Остаток дня Розамунда провела в каюте, терзаясь тревогой, которую в немалой степени усилило то, что за это время Сакр-аль-Бар ни разу не зашел к ней. Наконец под вечер, не в силах справиться с волнением, она снова вышла из каюты, но увидела, что ее появление на палубе более чем некстати.

Солнце уже зашло, и команда галеаса, простершись ниц, предавалась вечерней молитве. Розамунда инстинктивно отступила назад и, скрывшись за занавесом, стала ждать. Когда молитва закончилась, она осторожно раздвинула занавес и заметила справа от себя Асада в окружении Марзака, Бискайна и нескольких офицеров. Она поискала глазами Сакр-аль-Бара и вскоре увидела, как он своей размашистой, слегка раскачивающейся походкой идет по проходу следом за двумя помощниками боцмана, раздающими гребцам скудную вечернюю пищу.

Неожиданно он остановился около Лайонела и грубо обратился к нему на лингва франка, которого молодой человек не понимал. Он говорил нарочито громко, чтобы каждое его слово было слышно на юте:

– Ну что, собака? Подходит ли пища галерного раба для твоего нежного желудка?

Лайонел поднял на него глаза.

– Что вы сказали? – спросил он по-английски.

Сакр-аль-Бар наклонился, и все наблюдавшие за этой сценой заметили злое и насмешливое выражение его лица. Он, разумеется, тоже заговорил по-английски, но, как ни напрягала Розамунда слух, до нее доносился лишь неразборчивый шепот. Тем не менее, видя лицо корсара, она ни на секунду не усомнилась в истинном, как ей казалось, значении его слов. Однако догадки Розамунды были далеки от действительности. Злобно-насмешливое выражение его лица было всего лишь маской.

– Я хочу, чтобы там, наверху, думали, будто я ругаю вас, – говорил Сакр-аль-Бар. – Заискивайте, огрызайтесь, но слушайте. Вы помните, как мы мальчишками добирались от Пенарроу до мыса Трефузис?

– Что вы имеете в виду?

На лице Лайонела появилось его всегдашнее выражение злобной подозрительности. Как раз то, что и было нужно Сакр-аль-Бару.

– Мне надо знать, способны ли вы и теперь проплыть такое расстояние. Если да, то вы могли бы найти более аппетитный ужин на судне сэра Джона Киллигрю. Вы, наверное, уже слышали, что «Серебряная цапля» стоит на якоре в заливе. Сумеете ли вы доплыть до нее, если я предоставлю вам такую возможность?

Лайонел с неподдельным изумлением посмотрел на корсара.

– Вы издеваетесь надо мной? – наконец спросил он.

– О нет, для этого я нашел бы другой повод.

– А разве не издевательство предлагать мне свободу?

Сакр-аль-Бар расхохотался – на сей раз он действительно был не прочь поиздеваться. Он поставил левую ногу на упор перед скамьей и облокотился о колено. Его лицо оказалось совсем рядом с лицом Лайонела.

– Свободу? Вам? – спросил он. – Силы небесные! Вы всегда думаете только о собственной персоне. Потому-то вы и стали негодяем. Свободу – вам! Клянусь Богом! Неужели, кроме вас, мне не для кого желать свободы? А теперь слушайте. Я хочу, чтобы вы доплыли до судна сэра Джона и сообщили ему, что здесь стоит галеас, на борту которого находится Розамунда Годолфин. Я забочусь о ней. А вы – если вы сейчас утонете, я пожалею лишь о том, что сэр Джон ничего не узнает. Ну как, согласны? Для вас это единственный шанс, разумеется кроме смерти, расстаться со скамьей галерного раба. Хотите попробовать?

– Но каким образом? – недоверчиво спросил Лайонел.

– Я спрашиваю: вы согласны?

– Если вы мне поможете, то да.

– Хорошо. – Сакр-аль-Бар наклонился еще ниже. – Постарайтесь получше сыграть свою роль. Встаньте и ударьте меня. Все, кто на нас смотрит, конечно, подумают, что я довел вас до отчаяния. Когда я отвечу на ваш удар – а бить я буду сильно, чтобы не возникло никаких подозрений, – вы свалитесь на весло и притворитесь, будто потеряли сознание. Остальное предоставьте мне. Ну! – громко сказал он и со смехом выпрямился, делая вид, что собирается уходить.

Лайонел, не теряя времени, выполнил наставления брата. Он вскочил и, подавшись вперед насколько позволяла цепь, изо всех сил ударил Сакр-аль-Бара по лицу. Никому и в голову не пришло заподозрить подвох. Гремя цепью, он опустился на скамью под испуганными взглядами гребцов, видевших его отчаянный поступок. Все заметили, как Сакр-аль-Бар пошатнулся от удара. Вскрикнув от удивления, Бискайн бросился к перилам, и даже в глазах Асада зажегся интерес при виде столь необычного зрелища – не так часто галерный раб нападает на корсара. С яростным ревом Сакр-аль-Бар вскинул кулак и, словно молот, обрушил его на голову Лайонела.

Сознание молодого человека помутилось, и он упал на весло. Сакр-аль-Бар вновь занес кулак.

– Собака! – прорычал он, но, заметив, что Лайонел лежит без чувств, опустил руку.

Он отвернулся и хриплым голосом позвал Виджителло и его помощников, те мгновенно прибежали.

– Снять цепь с этой падали и бросить ее за борт, – последовал суровый приказ. – Это послужит уроком для остальных. Пусть эти вшивые собаки знают, что ждет мятежников. За дело!

Один из людей Виджителло бросился за молотком и зубилом. Вскоре он вернулся, над палубой прозвенело четыре резких удара по металлу, после чего Лайонела стащили со скамьи и бросили в проходе. Он пришел в себя и стал умолять о пощаде, словно его действительно собирались утопить.

Бискайн посмеивался; паша одобрительно наблюдал за происходящим; Розамунда дрожала всем телом, задыхалась и едва не лишилась чувств от ужаса. Она увидела, как помощники боцмана поволокли отбивающегося Лайонела к правому борту и без малейшей жалости и сочувствия, точно мешок тряпья, выбросили в море. Она услышала леденящий душу крик, всплеск от падения тела и в наступившей тишине – смех Сакр-аль-Бара.

Розамунда застыла на месте, охваченная порывом отвращения к отступнику. Ее мысли путались, и ей пришлось сделать немалое усилие, чтобы более или менее спокойно обдумать новое проявление бессмысленной жестокости, приведшее корсара к братоубийству. Теперь она окончательно убедилась, что все это время он обманывал ее и что его клятвы были самой обыкновенной ложью. Не в его характере раскаиваться в содеянном зле. Покамест она не могла разгадать его истинные намерения, но нисколько не сомневалась, что этот человек способен преследовать лишь самые низменные цели. Это открытие потрясло Розамунду; она забыла обо всех грехах Лайонела, и его страшная смерть отозвалась болью и сочувствием в ее сердце.

– Он плывет! – вдруг закричали на баке.

Сакр-аль-Бар был готов к этому.

– Где, где? – крикнул он и бросился к фальшборту.

Кто-то показал в сторону выхода из бухты. Корсары кинулись к борту и стали всматриваться в сгущающуюся темноту, стараясь разглядеть голову Лайонела и едва заметные круги на воде, говорившие о том, что он действительно плывет.

– Он хочет выбраться в открытое море, – громко сказал Сакр-аль-Бар. – Далеко он и так не уплывет, но мы поможем ему сократить путь.

Он схватил со стойки у грот-мачты арбалет, вставил стрелу и прицелился, но вдруг опустил оружие.

– Марзак! – позвал корсар. – Вот мишень, достойная тебя, о принц стрелков!

Стоя рядом с отцом на юте, Марзак тоже следил за пловцом, чьи очертания быстро таяли во мгле. Он с холодным презрением посмотрел на Сакр-аль-Бара, но не ответил. В толпе корсаров раздался смех.

– Что же ты медлишь? – подначивал его Сакр-аль-Бар. – Бери арбалет.

– Поторопись, – заметил Асад, – а то не попадешь. Его уже почти не видно.

– Чем труднее задача, тем дороже победа, – добавил Сакр-аль-Бар, желая выиграть время. – Сто филипиков, Марзак, за то, что ты не попадешь в эту голову и с трех выстрелов. Я же утоплю его с одного. Принимаешь пари?

– Ты никогда не был настоящим правоверным, – с достоинством возразил Марзак. – Пророк запрещает биться об заклад.

– Торопись! – крикнул Асад. – Я уже с трудом различаю его. Стреляй!

– Ха, – последовал надменный ответ, – отличная мишень для моих глаз. Я еще ни разу не промахнулся, даже в темноте.

– Тщеславный хвастун, – усмехнулся Марзак.

– Это я-то?

И, выстрелив в темноту, Сакр-аль-Бар увидел, как стрела ушла в сторону от пловца.

– Попал! – крикнул он. – Голова скрылась под водой.

– По-моему, я вижу его, – сказал кто-то.

– Во тьме глаза обманывают тебя. Виданное ли дело, чтобы человек плыл со стрелой в голове?

– Точно, – вставил Джаспер, стоявший рядом с капитаном. – Он исчез.

– Слишком темно, ничего не разглядеть, – сказал Виджителло.

– Ну что ж, убит или утонул… так или иначе с ним покончено, – проговорил паша и отошел от фальшборта.

Сакр-аль-Бар повесил арбалет на стойку и медленно поднялся на ют. Между темными лицами нубийцев белело лицо Розамунды. При приближении корсара она повернулась к нему спиной и вошла в каюту. Горя нетерпением все рассказать, корсар последовал за ней и приказал Абиаду зажечь лампу. Когда каюта осветилась, они посмотрели друг на друга; он заметил необычайное возбуждение Розамунды и сразу догадался, в чем дело.

– Чудовище! Дьявол! – задыхаясь, проговорила Розамунда. – Господь накажет вас. Сколько бы мне ни осталось прожить, я сама буду молить его покарать вас за ваши злодеяния. Убийца! Зверь! Как глупа я была, поверив вашим лживым клятвам, поверив в вашу искренность! Теперь же вы доказали мне, что…

– Что оскорбительного для себя вы находите в том, как я обошелся с Лайонелом! – прервал ее Сакр-аль-Бар, немного удивленный подобной горячностью.

