Без двенадцати семь Лора входит в «Геркулес» на обочине Нью-Кент-роуд. Это, как она и думала, обычная забегаловка. Тем лучше: значит, дальше конспирации его усилия не зашли. Зная Петера, можно предполагать, что он ее не дождался. Лору мутит – от гнева, конечно же. Она даже говорить с ним не будет, решает она. Полюбуется только на его корчи и оправдания, а потом развернется и уйдет.

За столиком возле бара сидит мужчина. Высокий, как Петер, широкоплечий, как Петер, но с осунувшимся и грустным лицом; пивного животика как не бывало, вместо пышных темных волос – полудюймовая поросль. Ни улыбок, ни прикосновений. Между ними серым зловонным пятном проплывает прошлое.

– Привет, – говорит он, – вот и ты.

– Я отказываюсь верить, – говорит Рози в Вестминстер-корте, – что Марина не образумилась. Она и думать забыла об этом дурацком школьном обеде, как только положила трубку. Она ведь любит миссис Добош и Наташеньку, просто решила показать нам свою независимость. Может быть, стоит позвонить и узнать, как все прошло?

– Нет необходимости, – отзывается Ильди, слушая с закрытыми глазами Жаклин Дюпре.

– Конечно, нужно позвонить, – говорит Жужи. – Мы должны первыми узнавать обо всех ее школьных приключениях. Марина для таких вещей до нелепого взрослая, но как знать, как знать. И до чего же я ей завидую: первый расцвет любви, поцелуи в вишневом саду… Помнишь, Рози, как я выбралась из домика лыжников на встречу с Кишем Иштваном у моста, и его…

– Хватит, – говорит Рози, переходя с венгерского на английский.

Поцелуи растут. Они расползаются по коже, как лишай, а ты тем временем меняешься изнутри, думая лишь об одном: что все это значило?

– И еще одно…

Лора вполне освоилась. Петер заказал ей бокал красного вина, потом стакан воды, потом еще бокал красного, больше первого, и каждый раз, когда Лора готова разрыдаться от жалости к себе (вот уж он обрадуется), она вздергивает подбородок, отпивает глоток – и слезы отступают.

Все идет как по маслу. Между началом их семейной жизни – банкетом в отеле «Бейсуотер роял Эксельсиор» – и ее горьким финалом, развернувшимся к западу от Вестуэя, времени прошло всего ничего, так что Лоре не составляет труда в подробностях описать Петеру все его промахи. Их последствия – куда более богатый источник: унизительные долги, слухи, чувство вины, неопределенность, первичная детская травма. Сколько раз она мысленно повторяла эти упреки, представляя, как Петер ползает перед ней в грязи или обнаруживает свою никчемность. Оба сценария приносили ей облегчение.

Однако настоящий Петер не делает ни того, ни другого. Это сводит ее с ума. Он заладил одно – «прости, прости», – а Лоре нужно совсем не это. Он так не похож на мужчину, которого она знала: не пьет, не буянит, не пятится к выходу с очередным своим вшивым дружком. Одевается, как и раньше, по-идиотски: огромные ботинки, нарочито неказистая спецовка – этакий испанский кустарь, герой Гражданской войны. Жизнь успела потрепать их обоих. Ногти у него чистые.

Более того, он спокоен: кивает и строит гримасы, будто все это сделал с ней кто-то другой, а Петер по-дружески – ха-ха! – ей сочувствует. Хочет узнать о Маринином характере, о здоровье матери, но не узнает, не заслужил. Слишком уж легко – да Петер, похоже, и сам это понимает, будто хочет себя наказать. Отлично, пусть! Лора громоздит обвинения: припоминает ему и кладбище фотографий, за которым молча ухаживает Рози, и Маринины школьные сочинения на тему «Как я провела выходные», для которых она поначалу выдумывала экскурсии с папой, а потом перестала. Как он мог смеяться над странностями семьи, а потом бросить Лору на их милость?

И что он скажет в свое оправдание? Хотел прислать весточку, но боялся. Запутался. Не знал, как поступить, и чем дольше откладывал, тем трудней все становилось. Отсюда и непростое решение… ничего не делать.

Да, признает Лора, оправившись от такой наглости, им живется неплохо, учитывая все обстоятельства. Да, справляются. Нет, вряд ли что-то случилось за эти тринадцать лет, разве что преждевременный закат ее преподавательской карьеры, временно-постоянный переезд в дом его матери, смерть любимых тетушек – Китти в Детройте и Франци в Эдмонтоне, – воцарение миссис Добош и превращение их дочери («извини, моей дочери») в школьницу.

У него теперь короткие волосы – и до чего неуютно смотреть на этот большой красивый череп, на уязвимые виски. Лора хочет его ранить:

– Знаешь, когда человек исчезает, начинается разная канитель. Из банка приходят письма. Не счета, конечно, – у тебя их никогда не было. Но раз за разом говорить им, что я… понятия не имею, где… Что? Куда ты собрался?

Петер сует по карманам спички, кисет с «табачишком», папиросную бумагу с наполовину сорванной оберткой.

– Расслабься, – говорит он.

– Как у тебя язык… Ну да, в самом деле…

– Паб закрывается. Не заметила?

– Но…

Сколько ночей она репетировала эти монологи; и ведь ничего даже не успела сказать. Что теперь делать – назначить еще одну встречу, чтобы сорвать на нем злость?

– Я… Мне надо…

– Я не спихнул на тебя всю работу, – говорит он. – То есть я и сам им все расскажу.

