорить. — Знаешь, ведь я ему говорил. Говорил, что он тебя очаровывает и что ты в него влюбишься. Но он не верил. Он даже не понимал, как воздействует на людей. А я был точно таким же, как ты. Постоянно в себе сомневался. Задавался вопросом, что он во мне нашел и почему остается со мной. Знаешь, Джун, если ты это выскажешь, выпустишь из себя, тогда, может быть, сумеешь освободиться. Я знаю, что это такое. Он был и моей первой любовью, Джун.

Я хотела сказать ему, что это неправда. Что Финн для меня был только дядей. Что дядя не может быть первой любовью. Но вдруг осознала, как мне тяжело. Как тяжела эта ноша. И мне самой стало не очень понятно, почему я так долго несла ее в сердце и никак не хотела отпустить.

— Хорошо, — выпалила я. — Я была влюблена в Финна. Вот. Я это сказала. Вы слышали? — Я не смотрела на Тоби, но чувствовала, как он сжимает мою руку.

— Теперь стало легче, да?

Я кивнула. Мне почему-то действительно стало легче.

Какое-то время мы сидели молча. Я медленно гладила его тонкую руку, он сжимал мою ладонь. Как старичок и старушка, прожившие вместе всю жизнь. Такое у меня было чувство. Как будто мы с Тоби — два человека, которые знают друг друга всю жизнь. Два человека, которые могут сказать друг другу абсолютно все, а могут просто молчать, сидя рядом.

— Собирайтесь, — сказала я.

— Куда?

— Поедем домой. Ко мне домой. Я хочу вас отсюда забрать. Вам нельзя здесь оставаться. — Мысль возникла внезапно, но, как только я произнесла ее вслух, я поняла, что так будет правильно. Именно так, как надо. Я поднялась, подошла к двери в палату и закрыла ее поплотнее. Потом взяла пакет и вывалила одежду на стул.

— Джун, мне нельзя туда ехать. Твои родители… твоя мама…

— Т-сс. Мы можем делать все, что захотим. Вы ведь сами это говорили, правда? — Я улыбнулась Тоби и подала ему руку, чтобы помочь встать. Он опустил ноги на пол и легонько поморщился.

— Я уже начинаю думать, что мне не стоило этого говорить. Что это было весьма опрометчиво с моей стороны.

Я рассмеялась.

— Вот. — Я подала ему рубашку в оранжево-черную клетку, которую никогда раньше на нем не видела. Я взяла ее специально. Когда выбираешь одежду кому-то другому, хочется взять что-то такое, чего ты ни разу не видел. Потому что тогда у тебя, может быть, будет возможность взглянуть на этого человека иначе и открыть в нем что-то новое. Тоби держал рубашку на вытянутой руке, удивленно глядя на меня.

— Это зачем? — спросил он.

— Я вас в ней ни разу не видела.

Взгляд Тоби явно давал понять, что на то были причины. Но он не стал ничего говорить и просто надел рубашку через голову, даже не потрудившись расстегнуть пуговицы. Я принесла ему джинсы, что, как мне показалось, его порадовало. Я отвернулась, чтобы не стеснять Тоби, пока он переодевается. Когда я опять повернулась к нему, он, сгорбившись, сидел на кровати. С таким видом, будто переодевание отняло у него все силы. Я села с ним рядом и наклонилась, прижавшись ухом к его груди. Там все хрипело и скрежетало. Было вообще непонятно, как он еще может дышать. Потом я вспомнила про кислородную маску, потянулась за ней и передала Тоби.

Он кивнул и прижал маску к лицу. Судя по его выражению, ему сразу же стало легче.

Я проследила взглядом за тянущимся от маски шлангом, надеясь, что он идет к какому-нибудь небольшому переносному резервуару, который можно забрать с собой. Но шланг соединялся с трубой на стене.

— Мы не сможем взять ее с собой, — сказала я. — Наверное, это была дурацкая идея.

Тоби отнял от лица кислородную маску и покачал головой.

— Нет, все нормально. На воздухе мне будет легче.

— Уверены?

Он кивнул, но я знала, что это значит. Он сделал выбор, и этот выбор дался ему нелегко.

— Тоби?

— М-мм?

— Вы… Когда вы сказали, что Финн был вашей первой любовью, вы же, наверное, все-таки не имели в виду самой-самой первой? — Я отвернулась, потому что мне было неловко об этом спрашивать. Но я не могла не спросить. Мне надо было знать.

Он ответил не сразу. Молчал очень долго. Я сидела и слушала его надрывное, хриплое дыхание и ругала себя. Наверное, все же не стоило об этом спрашивать. У человека должны быть какие-то личные тайны, которыми он не обязан делиться ни с кем. Я уже собиралась сказать, мол, забудьте, но тут он взял меня за руку и заговорил слабым, дрожащим голосом:

— Финн об этом не знал. Это только между нами, хорошо? И это уже не имеет значения. Никто ни в чем не виноват.

Он крепко сжал мою руку, как будто вдавливая мне в ладонь свой секрет. Все запахи в комнате — медицинского спирта, хвойного дезинфицирующего средства, малиновых леденцов — вдруг стали резче и ярче. Как будто пытались заглушить это великое откровение, которое меняло все и не меняло ничего. Тоби снова закрыл глаза, а я смотрела на него и никак не могла наглядеться. Я подумала: «Вот что такое любовь», — и тоже стиснула его руку.