– Оскорбительного! – с прежним высокомерием воскликнула Розамунда. – Слава богу, не в вашей власти оскорбить меня. Но я благодарна вам за урок, который помог мне избавиться от заблуждений и открыл глаза на ваше низкое притворство. Теперь я вижу, чего стоят ваши клятвы. Но я не приму спасение из рук убийцы. Впрочем, вы вовсе и не намерены спасать меня. Скорее всего, – продолжала она в исступлении, – вы принесете меня в жертву каким-то своим гнусным целям. Но я расстрою ваши планы. Само небо за меня, и, уверяю вас, у меня хватит мужества.

Розамунда застонала и закрыла лицо руками.

Корсар смотрел на Розамунду, и на его губах блуждала едва заметная горькая усмешка. Он прекрасно понимал ее состояние, понимал и то, что крылось за туманной угрозой разрушить его планы.

– Я пришел, – спокойно сказал он, – сообщить вам, что он благополучно избежал опасности, и рассказать, в чем состоит данное ему мною поручение.

В голосе корсара звучали такая несокрушимая сила и такая спокойная уверенность, что Розамунда невольно подняла на него глаза.

– Разумеется, я говорю о Лайонеле, – объяснил он. – Сцена, происшедшая между нами, – удар, обморок и прочее – была от начала до конца разыграна, как и стрельба из арбалета ему вдогонку. Предлагая Марзаку пари, я тянул время, чтобы Лайонел отплыл подальше и никто не мог разглядеть во тьме, попала в него стрела или нет. Сам я стрелял мимо. Сейчас он огибает мыс и скоро передаст мое сообщение сэру Джону. Когда-то Лайонел был отличным пловцом. Вот то, что я хотел сообщить вам.

Розамунда довольно долго молча смотрела на него.

– Вы говорите правду? – наконец едва слышно спросила она.

Сакр-аль-Бар пожал плечами:

– По-видимому, вы никак не можете привыкнуть к мысли, что мне незачем лгать вам.

Розамунда опустилась на диван и тихо заплакала.

– А я-то… я думала, что вы…

– Иначе и быть не может, – сурово проговорил корсар. – Вы всегда верили всему самому хорошему обо мне.

С этими словами он резко повернулся и вышел из каюты.

С тяжелым сердцем Сакр-аль-Бар покинул Розамунду, оставив ее наедине с раскаянием. Она осознала свою несправедливость. Чувство вины переполняло ее; только им она мерила теперь все свои прежние поступки. Картины далекого и совсем недавнего прошлого настолько перемешались и исказились в ее измученной душе, что ей представилось, будто все горестные события, о которых повествует настоящая хроника, были плодом ее собственных грехов, и прежде всего подозрительности.

Всякое искреннее раскаяние влечет за собой горячее желание искупить вину. И Розамунда не была исключением. Если бы Сакр-аль-Бар не покинул ее так внезапно, она бы на коленях стала умолять простить ей все, что он перенес из-за ее упрямого нежелания понять его, и каяться в собственной низости и бездушии. Но поскольку справедливое негодование заставило его уйти, ей не оставалось ничего другого, как сидеть на диване, размышляя о случившемся и придумывая слова, в которых она изольет свою мольбу, как только он вернется.

Но час проходил за часом, а он все не шел. И вдруг, как гром среди ясного неба, Розамунду поразила страшная мысль. В любую минуту корабль сэра Джона Киллигрю мог напасть на них. Терзаясь раскаянием, она ни разу не подумала об этом. Теперь же ее словно осенило, и душу ее объял невыразимый страх за Оливера. Если начнется бой и он падет от руки англичан или пиратов, которых он предал ради нее, то он умрет, так и не услышав ее исповеди, не узнав о ее раскаянии, так и не простив ее.

Была уже почти полночь, когда Розамунда, не в силах более сносить муки ожидания, поднялась с дивана и неслышно подошла к выходу. Она осторожно раздвинула занавес и, сделав шаг, чуть не наткнулась на чье-то тело, лежавшее у порога. Едва не вскрикнув от испуга, она наклонилась и в слабом свете фонарей, горящих на грот-мачте и поручнях юта, увидела спящего сэра Оливера. Не обращая внимания на застывших на своем посту нубийцев, Розамунда медленно и бесшумно опустилась на колени. В ее глазах стояли слезы благодарности и удивления. Ее глубоко тронуло, что человек, которому она не доверяла, о ком судила столь превратно, даже во сне защищает ее собственным телом.

Рыдание Розамунды прервало чуткий сон Оливера. Он сел, и его смуглое бородатое лицо оказалось совсем рядом с сиявшим белизной лицом Розамунды. Их взгляды встретились.

– Что случилось? – шепотом спросил Оливер.

Розамунда, почему-то испугавшись его вопроса, поспешно отодвинулась. В ту самую минуту, когда случай предоставил ей возможность осуществить то, ради чего она пришла, она чисто по-женски постаралась скрыть свои чувства.

– Как вы думаете, – неуверенно проговорила она, – Лайонел уже добрался до сэра Джона?

Оливер посмотрел в сторону дивана, на котором спал паша. Под навесом все было тихо, к тому же вопрос был задан по-английски. Он встал и, протянув Розамунде руку, помог ей подняться. Затем он знаком попросил ее вернуться в каюту и последовал за ней.

– Волнение не дает вам заснуть? – В голосе Оливера звучали одновременно и вопрос, и утверждение.

– Наверное, – ответила Розамунда.

– Напрасно. Сэр Джон снимется с якоря только в самую глухую ночь, чтобы иметь больше шансов застать нас врасплох. Здесь недалеко; кроме того, выплыв из бухты, Лайонел мог добраться берегом до траверса корабля. Не беспокойтесь, он сделает все как надо.

Розамунда села на диван, избегая его взгляда, но, когда свет лампы упал на ее лицо, сэр Оливер заметил на нем следы недавних слез.

– Когда появится сэр Джон, начнется сражение? – помолчав, спросила она.

– Скорее всего – да. Как вы, наверное, слышали, мы окажемся в такой же западне, в какую Дориа поймал Драгута при Джерби, с той разницей, что хитрый Драгут сумел улизнуть со своими галерами; нам же это не удастся. Мужайтесь, час вашего освобождения близок. – Он замолчал, и, когда заговорил снова, голос его звучал мягко, почти робко: – Я молю Бога, чтобы потом эти несколько дней казались вам всего лишь дурным сном.

Розамунда молчала. Она сидела, слегка сдвинув брови, погруженная в свои мысли.

– Нельзя ли обойтись без сражения? – наконец спросила она и тяжело вздохнула.

– Вам нечего бояться, – успокоил ее Оливер. – Я приму все меры для вашей безопасности. Пока все не закончится, каюту будут охранять несколько человек, которым я особенно доверяю.

– Вы не так меня поняли, – сказала Розамунда, подняв на него глаза. – Вы думаете, я боюсь за себя? – Она опять помолчала и быстро спросила: – А что будет с вами?

– Благодарю вас за этот вопрос, – печально ответил Оливер. – Меня, без сомнения, ждет то, чего я заслуживаю. И пусть это случится как можно скорее.

– О нет! Нет! – воскликнула Розамунда. – Только не это!

И она в волнении поднялась с дивана.

– А что еще остается? – с улыбкой спросил сэр Оливер. – Разве можно пожелать мне лучшей участи?

– Вы будете жить и возвратитесь в Англию. Истина восторжествует, и правосудие свершится.

– Существует только одна форма правосудия, на которую я могу рассчитывать. Это правосудие, отправляемое с помощью веревки. Поверьте, сударыня, у меня слишком дурная слава и я не могу надеяться на помилование. Уж лучше покончить со всем этой ночью. Кроме того, – в голосе его послышалась печаль, – подумайте о моем последнем предательстве. Ведь я предаю своих людей, которые, кем бы они ни были, десятки раз делили со мной опасности и не далее как сегодня доказали, что их верность и любовь ко мне куда как сильнее верности самому паше. Разве я смогу жить после того, как отдал их в руки врагов? Возможно, для вас они – всего-навсего бедные язычники, для меня же они – мои морские ястребы, мои воины, мои доблестные соратники, и я был бы последним негодяем, если бы попытался избежать смерти, на которую обрек их.

Слушая страстную речь сэра Оливера, Розамунда наконец поняла то, что прежде ускользало от нее, и ее глаза расширились от ужаса.

– Такова цена моего освобождения? – в страхе спросила она.

– Надеюсь, что нет, – ответил сэр Оливер. – Я кое-что придумал, и, быть может, мне удастся избежать этого.

– И самому тоже спастись? – поспешно спросила она.

– Стоит ли думать обо мне? Я все равно обречен. В Алжире меня наверняка повесят. Асад об этом позаботится, и все мои морские ястребы не спасут меня.

Розамунда снова опустилась на диван, в отчаянии ломая руки.

– Теперь я вижу, какую судьбу навлекла на вас, – проговорила она. – Когда вы отправили Лайонела к сэру Джону, вы решили заплатить своей жизнью за мое возвращение на родину. Вы не имели права поступать так, не посоветовавшись со мной. Как могли вы подумать, что я пойду на это? Я не приму от вас такой жертвы. Не приму! Вы слышите меня, сэр Оливер!

– Слава богу, у вас нет выбора, – ответил он. – Но вы слишком спешите с выводами. Я сам навлек на себя такую судьбу. Она – не более чем естественный результат моей бездумной жестокости по отношению к вам, расплата, которая должна настигнуть всякого, кто творит зло.

Оливер пожал плечами и спросил изменившимся голосом:

– Возможно, я прошу слишком многого, но не могли бы вы простить меня за все те страдания, что я причинил вам?

– Кажется, мне самой надо просить у вас прощения, – ответила Розамунда.

– Вам?

– За мою доверчивость, которая и была всему виной. За то, что пять лет назад я поверила слухам, за то, что я, не прочтя, сожгла ваше письмо и приложенный к нему документ, подтверждавший вашу невиновность.

Сэр Оливер ласково улыбнулся Розамунде:

– Если мне не изменяет память, вы как-то сказали, что руководствовались внутренним голосом. Хоть я и не совершил того, что вменяется мне в вину, ваш внутренний голос говорил вам обо мне дурно; и он не обманул вас – во мне мало хорошего, иначе и быть не может. Это ваши собственные слова. Но не думайте, что я вспоминаю их, чтобы укорить вас. Нет, я просто осознал их справедливость.

