4 июля

Дорогая Сюзанна!

Вчера я научился тирольскому пению. Вернее, учился: я приступил к обучению. Мне кажется, тирольские трели — это лучшее, что есть на свете. Секс должен быть ну очень хорошим, чтобы хоть как-то сравняться с тирольским пением. Уж простите меня.

Как же такое могло случиться, вероятно, спросите Вы. Я Вам расскажу: вчера, когда я шел по дороге в городок, навстречу мне попался Август на маленьком вездеходе, для которого не существует препятствий в обычном смысле слова. Мы доехали на нем до самой хижины, причем слово «ехать» к этому передвижению мало подходит. Бравый «Хафтлингер» (так называется эта машинка) пыхтел и карабкался и преодолевал склоны такой крутизны, как будто ему были нипочем никакие законы тяготения. Обычно я при такой гусарской скачке испытываю панический страх. Август рулил одной рукой. Вторая была ему нужна для курения. Но Август — из тех людей, рядом с которыми чувствуешь себя спокойно. Знакомо ли Вам это, уверенность, что ничего не случится? У меня в последний раз такое чувство было в раннем детстве, когда папа был еще дома.

К хижине нам необходимо было доехать потому, что добрый Август закупил мне продуктов этак на неделю, дотащить которые до хижины на себе было бы тяжеловато. Август, кстати, отправил мое первое письмо и отправит следующее, а потом, пожалуй, и это, поскольку он обещал снова приехать. Значит, Вы можете мне ответить в любой момент, если захотите. И если тут вообще есть адрес. «Маленькая хижина на Малом Эльбзее, предпоследняя тропинка налево, община Грюнбах». Вам ведь лучше знать, как тут принято. Если Вы и в самом деле напишете, то, пожалуй, лучше на «Серну». До востребования. Эти слова из другого времени. Но здесь, в Грюнбахе, они в самый раз.

Добравшись до места, мы перетаскали продукты в хижину. Август загрузил все уголки машины, за каждой дверцей что-нибудь было, упаковка риса, кило муки, пучок морковки. Салат немного пострадал от смазочного масла. Мои основные продукты питания — это двухкилограммовый каравай хлеба, целый круг сыра и гигантский кусок грудинки производства августовской мануфактуры. Мясо, как объяснил мне Август, две недели маринуется в соли с травами, потом при низкой температуре еще две недели коптится. Это, дорогая Сюзанна, я называю алхимией, и таким образом свинья вторично попадает на небо.

После того как мы немного подкрепились, Август сказал:

— Идем, поэт, я тебе кое-что покажу.

С недавнего времени Август всегда называет меня «поэт». Пока он не говорит «стихотворец», я еще могу это вытерпеть.

Мы взбежали на гору за хижиной. Похоже, для Августа это обычный способ передвижения в горах. Чем круче подъем, тем быстрее он несется. Мне было очень трудно за ним поспевать — мимо водопада, через ельник, круто в гору. Меня так и волокло за ним в потоке, с подветренной стороны его энергии, все выше и выше. По мере того как мы поднимались, деревья становились все ниже, все суковатее и заскорузлее, так эти лиственницы и кедры противостоят ветрам. На их ветвях висят бледно-зеленые лишайники, похожие на клочья из бород горных исполинов, которые те, верно, оставили, продираясь сквозь чащу. Деревья постепенно сменились горной сосной, горная сосна сменилась мхом, а мох — скалами. Мы прокладывали себе путь по осыпи до самого пика, который Вам придется представить себе без креста, ибо пики здесь стоят плотными рядами, и если каждый снабдить крестом, это здорово смахивало бы на кладбище.

Это было, наверно, сразу после полудня, солнце стояло в зените, но на такой высоте оно не припекало. Нас овевал свежий, довольно холодный воздух. Я добрался до вершины вскоре после Августа, сперва увидел его угловатые икры и кожаные штаны, а потом, наконец, и целиком этого великолепного человека: он стоял прямо, возвышаясь над всем окружающим, в то время как я слегка сутулился, весь взмок от пота и запыхался. Август ничего не сказал. Когда я тоже выпрямился, то увидел перед собой весь мир. Или по крайней мере все Альпы. Горы и долины, леса и поля, реки и озера, и вершины, вершины, вершины, покрытые вечным льдом, округлые, острые, широкие. Горы! Горы, насколько хватало глаз, а хватало их далеко, так далеко, что мне примерещилось, что я уловил кривизну Земли.

Август вдруг издал крик ликования. Знаете, такой вопль, древний, дремучий, альпийский, выражение радости, звук, который заставляет вибрировать все тело — от пяток до макушки, крик, который разносится над всем миром, колебания этого звука доходят до границ Индии, и там их можно расслышать, если замереть и напрячь слух. И окраска этого крика — внутренняя окраска — сначала красная, потом оранжевая, в крапинку, и крапинки расплываются, сливаясь друг с другом цветом великолепной розы, вот как это ощущается.

Йу-ху-ху-ху-ху.

О’кей, признаю, описание дурацкое.

Но у меня, по крайней мере, по спине побежали мурашки, я покрылся гусиной кожей, и она уже не сходила с меня, одна волна озноба сменялась другой, заставляя меня дрожать.

Извините меня, пожалуйста, я становлюсь высокопарным, словно человек, живущий в XIX веке. Мои собственные попытки я оставлю за завесой молчания.

— Это может каждый. Только начни, поэт. Йу-ху-ху! — сказал Август, но не так-то это оказалось просто. Когда я испустил из горла каркающий хрип, вдруг появились две хищные птицы — наверное, хотели посмотреть, не валяется ли где-то поблизости их издыхающий соплеменник.

Но ликующий вопль представлял собой лишь подготовку. Август хотел научить меня настоящим тирольским трелям, которые мы могли бы петь вместе.

— Для меня в первую очередь важно, чтобы ты не путался в тексте, понял, поэт? — сказал он, чтобы потом с величайшей серьезностью продиктовать мне: — Хуль-йо-и-дири-ди-ри, холь-ла-раи-хо-и-ри.

И я сперва повторял за ним, а потом пел за ним, а под конец мы пели вместе. Я должен был стоять прямо и в то же время расслабленно, уже одно это для меня почти так же сложно, как двойное сальто, к тому же я должен был еще и дышать, и расслабить язык. Думаю, я выглядел как совершенно спятивший человек. Но это доставляло радость, такую радость — послать миру первые собственные тирольские трели. Позвоночник при этом вибрирует, Август объяснил:

— Когда почувствуешь здесь вибрацию, значит, все правильно. Да, здесь, между лопаток. Там, откуда у ангелов растут крылья. Пение исходит из самой середины. Это крик из глубины сердца.

Август показал невероятную виртуозность в пении верхним голосом, на терцию или на квинту выше, как он мне объяснил, и когда он пел вместе со мной, тогда это звучало более-менее красиво. Вообще-то красиво на разрыв аорты.

— Хуль-йо-и-дири-ди-ри, холь-ла-раи-хо-и-ри!

Теперь я хочу немного посидеть у озера, посмотреть, не смогу ли услышать в памяти отдаленное эхо звуков. Знаете, как это здесь называют? «Подпустить». Вслушаться. Я думаю, слово «врубиться» близко к этому. «Врубиться» не означает оставить что-то закрытым (мешок, например), это противоречит смыслу слова. Врубиться означает впустить в себя. УСЛЫШАТЬ.

Август еще вернется, и я отдам ему письмо. У него дела в лесу. Он заготавливает подкормку для дичи на зиму. Буду рад, если Вы черкнете мне пару строк. Вы же знаете, где я.

С приветом,