26 июля
Проснувшись, Фред сперва не понял, где находится. Ведь и в Берлине чирикают птички — только иначе. А главное — пахло иначе. В Кройцберге пахло асфальтом, пылью, пряностями и бензином. В Грюнбахе пахло водой, землей и хвоей. Фред принял холодный душ, что не смогло заменить вошедшее в привычку утреннее купание в озере. У него болела голова.
В квартире Фреда ничего не изменилось. Конечно, не так уж долго он и отсутствовал — что могло так уж измениться? Воздух был спертый, но это легко поправить. Вчера Ёзер подивился, как он хорошо выглядит, и продал ему две бутылки вина и баночку своего тонкого турецкого табака. Обе бутылки Фред, к сожалению, выпил.
Похмелье — об этом изрядно гнетущем состоянии он успел почти совсем забыть. Похмелье лишь тогда не гнетет, если вечер накануне был веселым. Тогда говорят: было круто. Старею, сказал себе Фред.
И снял телефонную трубку.
По крайней мере, телефон мне еще не отключили, подумала Сюзанна, которая — как и каждое утро — сидела у себя в кабинете, хотя делать было почти нечего.
— Бекман, — сказала она.
Фред Фирнайс представился и поблагодарил ее за время, проведенное в хижине. Сюзанна в эти дни в основном печалилась. Но, услышав его голос, вдруг обрадовалась. Он был ей симпатичен, этот Фирнайс, хотя — как и всех писателей — она не могла воспринимать его всерьез. Выслушала его отчет. Имя Мара упоминалось часто. Даже слишком часто.
На письменном столе Сюзанны лежали клочки купюры в пятьсот евро, которую та самая Мара и разорвала. Ее можно склеить и обменять, думала Сюзанна, для которой театральные жесты мало что значили. Она зажала трубку плечом и раскладывала на столе пасьянс из обрывков, и тут ей в голову пришла одна идея. Последняя — может статься, спасительная — идея.
— Ну что ж, время, проведенное в хижине, оказалось не таким уж креативным, — вздохнула Сюзанна.
— Последние дни были ничего, — возразил Фред, немного помедлив. — Пожалуй, это было связано с Марой.
— Это значит, я могу питать надежду? Вы писали, господин Фирнайс?
— Да. Вполне пригодные вещи. Вы знаете, я к себе строг.
— До известной степени, да.
— Ко мне вдруг снова вернулась способность писать.
— И что, текстов хватит на книгу? — Настроение Сюзанны прямо на глазах стало улучшаться.
— Тоненькая книжечка могла бы получиться.
— Что вы хотите сказать сослагательным наклонением прошедшего времени?
— Я их сжег.
— Вы шутите?
— Нет, правда. Вы же сказали, что не хотите рифмованного. И не хотите хокку, и никаких описаний, и никаких чувств…
— Такого я никогда не говорила!
— Я думал, вы вообще не хотите лирики. Ну, тогда, значит, нет.
Сюзанна готова была разреветься и обругать этого автора, повредившегося умом, но взяла себя в руки, вспомнив, что ее сильная сторона — сохранять голову холодной. Был лишь один шанс спасти издательство. И она не должна его упустить.
— Господин Фирнайс, — сказала она ледяным голосом. — Я знаю, кто такая Мара. И знаю, где ее найти. Вы можете получить всю эту информацию от меня. При одном условии: в обмен на ваши стихи. Рабочее название книги: «Любовь среди рыб». Сейчас десять часов. У вас есть ровно тридцать часов на то, чтобы восстановить уничтоженные тексты или написать новые. И не задавайте мне вопросов про Мару. Завтра вы все узнаете. Жду вас в издательстве завтра, 27 июля, в 16 часов.
Сюзанна положила трубку. Взяла склеенную купюру, чтобы отнести ее в банк. Не в свой банк. А в тот, где ее никто не знает. Если Фред в самом деле принесет стихи, придется нарушить договор и выдать Лизи, что, возможно, будет стоить ей дружбы. Но с годами она привыкла иметь нечистую совесть даже за то, что пока даже не произошло.
