42
– Не стоило мне смеяться, – говорит Лора дочери.
Для женщины, которую так легко смутить, она очень быстро нашлась. Сначала торопливо подобрала Маринин джемпер и плиссированную юбку, а также свой плащ и сумку, а потом, покраснев, бросилась к дверям вслед за дочерью. «Я встречал бурную реакцию на свою работу, но чтобы настолько…» – произнес у нее за спиной Александр Вайни, и публика подобострастно засмеялась. Несколько человек в задних рядах поднялись с явным намерением поймать Марину. Лора не оглянулась, даже когда строгий голос позвал ее: «Миссис Фаркаш!», будто это она все устроила.
А кто же еще? Сжимая в руках одежду дочери, Лора вырвалась на крыльцо и увидела ее, сидящую на нижней ступеньке.
– Марина!
– Спасибо.
Затем торопливое одевание под взглядами зрителей, высыпавших на лестницу. Марина молчала – может быть, из-за шока? После такого никто бы не удивился.
– Миссис Фаркаш, – повторил тот же голос, но теперь совсем рядом: толстый человечек с обилием подбородков. – Я вынужден настаивать…
– Господи, – тихо сказала Марина.
– Вы Маринин декан? – спросила Лора.
– Мы знакомы, – ответил тот. – Я…
– Ответственный за попечение? Кажется, об этом нам рассказывали, когда она сюда поступила?
– Ну, да. И как заместитель доктора Три, я должен просить вас…
Лора – и откуда только силы взялись? – подняла руку, приказывая остановиться, и декан, не меньше ее удивленный, умолк. Она с трудом проглотила комок и неожиданно для себя самой сказала:
– По-моему, любой, у кого есть малейшее представление о попечении, увидел бы, что сейчас не время.
Марина тихонько всхлипнула.
– Я, – объявила Лора, – забираю дочь домой. Мы распорядимся насчет вещей.
А потом, приобняв Марину и не представляя, в чем будут заключаться эти распоряжения, она провела ее через Мемориальную площадь и Гартские ворота к стоянке такси, на вокзал и, наконец, к лондонскому поезду.
Чтобы заполнить чем-то холодное и тревожное ожидание на вокзале, Лора купила им кофе, соленые чипсы и мандарин. Все это уже съедено. Марина в мамином плаще, застегнутом на все пуговицы, молчит. Они сидят рядом в глубине вагона для курящих, наполненного, кажется, немцами. Лора задумчиво слизывает с пальцев соль и понимает, что, если сама не заговорит, Марина до самого Лондона не скажет ни слова. Кроме того, она ужасно боится рассмеяться.
– Золотце, – говорит она севшим голосом, обнимает Маринины плечи, прижимается щекой к макушке, и от теплой кожи, от знакомого запаха немытых волос у нее перехватывает дыхание.
– Ну и ну, – шепчет Марина, – поверить не могу…
Как было бы хорошо, если бы эти всхлипы и дрожь оказались смехом. Разумеется, это не смех.
– Поверить не могу… – повторяет она.
– Все хорошо, – заверяет Лора, утирая лицо свободной рукой и украдкой опуская глаза.
Марина храбро сжимает губы, но ее тело сотрясается в спазмах. Слезы капают на руки.
– Я… Господи…
– Господи…
– Что скажет бабушка?
Лора открывает рот, но в голову не приходит ничего утешительного – только мысль о том, что скажет Рози, например, завтра утром, когда услышит новость поважнее этой. Она пожимает плечами.
– Все устроится. Я… все улажу.
– Не получится, мам.
– Все хорошо. Только, милая… как… если ты захочешь вернуться, в следующем триместре, будет трудно.
– Я туда не вернусь, – просто отвечает Марина.
– Нет?
– Нет.
– Хорошо. Понимаю. Я все равно не вижу, как теперь… Ладно. Хорошо.
За окном проносится вспаханное поле, потом еще одно. Если весна и готовится наступить, ничто этого не предвещает. Марина опять дрожит.
– Ш-ш, – говорит Лора, поглаживая ее волосы, утирая слезы, трогая скулы, ресницы, веки, губы. Наконец ее дочь успокаивается.
– Ты вела себя очень храбро, – говорит Лора и чувствует под пальцами слабую улыбку.
– Думаешь?
Лора смотрит вниз, в ее карие глаза. Она их знает, как глаза любовника.
– Да, милая, – говорит она, – думаю.