Розамунда протянула к нему руки:

– А если… если бы я сказала, что осознала, насколько они несправедливы?

– Я бы отнесся к вашему признанию как к последнему утешению, которое вы из жалости предлагаете умирающему. Ваш внутренний голос не обманул вас.

– Ах, нет же! Он обманул меня! Обманул!

Но разубедить сэра Оливера оказалось не так-то просто. Он покачал головой, лицо его было печально.

– Порядочный человек, несмотря ни на какие искушения, не поступил бы с вами так, как поступил я. Сейчас я это хорошо понимаю – так люди в свой последний час начинают понимать высший смысл многих явлений.

– Но почему вы так стремитесь к смерти? – в отчаянии воскликнула Розамунда.

– О нет, – ответил он, мгновенно возвращаясь к своей обычной манере, – это смерть стремится ко мне. Но я встречу ее без страха и сожаления, как и подобает встречать неизбежное, – как подарок судьбы. Ваше прощение ободрило и даже обрадовало меня.

Розамунда порывисто взяла Оливера за руку и заглянула ему в лицо:

– Нам нужно простить друг друга, Оливер, вам – меня, мне – вас. И раз прощение приносит забвение, забудем то, что разделяло нас эти пять лет.

Оливер, затаив дыхание, смотрел на бледное, взволнованное лицо Розамунды.

– Неужели мы не можем вернуться к тому, что было пять лет назад? К тому, чем мы жили в то время в Годолфин-Корте?

Посветлевшее было лицо Оливера постепенно угасло и казалось серым и измученным. Грусть и отчаяние туманили его глаза.

– Согрешивший да пребудет в своем грехе, и да пребудут в этом грехе многие колена его. Двери прошлого навсегда закрыты для нас.

– Пусть так. Забудем о прошлом, начнем все сначала и постараемся возместить друг другу все, что за эти годы мы потеряли по собственной глупости.

Сэр Оливер положил руки на плечи Розамунды.

– Моя дорогая, – прошептал он, тяжело вздохнув. – О боже, как мы могли быть счастливы, если бы… – Он замолчал и, сняв руки с ее плеч, неожиданно резко закончил: – Я становлюсь слезливым. Ваше сострадание растопило мое сердце, и я чуть было не заговорил о любви. Но, право, не мне говорить о ней. Любовь там, где жизнь. Она и есть жизнь, тогда как я… Moriturus te salutat!

– О нет, нет! – Дрожащими руками Розамунда вцепилась в его рукав.

– Слишком поздно, – проговорил сэр Оливер. – Никакой мост не соединит края пропасти, которую я сам разверз. Мне остается только броситься в нее.

– Тогда я тоже брошусь в нее! – воскликнула Розамунда. – По крайней мере, мы сможем умереть вместе.

– Это безумие! – с жаром возразил он, и по быстроте ответа можно было судить, насколько тронули его слова Розамунды. – Чем это поможет мне? Неужели вы захотите омрачить мой последний час и лишить смерть ее величия? О нет, Розамунда, оставшись жить, вы окажете мне гораздо большую услугу. Вернитесь в Англию и расскажите обо всем, что вы узнали. Лишь вы одна можете вернуть мне честь и доброе имя, открыв правду о том, что заставило меня стать отступником и корсаром. Но что это? Слышите?

Ночную тишину нарушил громкий крик:

– Вставайте! К оружию! К оружию!

– Час пробил, – сказал сэр Оливер и, бросившись к выходу, откинул занавес.

В проходе между рядами спящих гребцов слышались быстрые шаги, и вскоре на ют взлетел Али, который на закате сменил Ларока на вершине холма.

– Капитан! Капитан! Господин мой! Вставайте, иначе нас захватят! – кричал он.

Люди просыпались, на палубе началось движение, и вскоре все были на ногах. На баке кто-то громко кричал. Полог, за которым спал паша, раздвинулся, и из-за него вышли Асад и Марзак. Навстречу им спешили Бискайн и Османи, со шкафута бежали Виджителло, Джаспер и несколько перепуганных корсаров.

– Что такое? – спросил паша.

– Галеон снялся с якоря и выходит из залива, – задыхаясь, сообщил Али.

Паша зажал бороду в кулаке и нахмурился:

– Что бы это значило? Неужели они узнали о нашей стоянке?

– А иначе зачем им среди ночи сниматься с якоря? – спросил Бискайн.

– Действительно, зачем? – проговорил Асад и обратился к сэру Оливеру, стоявшему у входа в каюту: – А что скажешь ты, Сакр-аль-Бар?

Сакр-аль-Бар пожал плечами и подошел к паше:

– Что я могу сказать? Ты, видно, хочешь знать, что нам теперь делать? Нам остается только ждать. Если они узнали, что мы находимся в бухте, то мы попали в хорошую западню, и этой же ночью с нами будет покончено.

Если во многих, кто слышал ответ Сакр-аль-Бара, его ледяное спокойствие пробудило тревогу, то Марзака оно повергло в ужас.

– Да сгниют твои кости, прорицатель бедствий! – крикнул он и добавил бы что-нибудь еще, если бы Сакр-аль-Бар не заставил его замолчать.

– Что написано, то и сбудется, – громовым голосом объявил он.

– Воистину так, – поддержал корсара Асад, как истинный фаталист ухватившись за это последнее утешение. – Если мы созрели для руки садовника, то садовник сорвет нас.

Бискайн, в отличие от паши не склонный к фатализму, предложил более решительный план:

– В своих действиях мы должны исходить из предположения, что нас действительно обнаружили, и, пока не поздно, выйти в открытое море.

– Но тогда предполагаемая опасность превратится в явную, и мы сами устремимся ей навстречу, – вмешался перепуганный Марзак.

– Ты ошибаешься! – воскликнул Асад, вновь обретший былую уверенность. – Хвала Аллаху, пославшему нам такую тихую ночь! Ветер спал, и мы сможем на веслах пройти десять лиг, пока под парусами они пройдут одну.

По рядам корсаров пронесся шепот одобрения.

– Только бы нам благополучно выбраться из бухты, а уж потом они не догонят нас, – сказал Бискайн.

– Нас могут догнать ядра их пушек, – хладнокровно напомнил Сакр-аль-Бар, чтобы охладить их пыл. Он еще раньше подумал о таком способе избежать западни, но надеялся, что другим он не придет в голову.

– И все же нам стоит пойти на риск, – возразил Асад, – и вверить свою судьбу этой ночи. Оставаться здесь – значит ждать гибели.

И он принялся отдавать приказания:

– Али, позови кормщиков! Торопись! Виджителло, не жалей плетей, и пусть они хорошенько расшевелят рабов.

Раздался свисток боцмана, его помощники побежали между рядами гребцов, и свист плетей, обрушившихся на плечи и спины рабов, слился с шумом на борту галеаса.

Паша снова обратился к Бискайну:

– Отправляйся на нос и построй людей. Вели им держать оружие наготове на случай, если нас попытаются взять на абордаж.

Бискайн поклонился и спрыгнул на трап. Шум и гомон поспешных приготовлений перекрыл громкий голос Асада:

– Арбалетчики, наверх! Канониры, к пушкам! Погасить огни! Разжечь запальники!

Через мгновение все огни погасли, включая лампу в каюте, для чего один из офицеров паши проник в это заповедное место. На всякий случай зажженным оставили лишь фонарь, свисавший с грот-мачты, но и его спустили на палубу и обернули куском парусины.

На некоторое время галеас погрузился во тьму, словно над ним опустили покров из черного бархата. Но постепенно глаза привыкли, мрак немного рассеялся, и люди и предметы вновь приобрели свои очертания в неверном сероватом сиянии летней ночи.

Волнение и суета первых минут подготовки к отплытию вскоре улеглись, и корсары в полном молчании застыли по местам. Никто из них и не подумал упрекать пашу или Сакр-аль-Бара за отказ выполнить их требование покинуть бухту, как только стало известно о близости вражеского корабля. На просторной носовой палубе выстроились три шеренги корсаров. Впереди стояли арбалетчики, за ними воины, вооруженные саблями, зловеще поблескивавшими в темноте. Люди толпились у фальшбортов на шкафуте, облепляли грот-ванты. На юте около каждой из двух пушек стояло по три канонира, и на их лицах играли красноватые отблески от зажженного запальника.

Стоя на юте у самого трапа, Асад отдавал короткие резкие команды. За ним виднелась высокая фигура Сакр-аль-Бара, который стоял рядом с Розамундой, прислонясь к обшивке каюты. От него не укрылось, что паша не доверяет ему ничего, связанного с подготовкой к отплытию.

Кормщики заняли ниши, послышался скрип огромных рулевых весел, раздалась команда Асада, и ряды рабов пришли в движение: гребцы изо всех сил подались вперед, выровняли весла и на мгновение замерли. Прозвучал следующий приказ, в темноте прохода щелкнула плеть, тамтам начал отбивать ритм. Рабы подались назад, послышался скрип уключин, плеск воды, и огромный галеас заскользил к выходу из бухты.

Помощники боцмана, бегая по проходу, без устали работали плетьми, заставляя рабов напрягать последние силы. Судно набирало скорость, туманные очертания мыса проплывали мимо, горловина бухты становилась все шире, и за ней открывалась зеркальная гладь морского простора.

Едва дыша, Розамунда дотронулась до рукава Сакр-аль-Бара.

– Неужели мы все-таки уйдем от них? – спросила она срывающимся шепотом.

– Молю Бога, чтобы этого не случилось, – вполголоса ответил Оливер и тут же с досадой добавил: – Вот чего я опасался. Смотрите! – И он показал на море.

Они вышли из бухты и подошли к самой оконечности мыса, как вдруг в кабельтове от них по левому борту появилась темная громада галеона, на палубе которого горело множество огней.

– Быстрее! – кричал Асад. – Гребите изо всех сил, неверные свиньи! Проворнее работайте плетьми, нечего жалеть их шкуры. Пусть эти собаки налягут на весла, и тогда нас никто не настигнет.

Плети со свистом рассекали воздух, их удары градом сыпались на обнаженные спины, исторгая вопли и стоны истязаемых рабов, которые и без того напрягали все жилы, теряя единственный шанс на спасение. Задавая бешеный ритм, удары тамтама следовали один за другим, и казалось, вторя им, скрип уключин, плеск погружаемых в воду весел и хриплое дыхание рабов сливаются в один протяжный беспрерывный звук.