Примерно в это же время Лизи находилась недалеко от Лейпцига. Отсюда она должна была повернуть на юг и дальше следовать зову сердца. Так она суфлировала себе, не будучи до конца уверенной, то ли она следует зову сердца, то ли просто потеряла рассудок.
Накануне, после идиотской сцены с Сюзанной, она вернулась в свою квартиру в Темпельхофе, смотрела со своего балкона на кладбищенский парк и курила одну сигарету за другой. Курила она всего раз в год, и этот раз пришелся на тот день. Если я и дальше буду так курить, лучше прямо сейчас лечь в могилу, подумала она, хотя рано или поздно ей все равно придется очутиться в могиле и сгнить вместе с ее йоговской фигурой и всеми ее чувствами. Эта мысль подвигла Лизи немедленно открыть бутылку лимончелло, набить себя хрустящими палочками из полбы, закурить еще одну «Муратти» и подвести баланс. Подводить баланс предприятия — дело трудное, а уж баланс человека — это порой фатально. После трех стаканчиков лимонного ликера, который она привезла из Апулии — возможно, из последнего совместно проведенного с дочерью отпуска, — она нарисовала большой плюс на большом листе бумаги. Долго, очень долго она ломала голову, но нашла всего три пункта, которые можно было расценить как успех, поэтому большой лист бумаги оставался гнетуще пустым:
1) У меня прекрасная дочь (которую я теперь почти не вижу).
2) Я сравнительно удачно разведена;
3) У меня есть добившийся успеха брат.
В течение следующего стаканчика она размышляла, не вписать ли сюда уже введенную в игру йоговскую фигуру. Но, во-первых, тело не представляло собой ни надежной, ни долговечной ценности, а во-вторых, отныне она его быстро уничтожит при помощи лимончелло, хрустящих палочек и «Муратти». Вот тебе и вся средиземноморская диета! Лизи развеселилась. При этом ей бросилось в глаза, что она располагает изрядной долей самоиронии. Да, вот это можно было внести в список последним пунктом:
4) Я прекрасно умею дурить сама себя.
Однако после очередного стаканчика Лизи уже не была так твердо уверена, следует ли оценивать как большой плюс то, что при разложении собственной личности она будет самостоятельной.
Этот талант наверняка достался ей от мамы. Не талант самокритики, а талант Лизи-критика. В рамках одного трехдневного семинара, посвященного психологической проработке темы «Семейная драма», с помощью руководительницы курсов Лизи выделила три основные фазы своего детства. С нуля до семи лет мать обращалась с ней как с куклой, она была своего рода ребенком-игрушкой, которую наряжали в восхитительные платьица и заплетали косички, а потом гордо представляли публике. Между семью и четырнадцатью она столкнулась с безразличием к себе, что можно было — если смотреть позитивно — интерпретировать как фазу свободы. После четырнадцати Лизи встречала со стороны родителей только критику. Мать была главным обвинителем. Отец становился на сторону сильнейшего, то есть матери. В принципе не было ничего, что бы она делала правильно. А если и делала, это, разумеется, не заслуживало упоминания. У нее были не те подруги, не та обувь, не те оценки в школе, не те интересы, она читала не те книги, смотрела не те фильмы, носила не ту одежду, ее кавалеры были ужасны, профессиональные представления наивны, роли смехотворны, квартира безвкусна… У ее старшего брата все это никогда не обсуждалось. Тот рос действительно свободно, окруженный уверенностью, что он пойдет правильным путем, и надо же, именно так и вышло. Ему можно было даже жениться на швабке, переселиться в Хайденхайм-на-Бренце, все без проблем, ему можно это делать. Лизи же после посещения родителей приходилось всякий раз заглядывать в паспорт, чтобы удостовериться, что она уже совершеннолетняя. «Вы должны избавиться от старой модели поведения», — сказала психотерапевт по семейным вопросам, и это привело к тому, что Лизи активировала свою модель поведения и подумала: опять я что-то должна, чего не могу. При том что с возрастом Лизи стало ясно: ущербность заключалась не в ней самой, а лишь во взгляде ее родителей. Ущербность была врожденная — так же как другие рождаются королевами, только у нее наоборот. Никакими действиями этот недостаток не устранить, напротив, он только проявится на свету отчетливее и жестче. Все усилия останутся не только тщетными, они даже будут контрпродуктивны. Даже если бы Лизи оказалась единогласно избрана президентом страны, на инаугурации у нее гарантированно были бы «не очень хорошо уложенные волосы», речь, «м-да», да и «должностишка уже не та, что была когда-то».