— Я никому не скажу, — прошептала я. — Честное слово.

Он улыбнулся, не открывая глаз.

— Я знаю.

Я не ошиблась насчет Белвью. Мы совершенно спокойно спустились вниз, и никто даже не поинтересовался, кто мы, зачем и куда направляемся. Я взяла одеяло с кровати Тоби, усадила его на кресло-каталку, которое позаимствовала у поста медсестер, и закатила его в лифт. Кое-кто из медсестер мельком глянул в нашу сторону и тут же вернулся к своим делам. Я оставила Тоби в фойе, а сама вышла на улицу поймать такси. Это заняло совсем мало времени. Я попросила таксиста подождать и побежала за Тоби.

Когда мы вышли наружу, таксист уставился на нас во все глаза, явно пытаясь сообразить, кто мы друг другу. Мне вспомнился парк аттракционов. Как та женщина из фотосалона решила, что мы с Тоби любовники-извращенцы. Но теперь что-то подобное вряд ли пришло бы кому-то в голову. Никогда в жизни. Не знаю, что на меня нашло. Может быть, Тоби заразил меня своим озорством, а может, мне просто хотелось почувствовать на губах вкус этого слова — проверить, смогу ли я удержать на губах это огромное, сильное слово, — но я посмотрела таксисту прямо в глаза, наклонилась к нему и сказала:

— Простите, вы не поможете мне усадить моего любимого в машину?

В первый раз за всю ночь Тоби рассмеялся. Он отвернулся, чтобы не испортить игру. У таксиста в прямом смысле слова отвисла челюсть, как у какого-нибудь придурковатого мультяшного персонажа, но я продолжала смотреть ему прямо в глаза, словно искренне не понимая, в чем проблема. Наконец он неопределенно взмахнул рукой, как бы говоря: «Ну а мне-то что за дело?», или «В Нью-Йорке и не такое бывает», или «Каждому свое». В общем, что-то такое, что люди всегда говорят о вещах, которые им непонятны и никогда не будут понятны. Потом он вышел из машины и помог Тоби забраться на заднее сиденье.

— Куда едем? — спросил таксист.

Я назвала ему адрес. Свой настоящий адрес, домашний.

— Но… — начал было Тоби.

— Все нормально.

— У вас есть деньги, чтобы доехать аж до Вестчестера? — спросил таксист. — Мне нужен задаток.

Я вытащила из кармана пачку банкнот, которые дал мне Тоби в нашу первую встречу.

— Вот, — я протянула таксисту две бумажки по пятьдесят долларов.

— О’кей, нет вопросов, — сказал таксист, отъезжая от тротуара. Потом обернулся к нам и спросил: — Включить музыку?

Тоби улыбнулся.

— Музыку, да, музыку, — пробормотал он. Таксист покрутил ручку на магнитоле, выбирая радиостанцию, и остановился на «Радио Нью-Йорка», где как раз объявляли:

— …а сейчас Фрэнки Янкович сыграет нам «Польку Тик-так».

А потом зазвучал аккордеон Фрэнки, играющий развеселую польку. Мы с Тоби поглядели друг на друга, и оба расхохотались. У меня даже живот заболел от смеха.

А когда отсмеялись, я наконец поделилась с Тоби своей историей о Финне. Это была даже не настоящая история, а просто маленькая зарисовка из жизни. У меня все истории только такие. Я рассказала ему о том дне, когда Грета приехала к Финну с омелой. Я говорила вполголоса, тихо шепча на ухо Тоби. Рассказала, какая погода была в тот день. Шел дождь со снегом. Рассказала, как выглядел Финн. Что на нем было надето. Я не знала, слышит ли меня Тоби, но все равно продолжала рассказывать. Как Финн поставил «Реквием». Как портрет был почти закончен. Как мне было страшно. Какой я была дурочкой. Только в итоге все это уже не имело значения, потому что Финн все понимал. Я рассказала Тоби, как Финн легонько поцеловал меня в макушку. Как Финн читал в моем сердце и знал, что я чувствую, и сумел сделать так, чтобы все было правильно. Как он делал всегда.

Тоби прижимался ко мне плечом, и я чувствовала, как он легонько кивает головой. Он больше не кашлял, почти не кашлял, но мне не нравилось, как он дышит. С каким-то бульканьем в горле. Как будто вдыхает не воздух, а воду.

Я бы ехала так бесконечно. Много-много часов. Может быть, даже недель или месяцев. Может, даже всю жизнь. Мы уже выехали из города, проехали по мосту Уиллис-авеню, мимо стадиона команды «Янки», прочь от ярких городских огней — на темную автостраду. Окна были открыты, и нас обдувало ночной прохладой, а по радио играли польки, самые разные польки — и пели о часах, о пиве, о желтых розах и о синих глазах, полных слез. Сонная голова Тоби лежала у меня на плече, а моя рука — у него на макушке, и мы оба были укрыты одним шерстяным кусачим одеялом, и все тонуло в ощущении тишины, которая бывает после того, как ты долго смеешься, а потом долго плачешь, пока у тебя внутри не останется вообще ничего. Только всепоглощающая тишина. Самая лучшая тишина. Так я запомнила эту ночь. Так я хочу ее помнить всегда.