– Не сбавлять хода! – кричал неумолимый Асад. – Даже если у этих нечестивых псов лопнут легкие, они должны в течение часа поддерживать такую скорость.

– Мы оторвались от них! – торжествующе воскликнул Марзак. – Хвала Аллаху!

Он не ошибся. Огни заметно отдалились. Ветер был так слаб, что казалось, галеон стоит на месте, хоть на нем и были распущены все паруса. А тем временем галеас летел вперед со скоростью, с какой он никогда не ходил под командованием Сакр-аль-Бара. Ведь Сакр-аль-Бар еще ни разу не показал спину даже самому сильному противнику.

Вдруг над водой разнесся окрик с галеона. Асад захохотал и в темноте погрозил кулаком преследователю, сопровождая свой жест витиеватым проклятием от имени Аллаха и пророка. И тут, словно в ответ ему, галеон всем бортом полыхнул огнем. Тишину ночи расколол оглушительный грохот, и рядом с мусульманским судном раздался громкий всплеск.

Испуганная Розамунда плотнее прижалась к Оливеру. Асад ад-Дин только рассмеялся:

– Можно не бояться меткости их прицела. Они не видят нас – собственные огни слепят им глаза.

– Он прав, – сказал Сакр-аль-Бар, – но главное – зная о вашем присутствии на борту, они не станут топить нас.

Розамунда еще раз посмотрела на море и увидела, что дружественные огни за кормой отдаляются.

– Мы уходим от них, – простонала она. – Теперь им уже не догнать нас.

Именно этого и опасался Сакр-аль-Бар, и не только опасался, но твердо знал, что, если не поднимется ветер, случится то, о чем говорила Розамунда.

– Есть один шанс, – сказал он ей, – но ставками в игре будут жизнь и смерть.

– Так воспользуйтесь им, – не раздумывая, попросила его Розамунда. – Если удача отвернется от нас, мы все равно не будем в проигрыше.

– Вы на все готовы?

– Разве я не сказала, что этой ночью разделю вашу судьбу?

– Будь по-вашему, – печально ответил он.

Сакр-аль-Бар сделал несколько шагов в сторону трапа, но передумал и обернулся к Розамунде:

– Вам лучше пойти со мной.

Она молча последовала за ним. Те, кто видел, как они шли по проходу, не скрывали своего удивления, но никто не попытался остановить их. Мысли корсаров слишком занимало их теперешнее положение, ничто другое их не интересовало.

Сакр-аль-Бар провел Розамунду мимо помощников боцмана, которые извергали на рабов потоки яростной брани, сопровождая их нещадными ударами плетей, и наконец привел ее на шкафут. Здесь он поднял завернутый в парусину фонарь, но, как только лучи света брызнули на палубу, паша громовым голосом приказал загасить его. Не обращая ни малейшего внимания на приказ Асада, Сакр-аль-Бар подошел к грот-мачте, возле которой стояли бочонки с порохом. Один из них был почат, так как канонирам понадобился порох, и его неплотно пригнанная крышка слегка съехала в сторону. Сакр-аль-Бар скинул ее, вынул из фонаря одно из роговых стекол и поднес открытый огонь к пороху.

Громкий голос Сакр-аль-Бара заглушил испуганные крики тех, кто наблюдал за ним:

– Сушить весла!

Тамтам замолк, но рабы сделали еще один рывок.

– Сушить весла! – повторил корсар. – Асад, вели им остановиться, или я всех вас отправлю в объятия шайтана. – И он поднес фонарь к самому краю бочонка.

Весла зависли над водой. Рабы, корсары, офицеры и даже Асад, словно парализованные, уставились на освещенную фонарем зловещую фигуру, малейшее движение которой грозило им страшным концом. Возможно, у кого-то из них и мелькнула мысль броситься на безумца, но останавливал страх, что эта попытка в мгновение ока отправит их в мир иной.

Наконец Асад обрел дар речи и обрушился на Сакр-аль-Бара:

– Да поразит тебя Аллах смертью! Какой злой джинн вселился в тебя?

Стоявший рядом с отцом Марзак схватил арбалет и вставил в него стрелу.

– Чего вы смотрите! – крикнул он. – Стреляйте в него! – И поднял арбалет.

Но Асад остановил сына; он понимал, к каким роковым последствиям приведет излишняя поспешность юноши.

– Если хоть один из вас сдвинется с места, я брошу фонарь в порох, – спокойно предупредил Сакр-аль-Бар. – А если Марзак или кто-нибудь другой застрелит меня, это получится само собой. Запомните мои слова, если, конечно, вы не торопитесь переселиться в райские кущи пророка.

– Сакр-аль-Бар!

Поняв бессилие гнева, паша решил прибегнуть к уговорам и умоляюще протянул руки к тому, чей смертный приговор окончательно созрел в его мыслях и сердце.

– Сакр-аль-Бар, сын мой, заклинаю тебя хлебом и солью, что мы делили, образумься.

– Я в полном рассудке, – услышал он в ответ, – и именно поэтому не стремлюсь к участи, уготованной мне в Алжире в память об этом самом хлебе и соли. Я не желаю возвращаться с тобой, чтобы меня повесили или сослали на галеры.

– А если я поклянусь тебе, что ничего подобного не случится?

– Ты изменишь своей клятве. Я больше не верю тебе, Асад ад-Дин, ибо ты оказался глупцом. За всю свою жизнь я ни разу не встречал глупца, который был бы достойным человеком, и никогда не верил глупцам, за исключением одного, да и тот меня предал. Вчера я просил тебя, подсказывал тебе мудрое решение и предлагал возможность осуществить его. Согласившись на ничтожную уступку, ты мог бы оставить меня при себе, а потом повесить меня в свое удовольствие. Я предлагал тебе – и ты это знал – свою жизнь, хоть ты и не догадывался и не догадываешься, что я также знал об этом. – Корсар рассмеялся. – Теперь ты понимаешь, к какой породе глупцов принадлежишь? Тебя погубила жадность. Твои руки хотели захватить больше, чем они могут удержать. А теперь взгляни на последствия – на этот медленно, но грозно и неотвратимо приближающийся галеон.

Каждое слово Сакр-аль-Бара глубоко западало в душу Асада. Только теперь на него снизошло запоздалое прозрение, и он в ярости и отчаянии до боли сжал кулаки.

– Назови свою цену, – наконец проговорил паша, – и, клянусь бородой пророка, ты получишь ее.

– Вчера я называл цену и получил отказ. Я предлагал тебе свою свободу и даже жизнь в обмен на свободу другого человека.

Если бы Сакр-аль-Бар оглянулся и увидел, как засветилось лицо Розамунды, с каким волнением она поднесла руки к груди, то догадался бы, что она прекрасно поняла смысл его слов.

– Я сделаю тебя богатым и знатным, – горячо продолжал Асад. – Ты будешь мне сыном, и тебе достанется власть над Алжиром, когда я сложу ее с себя.

– Я не торгую собой, о могущественный Асад, и никогда не торговал. Ты решил предать меня смерти. Сейчас это в твоей власти, но с одним условием: ты вместе со мной изопьешь эту чашу. Что записано – то записано. Вместе с тобой, Асад, мы потопили немало кораблей, и, если таково будет твое желание, этой ночью настанет наш черед пойти ко дну.

Терпение Асада лопнуло, и гнев вырвался наружу:

– Да будешь ты вечно гореть в адском пламени, подлый изменник!

Услышав из уст самого паши столь недвусмысленное признание его поражения, корсары заволновались. Морские ястребы Сакр-аль-Бара дружно воззвали к своему капитану, напоминая ему о преданности и любви, в награду за которые он решил обречь их на гибель.

– Верьте мне! – Голос Сакр-аль-Бара перекрыл крики команды. – Я всегда вел вас только к победе. Даю вам слово, что и сейчас, когда мы в последний раз стоим на одной палубе, вы не потерпите поражения.

– Но противник уже совсем близко! – крикнул Виджителло.

И он был прав. Высокий корпус галеона рос на глазах, его нос медленно рассекал воду под прямым углом к носу галеаса. Через несколько секунд суда уже стояли борт о борт, и под победный клич английских моряков, толпившихся у фальшбортов галеона, его абордажные крючья с лязгом зацепили нос, корму и шкафут галеаса. Как только их закрепили, поток людей в кирасах и шлемах хлынул на носовую палубу мусульман. Забыв о возможности взрыва, корсары сорвались с мест, готовые оказать нападающим прием, какой всегда встречали у них неверные. Через мгновение на носовой палубе галеаса кипела яростная схватка, освещаемая мрачными красноватыми всполохами факелов, горевших на борту «Серебряной цапли». Первыми на палубу галеаса бросились Лайонел и сэр Джон Киллигрю. Их встретил Джаспер Ли, чья сабля проткнула Лайонела, едва его ноги коснулись палубы.

Прежде чем властный голос Сакр-аль-Бара остановил сражение и корсары наконец повиновались его приказу, с обеих сторон уже было по дюжине убитых.

– Стойте! – крикнул Сакр-аль-Бар своим морским ястребам на лингва франка. – Назад, и положитесь на меня. Я сам все улажу.

Затем он заговорил по-английски и призвал своих соотечественников прекратить сражение:

– Сэр Джон Киллигрю! Опустите оружие и выслушайте меня! Удержите тех, кто рядом с вами, и прикажите другим остаться на галеоне. Стойте, говорю я. Выслушайте меня, а там поступайте как знаете.

Сэр Джон, увидев Розамунду рядом с Сакр-аль-Баром у грот-мачты, понял, что, продолжая наступление, он подвергнет ее жизнь немалой опасности, и остановил своих людей.

Таким образом, бой закончился так же внезапно, как и начался.

– Что вы желаете сказать мне, гнусный изменник? – высокомерно спросил сэр Джон.

– Всего лишь то, сэр Джон, что если вы не прикажете вашим людям вернуться на галеон, то я, не тратя времени даром, прихвачу вас с собой в ад. Я брошу вот этот фонарь в порох, и мы все вместе пойдем ко дну, поскольку наши суда намертво сцеплены вашими абордажными крючьями. Но если вы примете мои условия, то получите то, за чем пришли. Я выдам вам леди Розамунду.