Что касается пунктов на листе с большим минусом, Лизи записывала не все, что приходило в голову, потому что большую часть она и без всякого списка знала наизусть. Мысленный спектр простирался от «доламываю все приборы при попытке их починить», через «не могу настроить видеомагнитофон» до «профессиональная кульминация: стала мертвым грузом в картотеке агентства». Да, она умела говорить с поставщиками предприятия готового питания так же хорошо, как и с сервировщиками, и с начальницей производства, ее считали социально компетентной, и все же: шаткая уверенность в себе рушилась, стоило матери спросить: «Ну что, все намазываешь бутербродики?» И ведь это была правда — она оказалась несостоятельной. Ибо вообще-то она должна была стоять по другую сторону скатерти. В свете софитов, перед камерами. Мысль, которая в последнее время лишь изредка окрыляла ее воображение, самое большее в те редкие минуты, когда она могла принять саму себя в зеркале за двадцатипятилетнюю. В большинстве же случаев — что тоже не соответствовало действительности — она воспринимала себя как шестидесятилетнюю. Если хорошее настроение включало ее самоиронию, ей, по крайней мере, удавалось при виде морщин на лице обозначить себя как многогранную личность.
Когда ее жизнь сделала это странное отклонение в сторону крена? Что этому предшествовало? О чем она мечтала?
Последнее Лизи знала очень хорошо:
1) Хочу делать то, что приносит радость. Только не знаю что.
2) Хочу спасти мир. Только не знаю как.
3) Хочу быть любимой. Только не знаю кем.
Бутылка лимончелло стояла на балконе обличающе пустой, когда ночь опустилась на могилы и жилища Берлина, — а что такое жилища, как не могилы до востребования — места сохранения кладбищенских дезертиров, беженцев из крематория! Лизи заметила, что ее мысли немного заплетаются, но одно она знала наверняка: надо куда-то уехать. На пару дней прочь из города. Все равно куда. На юг. Может быть, в Грюнбах на Эльбзее. Почему бы и не в Грюнбах на Эльбзее?? Там место силы. Вообще Малое Эльбзее — магическое место, которое по волшебству эльфов снова приводит душу в равновесие. И Фред… Альфред! Может быть, она случайно встретит его там.
Возможно, во всем ему признается.
Она должна во всем ему признаться!
Правда, по любым прогнозам это будет стоить ей дружбы с Сюзанной. Но она должна рискнуть. Раз в жизни по-настоящему рискнуть. Действовать без оглядки на рассудок. Не страдать. Не загонять себя в роль жертвы. Не быть благородной. Не быть хорошей. Просто идти тем путем, какой подскажет сердце. Что постоянно проповедуют все учительницы мудрости и гуру? Путь начинается СЕЙЧАС.
Остается лишь одна проблема, подумала она: СЕЙЧАС я однозначно слишком пьяна, чтобы ехать.
На следующий день опьянение прошло, но не прошло решение уехать из города. Но хороша ли идея насчет Грюнбаха?.. Ведь и великолепный дом ее брата, в конце концов, тоже всегда был для нее открыт.
Она приближалась к перекрестку с автобаном на Нюрнберг и стояла перед выбором: поехать в Хайденхайм-на-Бренце и укрыться на несколько дней в замке семьи? Или поехать в Грюнбах-на-Эльбзее на лоно природы — правда, Грюнбах в случае неблагоприятного развития событий очень быстро мог превратиться в задницу мира.
Конечно же, мне хочется в Грюнбах, призналась она себе. Конечно же, мне хочется в Грюнбах, чтобы увидеть Фреда. И это не очень хорошая затея, поскольку я все еще понятия не имею, что мне ему сказать. Кроме того, я женщина с достоинством, а не герла-тинейджер, которая в гормональном безумии первой влюбленности бегает за мужчиной, которого даже не знает.
