35

— Мне не нужны джинсы. Я не ношу джинсы.

— Все носят джинсы, — сказала мама.

В те выходные в «Мейси» была грандиозная весенняя распродажа. Раньше мы всегда ходили на распродажи втроем: я, мама и Грета. Но в этот раз Грета уговорила маму дать ей денег и пошла со своими подругами. А я вообще не хотела идти. Совершенно не хотела.

Мама открыла мой шкаф и взялась за вешалку, на которой висели две коричневые вельветовые юбки.

— Нет, ты посмотри. — Она провела рукой по юбкам. — Ты в них по грязи ползала, что ли? Как ты вообще умудряешься доводить вещи до такого состояния?

Я еще не вставала с постели. Лежала, укрывшись чуть ли не с головой, чтобы солнце, светящее прямо в окно, не слепило глаза.

— В нормальном они состоянии, — сказала я. — Хорошие юбки.

Мама полезла еще глубже в шкаф, а я вспомнила про заварочный чайник, кассеты, записки и все остальное, что было спрятано в глубине. Я резко отбросила одеяло и села на постели.

— Ну, ладно.

— Что — ладно? — не поняла мама.

— Пойдем в магазин.

Я сидела на скамейке, а мама стояла у края перрона и смотрела на рельсы. Мама носила короткую стрижку и всегда красила волосы в темно-каштановый цвет, потому что они у нее поседели уже в двадцать три года. Но в последнее время у нее на макушке стала проглядывать очень тонкая, едва заметная белая прядка, которую не брала никакая краска. Иногда мне хотелось прикоснуться к этой седой прядке в маминых волосах, к этой тоненькой трещинке, сквозь которую пробивалось ее настоящее «я». В тот день на станции, под холодным мартовским солнцем, мне вдруг представилось, что если я прикоснусь к маминой седой пряди, все опять придет в норму. Больше не будет никаких тайных встреч с Тоби. Никаких потусторонних посланий с указаниями, о ком мне надо заботиться. Никаких изменяющихся портретов в подземном хранилище. Никаких сестер, исчезающих ночью в лесу. И я смогу позабыть обо всем и опять стать нормальной, обычной девчонкой, которая ходит с мамой по распродажам и мечтает о том, чтобы жить в прошлом.

Я поднялась со скамейки и подошла к маме.

Она улыбнулась, взяла мои руки в свои ладони (я была без перчаток, а мама — в перчатках) и принялась растирать их, чтобы согреть.

— Сегодня все будет как в старые добрые времена, Джуни, — сказала она.

В то утро народу на станции было немного. Несколько семей с детьми. Компания старшеклассников из моей школы. Мужчина в костюме. В электричке мы с мамой сели напротив друг друга. Перед выходом мама накрасила губы, хотя обычно не пользовалась помадой. На работу она ходила без макияжа. Красилась только в особо торжественных случаях. Когда предстояло куда-нибудь выйти или когда намечалась поездка в город. Она смотрела на меня, как будто хотела что-то сказать, но никак не могла сформулировать мысль. Или просто не решалась.

— Может, пообедаем в «Хорн и Хардарт»? — спросила она наконец.

Я покачала головой.

— Джун. — Она тяжело вздохнула.

— Мне просто не хочется.

— Я знаю, солнышко. Знаю, что тебе не хочется. И даже знаю почему. — Она положила руку мне на коленку. У меня было странное ощущение, что стены вагона смыкаются, грозя расплющить меня в лепешку. Я уже поняла, что попалась в ловушку. Мама заманила меня сюда, чтобы поговорить о том, что надо свыкнуться с мыслью о потере Финна и жить дальше. И деваться мне было некуда.

— Если знаешь, то зачем предлагаешь?

— Потому что есть такой способ притупить боль: спрятать тяжелые воспоминания под слоем новых. Если мы пойдем в «Хорн и Хардарт», это свежее впечатление ляжет, как тонкое покрывало, на все те разы, когда ты ходила туда с Финном. Каждый раз, когда ты будешь туда приходить, новые воспоминания будут накладываться друг на друга, создавая защитный слой, и в итоге тебе будет уже не так больно вспоминать, как вы были там с Финном. Понимаешь?

— Как-нибудь в другой раз.