Сэр Джон задумался и, стоя на юте, не сводил с корсара свирепого взгляда.

– Хоть в мои намерения и не входило вступать с вами в переговоры, – наконец заговорил он, – я приму ваши условия, но только в том случае, если сполна получу все, за чем пришел. На галеасе находится гнусный преступник, и я поклялся честью рыцаря захватить его и повесить. Когда-то он звался Оливером Тресиллианом.

– Его я также выдам вам, – без колебаний ответил корсар, – но вы должны поклясться, что покинете галеас, никому не причинив вреда.

У Розамунды перехватило дыхание, и она вцепилась в руку корсара, которой тот держал фонарь.

– Осторожно, сударыня, – предупредил он, – иначе вы всех нас погубите.

– Так было бы лучше, – ответила Розамунда.

Сэр Джон дал Сакр-аль-Бару слово, что, как только тот выдаст ему Розамунду и сдастся сам, он немедленно покинет галеас, не тронув никого из команды.

Сакр-аль-Бар повернулся к корсарам, нетерпеливо ожидавшим конца переговоров, и рассказал им про соглашение с капитаном английского судна.

Затем он обратился к Асаду и попросил его дать твердое обещание соблюдать условия договора и, со своей стороны, не проливать крови. В ответе паши излился не только его собственный гнев, но гнев всей преданной капитаном команды.

– Раз ты нужен ему для того, чтобы тебя повесить, то он только избавит нас от хлопот, поскольку ничего другого ты и от нас не заслужил за свое предательство.

– Итак, я сдаюсь, – объявил сэру Джону Сакр-аль-Бар и бросил фонарь за борт.

Лишь один голос прозвучал в его защиту – голос Розамунды. Но он был слишком слаб. Розамунда слишком много перенесла и не выдержала этого последнего удара. Она покачнулась и без чувств упала на грудь Сакр-аль-Бара. В ту же секунду сэр Джон и несколько английских моряков бросились к грот-мачте, подхватили Розамунду на руки и крепко связали пленника.

Корсары молча наблюдали за происходящим. Предательство Сакр-аль-Бара, приведшее к нападению английского галеона, вырвало из их сердец былую преданность своему доблестному капитану, за которого они прежде были готовы отдать всю кровь до последней капли. И все же, когда они увидели, как его, связанного, поднимают на борт «Серебряной цапли», их настроение изменилось. Раздались угрожающие крики, над головами засверкали обнаженные сабли. Если он и изменил им, то он же устроил так, что они не пострадали от его измены. Это было достойно того Сакр-аль-Бара, которого они знали и любили. В глубине души они чувствовали, что так поступить мог только он, и оттого их любовь и преданность своему предводителю вспыхнули с прежней силой.

Но голос Асада напомнил корсарам про обещание, данное от их имени; и, поскольку этого могло оказаться недостаточно, откуда-то сверху, словно для того, чтобы погасить искру мятежа, прозвучал голос самого Сакр-аль-Бара и его последний приказ:

– Помните, что я дал за вас слово! Не нарушайте его! Да хранит вас Аллах!

В ответ он услышал горестные стенания своих бывших товарищей по оружию, под которые его быстро поволокли в трюм, где ему предстояло подготовиться к близкому концу.

Английские матросы перерезали абордажные канаты, и галеон растаял в ночи. На галеасе заменили покалеченных в схватке рабов, и он поплыл в Алжир, отказавшись от нападения на корабль испанского казначейства.

На юте под навесом сидел Асад. Паша словно пробудился от страшного сна. Уронив голову на руки, он горько оплакивал того, кто был ему вторым сыном и кого он потерял из-за собственного безумия. Он проклинал женщин, проклинал судьбу, но более всего проклинал самого себя.

Когда забрезжил рассвет, корсары бросили за борт трупы погибших, вымыли палубу и даже не заметили, что на галеасе недостает одного человека и, следовательно, английский капитан или его матросы не совсем точно выполнили условия соглашения.

В Алжир корсары вернулись в трауре, но не по «испанцу», которому они позволили мирно следовать своим курсом, – в трауре по отважному капитану, самому отважному из всех, кто когда-либо обнажал саблю на службе исламу. В Алжире так и не узнали подробностей этой истории. Никто из участников событий не осмеливался рассказывать о них, поскольку все они до конца дней своих стыдились этих воспоминаний, хотя и признавали, что Сакр-аль-Бар сам навлек на себя постигшую его участь. По крайней мере одно было ясно всем: он не пал в битве, и, следовательно, не исключено, что он жив. Так сложилась своего рода легенда, что когда-нибудь он вернется.

Даже через полвека после описанных событий выкупленные из рабства пленники, вернувшись из Алжира на родину, рассказывали, что каждый мусульманин по-прежнему ждет и свято верит в возвращение Сакр-аль-Бара.

Сакр-аль-Бара заперли в темной конуре на баке «Серебряной цапли», где в ожидании рассвета ему предстояло подготовить душу к смертному часу. С момента его добровольной сдачи между ним и сэром Джоном не было сказано ни слова. Со связанными за спиной руками его подняли на борт английского галеона, и на шкафуте он на несколько секунд оказался лицом к лицу со своим старым знакомцем и нашим хронистом лордом Генри Годом. Я так и вижу раскрасневшуюся физиономию наместника королевы и грозный взгляд, которым он смерил отступника. Из писаний лорда Генри мне известно, что во время той мимолетной встречи ни он, ни Сакр-аль-Бар не проронили ни звука. Корсара поспешно увели и втолкнули в тесную каморку, пропахшую дегтем и трюмной водой.

Сакр-аль-Бар довольно долго пролежал там, уверенный, что находится в полном одиночестве. Время и место как нельзя более располагали к философским раздумьям над положением, в котором он оказался. Хотелось бы надеяться, что по зрелом размышлении он пришел к выводу, что ему не в чем упрекнуть себя. Если он и поступал дурно, то полностью искупил свою вину. Едва ли кому-нибудь придет в голову обвинять его в предательстве по отношению к его верным мусульманским сподвижникам; но если даже и придет, то нелишне будет вспомнить, какой ценой он заплатил за это предательство. Розамунда была в безопасности, Лайонел получил по заслугам, что же до него самого, то стоило ли об этом думать, поскольку одной ногой он уже стоял в могиле… Жизнь его была разбита, и мысль о том, что он заканчивает ее далеко не худшим образом, несомненно, приносила ему известное удовлетворение. Правда, если бы он не поддался мстительному порыву и не пустился в злосчастное плавание к берегам Корнуолла, то еще долго мог бы бороздить моря со своими корсарами, мог бы даже стать пашой Алжира и первым вассалом Великого Турка. Но подобный конец был бы недостоин христианина и дворянина. Его ожидала лучшая участь.

Слабый шорох прервал его мысли. Он подумал, что это крыса, и несколько раз стукнул каблуком об пол, чтобы прогнать отвратительное животное. Но на стук из темноты откликнулся чей-то голос:

– Кто здесь?

Сакр-аль-Бар вздрогнул от неожиданности.

– Кто здесь? – повторил тот же голос и с раздражением добавил: – Здесь темно, как в аду. Где я?

Теперь Сакр-аль-Бар узнал голос Джаспера Ли и немало удивился тому обстоятельству, что его последний рекрут в ряды мусульман оказался в одной с ним темнице.

– Черт возьми! – сказал он. – Вы находитесь на баке «Серебряной цапли», хоть я и не знаю, как вы сюда попали.

– Кто вы?

– В Берберии меня знали под именем Сакр-аль-Бара.

– Сэр Оливер!

– Полагаю, теперь меня будут называть именно так. Возможно, и к лучшему, что меня похоронят в море, иначе этим христианским джентльменам было бы нелегко решить, какую надпись начертать на моем могильном камне. Но вы-то каким образом оказались здесь? Мы договорились с сэром Джоном, что с обеих сторон никто не пострадает, и едва ли он нарушил слово.

– Что до вашего вопроса, то я не знаю, как на него ответить. Я даже не знал, куда меня запрятали, пока вы не растолковали. После того как я всадил клинок в вашего милого братца, меня сшибли с ног, и я потерял сознание. Вот все, что я могу вам сообщить.

– Что? Вы убили Лайонела?

– Похоже на то, – прозвучал равнодушный ответ. – Во всяком случае, я вогнал в него пару футов стали. Это случилось, как только первые англичане прыгнули на галеас и началась драка. Мастер Лайонел был в первом отряде – вот уж где я не стал бы искать его.

Наступило продолжительное молчание. Наконец сэр Оливер тихо проговорил:

– Несомненно, он получил от вас по заслугам. Вы правы, мастер Ли, головной отряд – последнее место, где его следовало бы искать, разумеется, если он намеренно не бросился искать сталь, чтобы избежать веревки. Уж лучше так! Да упокоит Господь его душу!

– Вы верите в Бога? – с некоторым волнением спросил старый грешник.

– Я почти уверен, что за это они вас и забрали, – продолжал сэр Оливер, словно не слыша вопроса. – Пребывая в полном неведении о его истинных заслугах и почитая его святым мучеником, они решили отомстить за него – вот и приволокли вас сюда. – Он вздохнул. – Право, мастер Ли, я не сомневаюсь, что, зная за собой немало грехов – чтобы не сказать преступлений, – вы уже давно готовили свою шею к петле и встреча с ней не будет для вас неожиданностью.

Шкипер неловко заерзал и застонал.

– О боже, как болит голова, – пожаловался он.

– У них есть верное лекарство от этого недуга, – успокоил его сэр Оливер. – Кроме того, вас вздернут в лучшей компании, чем вы заслуживаете, поскольку меня тоже утром повесят. Мы оба, мастер Ли, заслужили такой конец. И все же мне жаль вас, потому что это не входило в мои планы.

Мастер Ли шумно вздохнул и некоторое время молчал. Затем он повторил свой вопрос:

– Вы верите в Бога, сэр Оливер?

– Нет Бога, кроме Бога, и Магомет пророк его. – По тону сэра Оливера мастер Ли не поручился бы, что тот не издевается над ним.

– Но это языческий Символ веры, – с отвращением произнес испуганный шкипер.

– Вы ошибаетесь. Это вера, по законам которой живут исповедующие ее люди. Их поступки не расходятся с убеждениями, чего нельзя сказать о тех христианах, каких мне доводилось встречать.