В принципе я никакая не женщина с достоинством, а женщина, которая умеет изобразить достоинство. Так, как актеры вообще только потому актеры, чтобы могли сыграть свою жизнь. Но что, если достоинство как раз в том и состоит, чтобы выбросить за борт наигранное самоуважение?
Каково бы это было — хоть раз не играть, а быть?
С другой стороны, до Хайденхайма отсюда рукой подать. Она могла бы провести несколько дней в гостевом домике в саду брата. Чтобы племянники могли продемонстрировать ей новейшие компьютерные игры, поболтать с невесткой, с которой она по некоторым вопросам находит больше понимания, чем с братом, побродить по окрестностям, поесть местные клецки-«пуговки», успокоиться…
Перед решающим поворотом Лизи сделала остановку на оборудованной стоянке, чтобы дать себе дополнительное время на раздумья. Кроме того, ей требовался кофе, требовался туалет и требовалось горючее.
Это случилось у кассы. Когда она расплачивалась, одна монетка упала на пол. Лизи нагнулась за ней. А когда снова выпрямилась, почувствовала боль. Она началась на нижнем конце позвоночника и молниеносно распространилась по всему телу от макушки до пяток. Со слезами на глазах Лизи спрятала остаток денег в кошелек и захромала к своей малолитражке. Когда открывала дверцу, у нее занемели ладони. Она с усилием оперлась на кузов и с большой осторожностью опустилась на водительское сиденье. Подтянула за собой ноги — сначала правую, потом левую. Боль пульсировала, ударяясь в сиденье. От нагрузки ей чуть не стало дурно.
Раз в год с ней случалось такое: прострел. В то время как большинство людей страдают от него в зимние холода, Лизи прострел застигал в основном летом. «Но почему именно сейчас?» — в отчаянии спросила она себя. И поневоле улыбнулась, насмехаясь над самой собой. Это всегда происходит «именно сейчас», то есть в самый неподходящий момент, который почему-то всегда подходящий, поскольку для прострела — соответственно его природе — никогда не может быть подходящего момента.
Я хотела уехать! Подальше! Освободиться! И тут такое!
Лизи завела машину. Теперь все было ясно: она свернет на перекрестке на запад и поедет к брату, ортопеду. Он опять худо-бедно снимет ей боль уколами и потом назначит остеопатическое лечение, которое и сделало его знаменитым.
Залягу в гнездышке идиллической маленькой семьи, думала Лизи. Все будет хорошо. Все пойдет по проторенной колее.
Когда она увидела первые указатели, предупреждающие о близком перекрестке, на нее напал приступ ярости. Она даже не предполагала, что в ней может скрываться такая ярость. Ярость на прострел, ярость на обывательский дом брата, ярость на удавшуюся жизнь брата, ярость на Сюзанну, ярость на судьбу, а прежде всего ярость на себя саму. Разве не всегда с ней все одно и то же? Всегда именно то же самое? Она хлопнула ладонями по рулю, и ей было безразлично, что она при этом нажала на гудок. Перед тем, как я сделаю какую-нибудь глупость, в голову мне приходят тысячи отговорок, почему неразумно делать что-то неразумное. И этот проклятый прострел — не что иное, как проклятая отговорка! В конце моей жизни я буду внушать смерти, что это очень неразумно, а кроме того, нездорово — умирать. Но смерти будет все равно.
Лизи улыбнулась решительно и довольно, когда оставила имение брата справа и продолжила путь прямо на юг.
Фред тоже был в ярости.
— Об этом не может быть и речи, — громко сказал он уже после того, как положил трубку. К сожалению, в этом Сюзанна его опередила. — Я не позволю себя шантажировать!
И как ей вообще могло прийти такое в голову! И что там с Марой? Откуда Сюзанна знает Мару? Может, она ее похитила? И держит взаперти в подвале? И почем ей знать, что я вообще интересуюсь Марой? Может, она просто блефовала. Блефовать она умеет, высший класс, иначе она никогда не смогла бы утвердиться со своим карликовым издательством в большом мире книжного бизнеса. С ее бы способностями в покер играть, она не знала бы проигрыша ни за одним покерным столом мира. Но только не у него.