— И «Клойстерс». То же самое с «Клойстерсом»…

Похоже, она совершенно меня не слушала. «Клойстерс»? В самой мысли о том, чтобы пойти в «Клойстерс» с мамой, было что-то неправильное. Березовая Дева Мария, глядящая на меня… Все эти тесные каменные лабиринты и тихие уголки, где произнесенные вслух слова могли сохраняться веками. Никакие защитные слои, никакие завесы новых воспоминаний не скроют двух призраков — меня и Финна, — навсегда поселившихся в этом месте.

— А нам обязательно об этом говорить? — спросила я.

— Джун, прошло уже больше месяца.

Я откинулась на спинку сиденья. Закрыла глаза, скрестила руки на груди и очень медленно выдохнула. Потом открыла глаза и посмотрела на маму.

— Расскажи мне какую-нибудь историю о себе и о Финне. Из вашего детства. Одну историю — и я пойду в «Хорн и Хардарт».

— Ох, Джун…

Но я поняла, что она уже вспоминает о том, как была маленькой. Поняла, что она обязательно что-то расскажет — просто не сможет не рассказать.

В конце концов она рассказала о пляже на заливе Кейп-Код, куда их с Финном возили на летние каникулы. Я даже не сомневалась, что это был тот же самый пляж, о котором говорил Тоби. Разница заключалась в том, что мама действительно умела рассказывать. Она рассказала, что бабушка с дедушкой любили поспать подольше, а мама с Финном вставали с первыми лучами солнца и сами бежали на пляж. Небо, окрашенное рассветом, напоминало румянец на горящих щеках. В такой ранний час на пляже не было ни души — весь пляж принадлежал им одним, маме и Финну. Как будто они попадали в другое время, сказала мама. Она сказала, что они с Финном переворачивали мир вверх ногами. Притворялись, что песок — это тучи, а море — небо. Она рассказала, как Финн однажды нашел мечехвоста размером с арбуз, и как они подзадоривали друг друга, кто первым не побоится и оттащит его в воду.

— Он был похож на какое-то доисторическое чудовище, Джун. На монстра из фильма ужасов.

Было видно, что мама вся — там. В этом лете под розовым небом, на пустом пляже. С Финном.

— И что потом?

Мама улыбнулась.

— А потом Финн поддел его ногой и перевернул на спину. Поднял, как большую кастрюлю, и отнес к воде.

Электричка проехала через Уайт-Плейнс и Фордхем, мимо школы в Гарлеме, у которой нет окон, мимо станции на Сто двадцать пятой улице, где я ни разу не выходила. А потом электричка нырнула в подземный тоннель, в темный лабиринт путей под Манхэттеном, выводящий наружу уже на Центральном вокзале.

— А почему Финн перестал рисовать? — спросила я, не глядя на маму.

В этих темных тоннелях все оконные стекла превратились в зеркала, и, подняв голову, я заметила, как пристально смотрит на меня мамино отражение. Ее лицо посуровело, ожесточилось. Отсветы ламп на стекле придавали ее отражению сходство с картиной. Там, в окне, у нее на лице были только яркие губы и глаза, а кожа стала прозрачной, почти невидимой.

— Из-за Тоби, — сказала она.

— Из-за Тоби?

— Этот человек сломал Финну жизнь.

— Вряд ли он прямо такой уж плохой. Да и Финн никогда не позволил бы, чтобы кто-то ему указывал. Никто не смог бы заставить его перестать рисовать.

Мама скрестила руки на груди и очень долго сидела молча. Действительно долго.

— У него есть прошлое, Джун, — сказала она наконец. — Понимаешь? Этот Тоби вовсе не светоч невинности. Когда-нибудь ты поймешь. Любовь побеждает все, так? Семью, искусство и все остальное. Финн был влюблен в Тоби, а это значит, что все остальное утратило для него смысл и стало неважным.

Все остальное стало неважным. И я в том числе.

— А почему я о нем ничего не знала?

— Потому что я не хотела, чтобы он как-то касался тебя или Греты. Я так и сказала Финну, сразу. Если он хочет общаться с племянницами, пусть не вмешивает в это Тоби. Если водишь компанию с отбросами общества, то не думай, что все вокруг будут визжать от восторга и умилятся. Нельзя иметь сразу все. Финн никогда этого не понимал.

Я тоже этого не понимала. Почему нельзя иметь сразу все?