– Как вы можете говорить так на пороге смерти? – воскликнул возмущенный мастер Ли.

– Ей-богу! Когда же и говорить правду, как не перед смертью? Говорят, это самое подходящее время для откровенности.

– Значит, вы все же не верите в Бога?

– Напротив, верю.

– Но не в истинного Бога? – настаивал шкипер.

– Не может быть иного Бога, кроме истинного, а как люди называют его – не имеет значения.

– Но если вы верите, значит боитесь?

– Чего?

– Ада, проклятия, вечного огня! – проревел шкипер, объятый несколько запоздалым страхом.

– Я всего лишь исполнил то, что в безграничном всеведении своем предначертал для меня Всевышний, – ответил сэр Оливер. – Моя жизнь была такой, какой Он ее задумал. Так стану ли я бояться проклятия и вечных мук за то, что был таким, каким создал меня Творец?

– Это языческий Символ веры, – повторил мастер Ли.

– Он приносит утешение, – ответил сэр Оливер, – и вполне годится для такого грешника, как вы.

Но мастер Ли отверг предложенное ему утешение.

– Ох, – жалобно простонал он, – как бы я хотел верить в Бога!

– Ваше неверие так же не способно уничтожить его, как вера – создать, – заметил сэр Оливер. – Но коль скоро вы впали в такое настроение, может быть, вам стоило бы помолиться?

– А вы не помолитесь со мной? – попросил шкипер, страх которого перед загробной жизнью нисколько не уменьшился.

– Я сделаю нечто лучшее, – немного подумав, ответил сэр Оливер. – Я попрошу сэра Джона Киллигрю сохранить вам жизнь.

– Он вас и слушать не станет. – Голос мастера Ли дрогнул.

– Станет. Тут задета его честь. Я сдался с условием, что никто из моих людей не пострадает.

– Но я убил мастера Лайонела.

– Верно. Но это случилось в суматохе и до того, как я предложил свои условия. Сэр Джон дал мне слово и сдержит его, когда я объясню ему, что это дело чести.

Шкипер почувствовал невыразимое облегчение. Страх смерти, тяжким бременем лежавший у него на душе, отступил. А с ним исчезла и внезапно обуявшая мастера Ли тяга к покаянию. Во всяком случае, он больше не говорил о проклятии и вечных муках и не предпринимал дальнейших попыток выяснить отношение сэра Оливера к вопросам веры и загробной жизни. Возможно, он не без основания предположил, что вера сэра Оливера – личное дело сэра Оливера и даже если он не прав, то не ему, мастеру Ли, наставлять его на путь истины. Для себя шкипер решил повременить с заботами о спасении души, отложив их до той поры, когда в них появится более настоятельная необходимость.

Придя к такому заключению, мастер Ли лег и, несмотря на сильную боль в голове, попытался заснуть. Вскоре он понял, что заснуть ему не удастся, и хотел продолжить разговор, но по ровному дыханию соседа понял, что тот спит.

Мастер Ли был искренно удивлен и потрясен. Он отказывался понимать, как человек, проживший такую жизнь, ставший отступником и язычником, может спокойно спать, зная, что на рассвете его повесят. Запоздалое благочестие и христианский пыл побуждали шкипера разбудить спящего и убедить его посвятить последние часы примирению с Богом. С другой стороны, простое человеческое сострадание подсказывало ему не нарушать благодатный сон, дарующий осужденному покой и забвение. Шкипера до глубины души тронуло, что сэр Оливер на пороге смерти нашел в себе силы подумать о нем и о его судьбе, и не только подумать, но и попытаться спасти его от веревки. Вспомнив, как велика его собственная вина во всех несчастьях сэра Оливера, мастер Ли растрогался еще больше. Пример чужого героизма и благородства оказался заразительным, и шкиперу пришло на ум, что и он, пожалуй, мог бы услужить своему капитану, откровенно рассказав обо всем, что ему известно про обстоятельства, в силу которых сэр Оливер стал отступником и корсаром. Такое решение воодушевило мастера Ли, и – как ни странно – воодушевление его достигло крайнего предела, когда он сообразил, что, давая показания, рискует собственной шеей.

Так он и провел эту бесконечную ночь, сжав руками раскалывающуюся от боли голову и черпая мужество в твердом намерении совершить первый в своей жизни добрый и благородный поступок.

Но злой рок, казалось, решил сорвать его планы. Когда на рассвете пришли за сэром Оливером, чтобы препроводить его на суд, требования Джаспера Ли отвести и его к сэру Джону оставили без внимания.

– Тебя не приказано, – грубо оборвал его один из матросов.

– Может, и нет, – возразил мастер Ли, – но только потому, что сэр Джон понятия не имеет, как много я могу сообщить ему. Говорят тебе, отведи меня к нему, чтобы, пока не поздно, он услышал правду кое о чем.

– Заткнись! – рявкнул матрос и с такой силой ударил шкипера по лицу, что тот отлетел в угол. – Скоро придет и твой черед, а сейчас мы займемся этим язычником.

– Все, что вы можете сказать им, не будет иметь ровно никакого значения, – спокойно сказал сэр Оливер. – Но я благодарен вам за дружеское участие. Если бы я не был связан, мастер Джаспер, то с удовольствием пожал бы вам руку. Прощайте.

После кромешной тьмы солнечный свет ослепил сэра Оливера. Из слов конвойных он понял, что его ведут в каюту, где будет разыграна короткая комедия суда. Но на шкафуте их остановил офицер и велел им подождать.

Сэр Оливер сел на бухту каната, конвойные встали по обеим сторонам от него. На баке и люках собрались простодушные моряки; они во все глаза глядели на могучего корсара, который некогда был корнуоллским дворянином, но потом стал отступником, мусульманином и грозой христианского мира.

По правде говоря, когда сэр Оливер, облаченный в парчовый кафтан, белую тунику и тюрбан, намотанный поверх стального остроконечного шлема, сидел на шкафуте английского галеона, в нем было довольно трудно узнать бывшего корнуоллского джентльмена. Он небрежно покачивал загорелыми мощными ногами, обнаженными по колено, и на его бронзовом лице с ястребиным профилем, светлыми глазами и черной раздвоенной бородой отражалось невозмутимое спокойствие истинного фаталиста. И грубые моряки, высыпавшие на палубу из желания поглумиться и насмеяться над ним, смолкли, пораженные его невиданным бесстрашием и стойкостью пред лицом смерти.

Если промедление и раздражало сэра Оливера, то он не подавал вида. И если взгляд его жестких светлых глаз блуждал по палубе, проникая в самые укромные уголки, то отнюдь не из праздного любопытства. Он искал Розамунду, надеясь увидеть ее перед тем, как отправиться в последнее путешествие.

Но Розамунды не было видно. Уже около часа она находилась в каюте, и именно ей сэр Оливер был обязан затянувшимся ожиданием.

Когда Розамунду в бессознательном состоянии принесли на борт «Серебряной цапли», то ввиду отсутствия на корабле женщины, чьим попечениям ее можно было бы вверить, лорду Генри, сэру Джону и корабельному врачу мастеру Тобайесу пришлось взять на себя заботы о ней.

Мастер Тобайес прибегнул к самым сильным укрепляющим средствам, какие были в его распоряжении, и, уложив Розамунду на кушетке в просторной каюте на корме, посоветовал своим спутникам не нарушать сон молодой женщины, в котором, судя по ее состоянию, она очень нуждалась. Выпроводив из каюты владельца судна и королевского наместника, он спустился в трюм к более тяжелому больному, требующему его внимания. Этим больным был Лайонел Тресиллиан, чье почти бездыханное тело принесли с галеаса вместе с четырьмя другими ранеными из команды «Серебряной цапли».

На рассвете в трюм спустился сэр Джон справиться о своем раненом друге. Он застал врача на коленях у изголовья Лайонела. Заметив сэра Джона, мастер Тобайес отвернулся от раненого, ополоснул руки в стоявшем на полу металлическом тазу и, вытирая их салфеткой, поднялся на ноги.

– Больше я ничего не могу сделать, сэр Джон. – В приглушенном голосе врача звучала полная безнадежность. – Ему уже ничем не поможешь.

– Вы хотите сказать, он умер? – воскликнул сэр Джон.

Врач отбросил салфетку и принялся не спеша расправлять закатанные рукава черного колета.

– Почти умер, – ответил он. – Поразительно, что при такой ране в нем все еще теплится жизнь. У него сильное внутреннее кровотечение. Пульс постоянно слабеет. Состояние мастера Лайонела не изменится. Он отойдет без мучений. Считайте, что он уже умер, сэр Джон.

Мастер Тобайес помолчал и, слегка вздохнув, добавил:

– Милосердный, тихий конец.

На бледном, гладко выбритом лице врача отразилась подобающая случаю печаль, хоть в его практике такие сцены были отнюдь не редки и он давно к ним привык.

– Что касается остальных раненых, – продолжал он, – то Блер умер, а трое других должны выздороветь.

Но сэр Джон, потрясенный сообщением о близкой кончине своего лучшего друга, не обратил внимания на последние слова мастера Тобайеса.

– И он даже не придет в сознание? – спросил он таким тоном, словно уже задавал этот вопрос и тем не менее повторяет его.

– Как я уже сказал, сэр Джон, вы можете считать, что он умер. Мое искусство не в состоянии помочь ему.

Голова сэра Джона поникла, лицо болезненно исказилось.

– Так же, как и мое правосудие, – мрачно добавил он. – Оно отомстит за Лайонела, но не вернет мне друга. Месть, мастер Тобайес, – сэр Джон посмотрел на врача, – один из парадоксов, из которых состоит наша жизнь.

– Ваше дело, сэр Джон, – правосудие, а не месть, – возразил мастер Тобайес.

– Это игра понятиями, а точнее – уловка, к которой прибегают, когда больше нечего сказать.

Сэр Джон подошел к Лайонелу и посмотрел на его красивое бледное лицо, уже осененное крылом смерти.

– О, если бы он мог заговорить в интересах правосудия! Услышать бы от него самого показания, которыми, если потребуется, я бы мог подтвердить то, что мы не преступили закон, повесив Оливера Тресиллиана.

– Уверяю вас, сэр, – отважился заметить Тобайес, – этого не потребуется. Но если и возникнет такая необходимость, то будет достаточно слов леди Розамунды.