— Наплевать и забыть! — выкрикнул Фред в открытое окно.
А поэтические сборники выпускают и другие издатели.
Красивые матери есть и у других дочерей.
При этом Фреду — едва он сформулировал задуманное в голове — стало мучительно ясно, что он гармонирует именно с карликовым издательством Сюзанны и что ему самому жаль сожженных стихов. И что из всех матерей и дочерей мира он хотел бы сейчас установить отношения только с Марой. Может, как раз потому, что она так беспощадно их разорвала. Дочерью она была в любом случае. А матерью? Может быть. Следовало бы разузнать о ней хоть что-нибудь!
Он бросился на улицу, зашагал прямиком в ближайший магазин электроники и купил самый дешевый плоский прибор, способный выходить в Интернет, шикарное английское название которого он принципиально не хотел запоминать.
Дома ему удалось неожиданно ловко привести этот прибор в действие, и потом он гуглил в течение часа. По запросу «Мара» нашлось почти двести миллионов ответов. Кроме того, свыше ста миллионов картинок про Мару, из которых первые три тысячи после быстрого просеивания показывали мужчин и женщин, которые не имели ничего общего с его Марой. Но прежде всего появились фотографии животного, которое выглядело как помесь зайца, свиньи и кенгуру.
На запрос «Мара Словакия» ответов нашлось уже всего сто пятьдесят тысяч. С колотящимся сердцем он просмотрел первые сто, но не нашел ничего, кроме информации об одном водохранилище и о профессиональном присмотре за стариками. Как там звучала профессия Мары — что-то с лимбо… На запрос «Мара лимнология Зволен Словакия» выпало всего 7 ответов, в большинстве своем румынские pdf-файлы, содержание которых оставалось для него темным и в которых «Мара» обозначало водохранилище, уже идентифицированное перед этим.
Неужто Мара — это фантом?
Мара — это псевдоним?
Мара — это трюк?
Фреду хотелось скомкать этот планшет как лист бумаги и вышвырнуть вон.
Теперь Мара могла быть ему поистине безразличной.
Он мог бы, например, позвонить Шарлотте. Но не хотел.
Или пойти с Бенно напиться. Но тоже не хотел.
Или выругать Сюзанну. Но тоже уже не хотел.
Чего же вы хотите?
Мара! Мара! Мара!
Он мог сесть в машину, опять поехать на Эльбзее и ждать там.
Но этого он тоже не хотел. На Эльбзее шли дожди. И Мары там не было.
Когда Лизи добралась до Эльбзее, шел дождь. Приступ отваги на перекрестке с нюрнбергским автобаном придал ей хорошей скорости. Но уровень счастья стал падать буквально с каждым шагом, когда она выбралась из машины на нижнем конце лесной дороги, чтобы поковылять наверх, к Эльбзее. Ехать под дождем ей не хотелось. На какой-то жалкий километр щебеночной дороги ей понадобилось времени не меньше, чем девяностолетней дряхлой старушке, и чувствовала она себя соответственно. С поворота дороги над озером была видна хижина, и Лизи внимательно присмотрелась. Казалось, там все заперто. Ни дымка из камина, ни шевеления. Сердце Лизи забилось. А вдруг Фред все-таки там? Сидит внутри и пишет? Всю дорогу она запрещала себе думать о том, что ему скажет — из страха, что при более подробном размышлении все-таки передумает и повернет назад. Но тут мужество отказало ей, и она повернула назад.
Чтобы вскоре снова развернуться обратно.
Теперь, после того как она проехала почти восемьсот километров, уж последние-то сто метров она пройдет — не рассуждая!
Белого «бенца» на месте не было. Ставни были закрыты. Дверь оказалась запертой. А как было бы хорошо сейчас с Фредом в хижине при потрескивающих в печи поленьях… Но он, вероятно, уже и думать про нее забыл.
Лизи потащилась на мостки, склонность к драматизму заставила ее подволакивать левую ногу чуть больше, чем это было необходимо. Для этого ей не нужна была никакая публика.
Она посмотрела на озеро, в котором отражалось серое небо — среди узора иглоукалываний каплями дождя. Она чувствовала такие же покалывания в своем сердце. И в спине.