– Отлично! Ха! Зачем тогда ты меня впутал? Я уже солгала им из-за тебя.

– Да. Но.

– Что «но»?

– Я подумал, лучше уж написать, чем вообще ничего не делать. Первый шаг. Ты хоть представляешь, каково это – ненавидеть себя столько времени?

Придурок. Лгать ради него? Ну уж нет! И вообще, разве он не должен сперва отчитаться за все, что делал, где и как часто? «У меня, – думает Лора, – есть право знать». И еще ей до сих пор не представился случай упомянуть об Алистере Саджене, а это важно. Петер должен знать, что его покинутая жена пользуется успехом.

– Пошли, – говорит он.

Старик в опасно застегнутых штанах выбирает этот момент, чтобы прошаркать через порог «Геркулеса». Лора и Петер только что вышли в переднюю и вынуждены посторониться. Между внешней и внутренней дверями – крошечный закуток, обтянутый блестящей красно-коричневой анаглиптой. Петер так близко, что Лора чувствует жар его тела. Почему он никогда не носит пиджак? Мятая серая рубашка, затылок в трех дюймах от Лориных глаз – все это невыносимо раздражает. Шнурки развязаны, брюки в грязи, и все же он выглядит лучше, чем того заслуживает. Как его клетки смели обновляться, когда она так страдала? Она, Рози, Марина – и не рассказывай, как скучал по нас, думает Лора: ты сам это выбрал.

Сердце учащенно колотится, сотрясая все тело, будто готово разбиться в любую секунду. Гормоны или эндорфины – знакомый Петеров запах – оживляют ядовитые споры, все эти годы дремавшие в спячке. О нет, думает Лора. Только не все сначала.

Затем в лицо ударяет холодный воздух. Нет. Нет, черт возьми! Это всего лишь пот и грязь – он, может быть, нарочно их испускает. К тому же вполне вероятно, что Лора впервые за долгие годы слегка пьяна. Они идут бок о бок мимо закрытых забегаловок и цветочных клумб. Петер очень высокий, не чета своей усохшей родне или изящному Алистеру Саджену; он единственный, рядом с кем Лора не чувствует себя жирафой. Что-то плывет между ними – призрак их общего прошлого.

Не поворачивайся. Не смотри на него, он этого не заслуживает. Лора яростно ускоряет шаг, чтобы заставить себя догонять, но Петеру, с его армейской походкой, это почти не стоит усилий. Она вспоминает… Когда это было, в канун Нового года? Семьдесят первого, ты только подумай! Они встречали его в компании всех своих знакомых, и Петер прошептал ей на ухо слова, которые Лора никогда не забудет: единственное, что у всех них общего – это секс. «Мы все этим занимались, – сказал он. – И знаем об этом». Он был прав – этот забавный и щекотливый факт по-прежнему ее удивляет: липкие тайны ночи.

Прекрати! Сколько новогодних ночей он с тобой провел?

– Так с ними правда все хорошо?

– Я же сказала. Почему ты за весь вечер не выпил ни капли?

– Завязал.

– Что, серьезно? Взял и бросил?

– Мне это только вредило, – мягко говорит он.

– Можешь не рассказывать, я-то своими глазами видела… То есть хорошо, конечно. Ты… по-другому выглядишь.

– Еще йога. Вегетарианство. Работал на ферме в Уэльсе, стал чище. Я теперь новый человек.

Лжец. Если бы это было правдой – а это неправда, – он бы разрыдался и упал перед ней на колени. Он бы, черт его подери, весь вечер молил о прощении. А Лора, не сказав никому, что он в Лондоне, жив-здоров, стала его соучастницей.

Они должны обо всем узнать. Лора смотрит на его профиль. Она им расскажет, как только придет домой.

– Метро тут рядом, – говорит он, сворачивая в мощеный проулок. На другом конце, за бетонными тумбами, в вихре света проплывают автобусы и машины «Скорой помощи».

«Когда дойдем до них, – говорит себе Лора, – я велю ему оставить нас навсегда. Вот что я сделаю».

– Что? – спрашивает Петер через плечо.

Сама не зная зачем, она садится на тумбу.

– Я… – говорит Лора. – Это было так… Когда ты собираешься им рассказать, черт возьми?

Петер склоняется и смотрит ей в глаза. В груди что-то оседает, подтаивает и падает, как айсберг, отколовшийся от материка.

– Знаю, – говорит он, – я… просто… это нелегко. Она часто обо мне вспоминает?

– Вот это эго! – Лоре так смешно, что почти не хочется плакать. – Прости, мы говорим о дочери, которую ты бросил, или о твоей матери?

– Я про Рози. Черт, я не…

– Нет, если хочешь знать, практически не вспоминает. Потому что иначе расплачется. А ты чего-то другого ждал? Подумай, как это было унизительно для нее, кроме прочего. И в разводе-то ничего хорошего нет, а уж это…

– Бедная Рози, – говорит он. – Ну и скотиной же я был… С тобой тоже, старушка.

Последние остатки самообладания и достоинства рассыпаются в пыль. Лора погружается в пучину жалости к себе, горькие волны несчастья бьются о ее голову. Она осталась одна.

Нет, не одна. К ней, увязнувшей в болоте стыда, тянется чья-то рука; палец, проплыв у лица, отводит прядь волос, соблазнительно прилипшую к губе. Лора закрывает глаза.

И тут же их открывает. Какого черта он делает? Она поднимает голову, чтобы сказать Петеру – пусть оставит ее в покое, да как он смеет даже думать…

Он ее целует.