– О да! Его преступления против Бога и людей слишком чудовищны. Они не дают ни малейшего основания подвергать сомнению мое право покончить с ним на месте.

В дверь постучали, и слуга сэра Джона сообщил ему, что леди Розамунда желает срочно видеть его.

– Ей не терпится спросить про Лайонела, – простонал сэр Джон. – Боже мой! Как мне сказать ей! Сразить ее роковой вестью в самый час ее избавления!

Он тяжелыми шагами направился к двери, но у порога остановился.

– Вы останетесь с ним до конца? – не то спросил, не то приказал он.

Мастер Тобайес поклонился:

– Конечно, сэр Джон. – И добавил: – Ждать осталось недолго.

Сэр Джон еще раз посмотрел на Лайонела, словно прощаясь с ним.

– Упокой, Господи, его душу, – хрипло проговорил он и вышел.

На шкафуте сэр Джон остановился и, подойдя к группе свободных от вахты матросов, приказал им перекинуть веревку через нок-рею и привести Оливера Тресиллиана. Затем, чувствуя тяжесть в ногах и еще большую тяжесть на сердце, пошел к трапу, ведущему на ют, который был построен в виде замка.

Над окутанным полупрозрачной золотистой дымкой горизонтом вставало солнце, заливая ярким сиянием водный простор, подернутый легкой зыбью. Свежий рассветный ветер весело пел в снастях, и галеон на всех парусах летел на запад. Вдали, по правому борту, едва виднелись очертания испанского побережья.

Когда сэр Джон вошел в каюту, где его ждала Розамунда, его длинное изжелта-бледное лицо было неестественно серьезно. Он снял шляпу и, церемонно поклонившись, бросил ее на стул. За пять последних лет в его густых черных волосах появились седые пряди, особенно поседели виски, что в сочетании с глубокими морщинами на лбу придавало ему вид пожилого человека.

Сэр Джон подошел к Розамунде, которая поднялась ему навстречу.

– Розамунда, дорогая моя! – нежно сказал он, беря ее руки в свои и со скорбным сочувствием глядя на ее бледное взволнованное лицо. – Вы хорошо отдохнули, дитя мое?

– Отдохнула? – повторила Розамунда, удивленная тем, что подобная мысль могла прийти ему в голову.

– Бедняжка! Бедняжка! – пробормотал сэр Джон и с отеческой нежностью привлек ее к себе, поглаживая ее каштановые волосы. – Мы на всех парусах спешим в Англию. Мужайтесь…

Но Розамунда стремительно отодвинулась и, прервав сэра Джона на полуслове, заговорила с такой пылкостью, что сердце рыцаря упало в предчувствии рокового вопроса.

– Из разговора двух матросов я недавно узнала, что сегодня утром вы намерены повесить сэра Оливера Тресиллиана.

– Не тревожьтесь, – успокоил Розамунду сэр Джон, абсолютно неверно истолковав ее вопрос. – Мое правосудие будет быстрым, а мщение – верным. На нок-рее уже готова веревка, на которой он отправится в ад, где его ждут вечные муки.

Розамунда почувствовала комок в горле и поднесла руку к груди, желая унять волнение.

– А на каком основании вы намерены сделать это? – вызывающе спросила она и посмотрела сэру Джону в глаза.

– Основании? – запинаясь, переспросил он и, нахмурясь, уставился на Розамунду, озадаченный как самим вопросом, так и ее тоном. – На каком основании?

Возможно, вопрос сэра Джона прозвучал нелепо, но уж слишком велико было его изумление. Он не сводил с Розамунды пристального взгляда и по огню в ее глазах постепенно догадался о смысле ее слов, которые поначалу казались ему совершенно необъяснимыми.

– Понимаю, – проговорил он с бесконечной жалостью в голосе, поскольку пришел к твердому убеждению, что ее бедный рассудок не выдержал перенесенных ужасов. – Вам необходимо отдохнуть и перестать думать о подобных вещах. Предоставьте их мне и не сомневайтесь: я сумею отомстить за вас.

– Сэр Джон, кажется, вы не понимаете меня. Я вовсе не желаю, чтобы вы мстили. Я спросила: на каком основании вы намерены повесить сэра Оливера? Но вы не ответили.

Сэр Джон смотрел на Розамунду со всевозрастающим изумлением. Значит, он ошибся: она в здравом уме и прекрасно владеет собой. И тем не менее вместо заботливых расспросов о Лайонеле, которых он так боялся, этот странный вопрос – на каком основании он собирается повесить своего пленника…

– Мне ли говорить вам о преступлениях, совершенных этим негодяем?

Сэр Джон задал Розамунде вопрос, на который тщетно искал ответ.

– Вы должны сказать мне, – настаивала она, – по какому праву вы объявляете себя его судьей и палачом, по какому праву без суда посылаете его на смерть.

Розамунда держалась так твердо и непреклонно, будто была облечена всеми полномочиями судьи.

– Но вы… – в замешательстве возразил сэр Джон, – вы – главная жертва его злодейских преступлений. Вам ли задавать мне этот вопрос? Так вот, я собираюсь поступить с ним так, как по морским обычаям поступают со всеми мерзавцами, захваченными, как был захвачен Оливер Тресиллиан. Если вы склонны проявить к нему милосердие – что, видит бог, мне совершенно непонятно, – то вам придется признать, что это самая великая милость, на какую он может рассчитывать.

– Вы не отличаете милосердия от мести, сэр Джон.

Розамунда мало-помалу успокоилась, волнение уступило место суровой решимости.

Сэр Джон сделал нетерпеливый жест:

– Какой смысл везти его в Англию? Что это даст ему? Там ему придется предстать пред судом, исход которого заранее известен. К чему доставлять ему лишние мучения?

– Исход может оказаться иным, нежели вы предполагаете, – возразила Розамунда. – А суд – его законное право.

Сэр Джон в возбуждении прошелся по каюте. Ему казалось нелепым препираться о судьбе сэра Оливера не с кем-нибудь, а именно с Розамундой, и вместе с тем она вынуждала его к этому вопреки не только его желанию, но и самому здравому смыслу.

– Если он будет настаивать, мы не откажем ему, – наконец согласился сэр Джон, почитая за лучшее хоть чем-то ублажить Розамунду. – Если он потребует, мы отвезем его в Англию и дадим ему возможность предстать пред судом. Но Оливер Тресиллиан слишком хорошо понимает, что его ждет, и едва ли обратится с подобным требованием.

Сэр Джон подошел к Розамунде и умоляюще протянул к ней руки:

– Послушайте, Розамунда, дорогая моя! Вы расстроены, вы…

– Я действительно расстроена, сэр Джон, – ответила Розамунда, взяв сэра Джона за руку, и, вдруг забыв о своей твердости, почти зарыдала. – О, сжальтесь! Сжальтесь, умоляю вас!

– Что я могу сделать для вас, дитя мое? Вы только скажите…

– Я прошу не за себя, а за него. Я умоляю вас сжалиться над ним!

– Над кем? – Сэр Джон снова нахмурился.

– Над Оливером Тресиллианом!

Он выпустил руки Розамунды и отошел на шаг.

– Силы небесные! Вы молите о жалости к Оливеру Тресиллиану, о жалости к этому отступнику, этому исчадию ада! Да вы просто с ума сошли! – бушевал сэр Джон. – С ума сошли!

И он, размахивая руками, в возбуждении заходил по каюте.

– Я люблю его, – просто сказала Розамунда.

Сэр Джон остановился как вкопанный и с отвисшей челюстью уставился на Розамунду.

– Вы любите его! – с трудом выговорил он наконец. – Вы любите его! Пирата, отступника, человека, похитившего вас и Лайонела, убийцу вашего брата!

– Он не убивал его! – горячо возразила Розамунда. – Я узнала всю правду.

– Из его собственных уст, я полагаю? – усмехаясь, спросил сэр Джон. – И вы поверили ему?

– Если бы я ему не поверила, то не вышла бы за него замуж.

– Замуж? За него?

Замешательство сэра Джона сменилось ужасом. Будет ли конец этим поразительным открытиям? Это верх всего или ему предстоит узнать что-нибудь еще?

– Вы вышли замуж за этого презренного негодяя? – спросил он голосом, лишенным всякого выражения.

– Да, в Алжире. Вечером того дня, когда мы прибыли туда.

Пока сэр Джон, не в силах произнести хотя бы слово, с округлившимися от удивления глазами, молча смотрел на Розамунду, можно было сосчитать до дюжины. Затем его словно прорвало.

– Хватит! – взревел он, потрясая кулаком под самым потолком каюты. – Клянусь Богом, если бы у меня не было других причин повесить его, этой одной хватило бы с лихвой. Можете мне поверить, за какой-нибудь час я покончу с этим постыдным браком.

– Ах, если бы вы только выслушали меня! – взмолилась Розамунда.

– Выслушать?

Сэр Джон подошел к двери с твердым намерением призвать Оливера Тресиллиана, объявить ему приговор и проследить за его исполнением.

– Выслушать вас? – повторил он с гневом и презрением. – Я уже выслушал более чем достаточно.

Таковы были все Киллигрю, уверяет лорд Генри, прерывая свой рассказ и пускаясь в одно из пространных отступлений в историю тех семей, члены которых попадают на страницы его «Хроник». «Все они, – пишет его светлость, – были горячими и не склонными к размышлениям людьми, по-своему вполне честными и справедливыми, но в суждениях своих начисто лишенными проницательности, а в порывах – сдержанности и рассудительности».

Прежние отношения сэра Джона с Тресиллианами и его поведение в этот чреватый роковыми последствиями час как нельзя лучше подтверждают справедливость оценки лорда Генри. Человек проницательный задал бы Розамунде множество вопросов, ни один из которых рыцарю из Арвенака просто не пришел в голову. Хоть он и задержался на пороге каюты, несколько отсрочив осуществление своего намерения, причиной тому было чистое любопытство и желание узнать, есть ли предел сумасбродству Розамунды.

– Этот человек много страдал, – сказала Розамунда и, не обращая внимания на презрительный смех сэра Джона, продолжала: – Одному Богу известно, что вынесли его тело и душа за грехи, которых он не совершал. Многими из своих несчастий он был обязан мне. Теперь я знаю, что не он убил Питера. Знаю, что, если бы не мое вероломство, он мог бы и без посторонней помощи доказать это. Знаю, что его похитили и увезли, прежде чем он успел снять с себя обвинение в убийстве, и единственное, что ему оставалось, – избрать жизнь отступника и корсара. Во всем этом виновата я, и я должна исправить причиненное мною зло. Пощадите его ради меня! Если вы меня любите…

Терпение сэра Джона иссякло. Его лицо пылало.