Вскоре стемнеет. Надо позаботиться о ночлеге. Или все-таки поехать к брату?
— Мара! — раздался у нее за спиной мужской голос.
Лизи вздрогнула, с искаженным от боли лицом схватилась за поясницу и медленно повернулась.
Я сойду с ума, сказал себе Фред, если не сделаю сейчас хоть что-нибудь.
Но вот чего я не сделаю точно: не позвоню Сюзанне. Сюзанна — в этом он был сейчас уверен — все и инсценировала. Ее заговор выглядел так: в тот вечер, здесь, у него в квартире, она тайно подсыпала ему яд, который вызвал нарушение сердечного ритма. После чего упекла его в больницу и подкупила докторшу, чтобы та предписала ему покой в горной хижине. Потом сняла горную хижину и подкупила этого Августа, который, видимо, был каким-нибудь лесорубом, которого она знала раньше, чтобы тот мог спасти ему жизнь. Этого Августа она снабдила дешевыми житейскими премудростями из какого-нибудь альпийского крестьянского календаря, чтобы мозгам Фреда хоть было что переваривать. А в завершение всего подослала ему словацкую сиделку своего отца! Это же все лежало на поверхности! Разве не говорил ее отец, что сиделка выглядит как стриптизерша и готовит так же? Эта шутка выдала Сюзанну с головой. Ей следовало бы помалкивать об этом. В Маре точно есть что-то от танцовщицы, нечто такое легкое, парящее. И она не умеет готовить! Она сама сказала! Сиделка притворилась исследовательницей каракатиц, чтобы слегка запутать следы. И он попался на эту удочку! Все это было так подло, просто неслыханно! И вместе с тем так продуманно!
С Сюзанной Фред больше не хотел иметь дела. Но сейчас ему необходимо было как-то отвести душу. Куда-то побежать и что-нибудь сделать. Прочь отсюда, на волю!
С усилием повернувшись, Лизи увидела Августа.
Она похромала ему навстречу. Он подошел, чтобы поддержать ее.
— Что с тобой?
— Прострел, — сказала Лизи. Айша лизнула ей руку, и это подействовало успокаивающе.
— Где Фред? — спросила Лизи.
— Уехал, — ответил Август. — Назад, в Берлин.
— О, — сказала Лизи.
В эту секунду зазвонил мобильник Августа.
— Это Август, — ответил он и тут же удивился: — Фред! — И потом еще: — Да, она здесь! — Потом немного послушал с нарастающим изумлением и, наконец, включил функцию громкоговорителя, чтобы Лизи тоже могла слышать:
— …и я раскусил не только ЕЕ, я раскусил вас ВСЕХ! Но самое большое разочарование — это ТЫ, Август… Неужели ты за деньги готов на все? Или что она там тебе предложила… Или ты делаешь такие вещи бесплатно? А может, вы с Марой заодно и вы все это сделали ради забавы? Но для меня это не было забавой! Это действительно распоследнее дело! Вам должно быть стыдно! Тебе должно быть стыдно!
— Фред? — Август переспросил тихо, почти упав духом. Но Фред уже дал отбой.
— Перезвони ему! — взмолилась Лизи. — Ему плохо.
Август набрал номер, но Фред не ответил.
Он снова набрал номер.
И снова отвечал автоответчик.
— Что же нам делать? — в отчаянии спросила Лизи. — Он совсем свихнулся!
— Сейчас я намажу тебе спину. У меня есть мазь, творит чудеса. Из черного корня, знаешь?
— Август, что-то надо делать! — вскричала Лизи, уже слегка паникуя. Потом вдруг замерла и спросила: — Август, ты тоже подкуплен?
— Что?
— Ничего.
— Что значит тоже? И почему ты говоришь без акцента?
— Ты должен мне помочь, Август. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Мы должны поехать в Берлин. Сейчас же. Одной мне не справиться. Умоляю тебя, поедем со мной в Берлин!
— Мне-то что, — сказал Август, — поедем так поедем. Только нужно позвонить Анни, отменить встречу. И на работу.