— Ты поставила его перед выбором? — спросила я. Мама отвернулась. Она явно не собиралась отвечать. — Ты… — Мне не верилось, что моя мама на такое способна. Это было совсем на нее не похоже. Мне вдруг стало ужасно жалко Тоби.

— Все, хватит. Не хочу об этом говорить.

— Но…

— Нет, правда, Джун, — сказала мама. — Это я должна плакать и горевать. Он был моим младшим братом. Я заботилась о нем, когда мы были детьми. Знаешь, что это такое, когда у тебя папа — военный? Мы постоянно переезжали с базы на базу. И я присматривала за Финном. Это была моя основная обязанность: следить, чтобы с братом все было в порядке. Моя обязанность, Джун. И я не позволю, чтобы ты продолжала себя изводить. Это уже переходит всякие границы. Все эти терзания, грусть-тоска, неуемная скорбь… Это я должна тосковать и убиваться, Джун. Это я потеряла брата. — Она закрыла лицо руками, прижав ладони к глазам. — Думаешь, я не знаю, что ты там слушаешь у себя в комнате каждый вечер? Думаешь, я не знаю, что это «Реквием»? А кто, ты думаешь, открыл эту музыку Финну? Он — не единственный человек в этом мире, кто разбирается в красоте.

Она откинулась на спинку сиденья, и ее отражение в окне исчезло. Я прижалась лицом к стеклу, стараясь разглядеть, что там снаружи. Стены тоннелей были покрыты таким толстым слоем грязи и пыли, что эта грязь больше напоминала пушистый мех. Я подумала, что в этих темных тоннелях вполне могли бы жить волки. Подумала, что эти тоннели чем-то напоминают кровеносные сосуды в человеческом сердце.

Мы все-таки не пошли в «Хорн и Хардарт». После «Мейси» мы сразу вернулись на вокзал, съели по куску пиццы в тамошнем буфете и поехали домой.

Грета была уже дома. Она потратила все семьдесят пять долларов, полученные от мамы, но купила всего одну пару джинсов «Guess», которые даже и не участвовали в распродаже, и около двадцати черных резиновых браслетов из галантереи на Тридцать четвертой улице.

Мама сердито нахмурилась.

— Я не только себе их купила, — сказала Грета. — Тут часть для Джун. — Она сняла с руки несколько браслетов и протянула их мне.

— Это мне? Правда? — спросила я.

Мама посмотрела на Грету, потом — на меня. Снова на Грету, опять на меня. Тихо вздохнула, и мне захотелось сказать что-нибудь, что ей хотелось услышать. Мне вдруг подумалось, что если я что-то такое скажу, то тогда — может быть — все еще как-то наладится, и мама опять станет мамой, которая никогда в жизни не стала бы заставлять человека выбирать между сестрой и бойфрендом.

Я выпалила, не успев даже додумать мысль до конца:

— Завтра я помогаю на репетиции. — Грета с мамой уставились на меня. — Грета сказала, что им нужна помощь за сценой.

— Замечательно, Джун, — сказала мама.

Я украдкой взглянула на Грету и увидела, что та улыбается. Искренней, настоящей улыбкой.

— А потом сходим в кафе, хорошо? — Преувеличенно радостный голос Греты звучал фальшиво, но мама, похоже, этого не заметила. Она с довольным видом кивнула.

— Отличная мысль. — Мама улыбнулась нам обеим, а потом повернулась ко мне: — Так держать, Джуни.

Я кивнула, внимательно глядя на маму. Может быть, я смотрела на нее слишком долго. Но мне нужно было как следует разглядеть эту новую маму.

— Ладно, девчонки, вы пока чем-нибудь займитесь, а я приготовлю ужин.

Поднявшись к себе, я надела браслеты. На руках Греты они болтались свободно, а на мне растянулись и обхватили запястье, как фиксирующий ортопедический напульсник, который дедушка носил после того, как свалился с самоходной газонокосилки. Я стянула браслеты с руки, по одному за раз, и положила на стол. Потом убрала их в тайник в шкафу, где прятала чайник и все остальное. Впервые за последние три года Грета сделала мне подарок, и хотя я ни капельки не сомневалась, что она подарила мне эти браслеты исключительно потому, что иначе ей бы наверняка влетело от мамы, мне все равно хотелось их сохранить.