«Хафтлингер» Августа стоял на парковке на другой стороне озера. Он сказал Лизи, что ему надо добраться до машины — взять мазь, он всегда возит ее с собой, она помогает при змеиных укусах, вывихах и растяжениях, ссадинах — одно слово, черный корень. Лизи выглядела беспомощной. Мысли ее витали где-то далеко.
— Черный корень, можно еще сказать окопник, — добавил Август.
Он помог ей спуститься по дороге к ее машине.
— Ну чисто экскурсия дома престарелых, — сказал Август.
Когда они дошли до машины, уже стемнело. Они поехали на парковку в конце дороги.
— Пожалуйста, расслабься, — сказал Август, когда они добрались до его вездехода. — Спину давай, намазать.
К счастью, его руки, как отметила Лизи, были не так грубы, как его манеры.
Август сунул в рюкзак несколько вещей, потом искал по всей машине поводок для собаки, но так и не нашел и спросил:
— Поведу я?
— Поедем на твоей машине?
— На моей машине нам понадобится три дня. И твоя поясница мою машину не выдержит.
— Но как же ты вернешься, если мы поедем на моей?
— Да уж как-нибудь вернусь.
Лизи протянула Августу ключ. Он не возражал, чтобы она легла на заднем сиденье. Айша восседала на пассажирском месте рядом с водителем и, казалось, была горда, что в кои-то веки едет на настоящей машине.
— Я еду по дороге Пассау — Регенсбург?
Лизи не ответила, она была погружена в свои мысли.
— Эй! Мара!
«Мара» пронзила ее насквозь.
— Я подкуплена, — призналась она.
— Не понимаю, о чем ты, — сказал Август.
— А ты настоящий, реальный? — спросила она.
Помолчав, он ответил:
— Реальней почти не бывает.
И оба невольно рассмеялись — взвинченно и истерично.
А потом Лизи с грехом пополам удалось выложить свою историю.
— Ну и дела у вас, — сказал Август. — Расскажи кому — не поверит. Бедный Фред. Но он и сам такой же путаный.
Лизи вздохнула. Признание принесло ей не только облегчение, но и усталость.
— Ничего, если я немного посплю?
— Спи на здоровье.
Когда бензин был уже на исходе, Лизи все еще спала. Август свернул на оборудованную стоянку. Когда он заглушил двигатель, Лизи проснулась.
— Где мы?
— Хоф.
— Который час?
— Два.
— Почему мы едем через Хоф?
— Так короче, мне навигатор на моем мобильнике подсказал.
— Спасибо.
— Как ты?
— Не знаю.
Когда она выбралась из машины, стало ясно: не особенно хорошо. Все ее конечности были будто парализованы. Кровообращение застопорилось. Ей пришлось ухватиться за крышу машины, потому что в глазах потемнело. Август заправлялся. Они выпили эспрессо и купили две баночки энергетического напитка.
— Мне от него всегда плохо, — сказал Август, — только это и не дает заснуть.
Они прогулялись с Айшей и дали собаке напиться.
— Дальше поведу я, — сказала Лизи.
— Годится, — зевнул Август. Едва усевшись на пассажирское сиденье, он заснул. Но проспал недолго. Через полчаса потянулся: — Уже в порядке. Давай поведу?
— Что мне ему сказать? — спросила Лизи, пропустив его предложение мимо ушей.
— Без разницы. Расскажи ему все, что рассказала мне, да и дело с концом.
— Все-то у тебя просто, Август.
— Не понимаю, зачем люди так любят все усложнять.
— Да я на глаза ему не смею показаться.
— Но ведь я с тобой, я тебе подсоблю, а там все пойдет путем.
— Ой, не надо!
— А ты думаешь, я поехал в Берлин, просто чтоб прокатиться?
— А зачем ты поехал?
— Мне давно хотелось в Берлин. А то я всегда доезжаю только до Линца.
Лизи не до конца ему поверила.
— Тебе обидно, что Фред думает, будто тебя тоже подкупили, — предположила она.
— Да ты что. Меня не так легко обидеть, — обиженно сказал Август.
Лизи усмехнулась.
Небо над Берлином сменило антрацитовый цвет на голубино-сизый, когда они свернули с автобана А100.
— А я совсем иначе представлял себе Берлин, — сказал Август.
— Все представляют себе Берлин иначе. Самое крутое в Берлине то, что никакого Берлина вообще нет, — сказала Лизи. — Есть самое меньшее тысяча разных Берлинов. Только небо одинаково над всеми ними. Но это известно нам от Вима Вендерса.
— Кто это, исследователь неба?
— Вим Вендерс?
Лизи не была уверена, что Август ее не дурачит. У него вообще никогда не знаешь, шутит он или говорит всерьез. Поэтому она ничего не ответила.
— Скоро уже приедем, — только и сказала она.
Под мостом автобана они увидели троих скинхедов, которые окружили одного подростка и прижали его к широкому бетонному столбу. Когда они проезжали мимо, подросток как раз получил затрещину.
— Остановись, — сказал Август.
— Что случилось?
— Тут бьют одного.
— Такие потасовки сплошь и рядом.
— Сейчас же развернись и езжай туда.
— Если хочешь, вызовем полицию.
— Развернись.
— Август, это Берлин. Ты не можешь вмешаться во все, что тут происходит.
Когда Август сделал попытку выпрыгнуть из машины на ходу, Лизи все-таки развернулась. Скины уже обрабатывали свою жертву: длинный, спортивный боец крепко удерживал юношу, низенький жирный с татуировкой на загривке бил его руками, юный бледнолицый пинал своими армейскими ботинками по ногам и в пах. Но били они пока не в полную силу, а лишь забавляясь страхом юноши мечтательного вида, как кошка забавляется последней паникой мышонка. Из носа кудрявого юноши текла кровь. Казалось, больше всего он беспокоился за свою красивую, светлую куртку — подарок матери или, может, подруги?
Когда длинный увидел, что красная машина останавливается возле них, он подтолкнул жирного, чтобы тот обратил на это внимание. Бледнолицый с провокативным презрением смотрел в сторону Лизи и Августа. Все трое бритых участили удары.
Август вышел из машины.
— Эй! — крикнул он.
Скины посмотрели на него. Когда исполин с могучими плечами и бицепсами, в горных ботинках и коротких штанах из оленьей кожи без малейшего колебания зашагал к ним, их охватила тревога.
— Братва, видали фрика? — крикнул жирный.
Август не ожидал, что они могут так быстро бегать.
Не ожидал он и того, что жертва трех скинов тоже даст деру при его приближении.
— Постой! — крикнул Август. — У тебя все в порядке?
Но кудрявого уже и след простыл.
— Городские, — констатировал Август, снова залезая в машину. Он погладил Айшу, как будто хотел убедиться, что они вдвоем еще связаны с природой.
Лизи остановилась у турецкой пекарни, открытой круглые сутки, и купила хлеб, аромат которого тут же растекся по салону.
Они немного прошлись с Айшей, прежде чем позавтракать на балконе квартиры Лизи. В одном углу все еще стояла пустая бутылка лимончелло. Правда, полную пепельницу она убрала. Ее затошнило при одной мысли о сигаретах. К счастью, курила она только раз в год.
— И вот из-за этого свежего хлеба ты и живешь в Берлине? — с некоторым недоверием спросил Август, выглянув на улицу и на кладбище.
— Да, в том числе и из-за этого, — сказала Лизи.
Еда сморила обоих. Город все равно начнет просыпаться лишь через несколько часов.
— Можно мне прилечь на софу? — спросил Август.
— Да ложись на кровать.
— С тобой или без тобой?
— Без тебя это называется.
— Я слишком хочу спать для грамматики, — сказал Август. — Но в остальном я годен на все. Только нужно мне сказать.
Лизи опять не знала, как ей быть с его словами. Насколько она могла понять, Август из чистой вежливости предлагал ей секс. Просто потому, что мужчине так положено. Во всяком случае, мужчине с той стороны Альп. На всякий случай она решила, что попозже попросит его еще раз втереть ей в спину мазь из черного корня.
— Спокойной ночи, — сказала она.
— Ночь спокойна, — пробормотал тот с закрытыми глазами. Его огромная ладонь покоилась на голове Аиши.
— Спасибо, Август, — добавила Лизи. Но не была уверена, что он ее слышал.