– Ни слова больше! – вскипел он. – Именно потому, что я люблю вас и всем сердцем желаю вам добра, я не стану вас больше слушать. Похоже, мне необходимо спасать вас не только от этого мерзавца, но и от вас самой. И если я не сделаю этого, то не исполню своего долга перед вами, изменю памяти вашего покойного отца и убитого брата. Но вы еще будете благодарить меня, Розамунда. – И он снова повернулся к двери.

– Благодарить вас? – звонко воскликнула Розамунда. – Если вы исполните свое намерение, я всю жизнь буду ненавидеть и презирать вас как отвратительного убийцу! Каким же надо быть глупцом, чтобы не понимать этого! Да вы и есть глупец!

Сэр Джон остолбенел. Поскольку он был знатен, богат, отличался вспыльчивым, бесстрашным и мстительным нравом – а возможно, и просто потому, что ему крайне везло, – ему еще ни разу не доводилось выслушивать о себе столь откровенное суждение. Без сомнения, Розамунда первая сказала ему это в лицо. В сущности, подобное открытие могло быть воспринято как свидетельство рассудительности и проницательности Розамунды, однако сэр Джон усмотрел в нем окончательное доказательство болезненного состояния ее души.

Разрываясь между гневом и жалостью, сэр Джон фыркнул.

– Вы обезумели, – объявил он Розамунде. – Совершенно обезумели. У вас расстроены нервы, и вы все воспринимаете в искаженном виде. Сам дьявол во плоти в ваших глазах превратился в безвинную жертву злых людей, а я – в убийцу и глупца. Ей-богу, когда вы отдохнете и успокоитесь, все станет на свои места.

Дрожа от негодования, сэр Джон вновь – уже в который раз! – повернулся к двери, но она неожиданно распахнулась, едва не ударив его по лбу.

В дверном проеме стоял лорд Генри Год, силуэт которого четко вырисовывался в потоке солнечных лучей у него за спиной. Наместник королевы – как явствует из его «Хроник» – был одет во все черное. На его широкой груди покоилась золотая цепь – символ высокого положения и весьма зловещий знак для посвященных. Надо ли говорить, что кроткое лицо его светлости было чрезвычайно печально, и это выражение весьма соответствовало его костюму; однако оно несколько просветлело, как только взгляд лорда Генри упал на стоявшую у стола Розамунду. «Мое сердце исполнилось радости, – пишет его светлость, – когда я увидел, что она оправилась и вновь стала похожей на прежнюю Розамунду, по каковому поводу я выразил ей свое искреннее удовольствие».

– Ей следовало бы лечь в постель, – раздраженно заметил сэр Джон, чьи желтоватые щеки все еще горели лихорадочным румянцем. – Она нездорова, и я бы сказал – весьма нездорова.

– Сэр Джон ошибается, милорд, – спокойно возразила Розамунда. – Я далеко не так больна, как он полагает.

– Рад это слышать, моя дорогая, – сказал его светлость, и мне не трудно представить себе его любопытство, когда он заметил явные признаки неудовольствия и раздражения на лице сэра Джона. – Возможно, – с серьезным видом продолжал он, – нам потребуются ваши показания по тому прискорбному делу, которым нам предстоит заняться.

Лорд Генри посмотрел на сэра Джона:

– Я распорядился привести пленника для допроса и оглашения приговора. Вам не будет слишком тяжело присутствовать при этом, Розамунда?

– Право, нет, милорд. Я обязательно останусь, – поспешно ответила Розамунда и гордо вскинула голову, как бы давая понять, что готова к любому испытанию.

– Нет, нет! – воспротивился сэр Джон. – Не слушайте ее, Гарри. Она…

Но Розамунда не дала ему договорить.

– Принимая во внимание, – твердо сказала она, – что главное из предъявленных пленнику обвинений имеет прямое отношение ко мне, меня и надо выслушать в первую очередь.

Лорд Генри в «Хрониках» признается, что заявление Розамунды окончательно сбило его с толку.

– О да, разумеется, – неуверенно согласился он. – Но только при условии, что это не будет слишком обременительным для вас. Быть может, мы обойдемся и без ваших показаний.

– Уверяю вас, милорд, вы ошибаетесь, – возразила Розамунда. – Без моих показаний вам не обойтись.

– Пусть будет так, – мрачно сказал сэр Джон и занял свое место за столом.

Лорд Генри задумчиво пощипывал седеющую бородку. Какое-то время внимательный взгляд его блестящих голубых глаз покоился на Розамунде, затем он обратился к двери.

– Входите, джентльмены, – сказал его светлость. – Попросите привести пленника.

На палубе раздались шаги, и в каюту вошли три офицера сэра Джона, дополнившие состав суда для разбирательства дела корсара-отступника – дела, исход которого был заранее предрешен.

Вокруг длинного дубового стола расставили стулья, и офицеры расселись лицом к распахнутой двери, за которой был виден залитый солнцем ют. За их спинами была еще одна дверь и окна, выходившие на кормовую галерею. В центре за столом по праву королевского наместника восседал лорд Генри Год. Ему предстояло председательствовать на этом упрощенном суде, чем и объяснялось появление его в костюме с упомянутой золотой цепью. Слева от лорда Генри сидели сэр Джон и офицер по имени Юлдон. Остальные два участника заседания, чьи имена не дошли до нас, расположились по другую руку от его светлости.

Для Розамунды поставили стул у левого края стола, тем самым отделив ее от судейской скамьи. Она сидела, облокотясь на вощеную столешницу и подперев лицо ладонями, и внимательно разглядывала пятерых мужчин, принявших на себя обязанности судей.

Со шкафута донеслись голоса и смех. На трапе раздались шаги; солнечный свет, лившийся в открытую дверь, заслонила тень, и на пороге каюты появился сэр Оливер Тресиллиан под конвоем двух моряков в латах, со шлемами на головах и с обнаженными шпагами в руках.

На мгновение задержавшись у порога, сэр Оливер увидел Розамунду, и веки его дрогнули. Но его грубо подтолкнули вперед, он вошел и остановился в нескольких шагах от стола. Руки у него были по-прежнему связаны за спиной.

Сэр Оливер небрежно кивнул судьям, и на лице его не дрогнул ни один мускул.

– Прекрасное утро, господа, – сказал он.

Все пятеро молча смотрели на него, хотя взгляд лорда Генри, остановившийся на мусульманском одеянии корсара, был весьма красноречив и, как он пишет, исполнен величайшего презрения, переполнявшего его сердце.

– Вы, без сомнения, догадываетесь, сэр, – нарушил молчание сэр Джон, – с какой целью вас привели сюда?

– Не совсем, – ответил пленник. – Но у меня нет ни малейших сомнений относительно того, с какой целью меня отсюда выведут. Однако, – продолжал он с холодной иронией, – по вашим судейским позам я догадываюсь о намерении разыграть здесь никому не нужную комедию. Если она может развлечь вас, то я не буду возражать и доставлю вам удовольствие. Но я позволю себе заметить, что вы поступили бы более тактично, избавив леди Розамунду от участия в этой утомительной процедуре.

– Леди Розамунда сама пожелала участвовать в ней, – сообщил пленнику сэр Джон, бросив на него злобный взгляд.

– Возможно, – заметил сэр Оливер, – она не отдает себе отчета…

– Я все объяснил ей, – не без злорадства оборвал его сэр Джон.

Пленник удивленно взглянул на Розамунду и сдвинул брови. Затем он пожал плечами и снова обратился к судьям:

– В таком случае говорить не о чем. Но прежде чем вы начнете, я бы хотел выяснить одно обстоятельство. Я отдал себя в ваши руки на том условии, что члены моей команды будут оставлены на свободе. Вы, конечно, помните, сэр Джон, что поклялись мне в этом. Однако на вашем судне я встретил одного человека с моего галеаса. Это бывший английский моряк по имени Джаспер Ли, которого вы взяли в плен.

– Он убил мастера Лайонела Тресиллиана, – холодно объяснил сэр Джон.

– Да, сэр Джон. Но это случилось до того, как мы пришли с вами к соглашению, и вы не можете нарушить его без урона для своей чести.

– Вы говорите о чести, сэр? – спросил лорд Генри.

– О чести сэра Джона, милорд, – с наигранным смирением ответил пленник.

– Сэр, вы здесь, чтобы предстать пред судом, – напомнил ему сэр Джон.

– Я так и полагал. За эту привилегию вы согласились заплатить определенную цену, теперь же, кажется, желаете скостить ее. Я говорю «кажется», поскольку хочу верить, что мастера Ли задержали по недоразумению, и достаточно обратить внимание на факт его незаконного ареста.

Сэр Джон разглядывал поверхность стола. Правила чести, несомненно, обязывали его отпустить мастера Ли, что бы тот ни совершил, к тому же его действительно схватили без ведома сэра Джона.

– Как мне поступить с ним? – угрюмо проворчал сэр Джон.

– О, решать вам, сэр Джон. Я могу сказать только, как вам не следует поступать с ним. Вам не следует держать его в плену, отвозить в Англию и причинять ему какой-либо вред. Поскольку его арест был досадной ошибкой, вы должны наилучшим образом исправить ее. Я рад, что именно так вы и собираетесь поступить, и больше не стану касаться этой темы. Я к вашим услугам, господа.

После небольшой паузы к пленнику обратился лорд Генри. Лицо его светлости было непроницаемо, взгляд холоден и враждебен.

– Мы приказали доставить вас сюда, дабы дать вам возможность привести аргументы, которые, по вашему мнению, не позволяют нам немедленно повесить вас, на что, по нашему глубокому убеждению, мы имеем полное право.

Сэр Оливер с веселым удивлением посмотрел на королевского наместника.

– Разрази меня гром! – воскликнул он. – Не в моих правилах бросать слова на ветер.

– Сомневаюсь, что вы правильно меня поняли, сэр. – Голос его светлости звучал мягко, почти ласково, как и подобает звучать голосу судьи. – Если вам будет угодно требовать суда по всей форме, мы удовлетворим ваше желание и доставим вас в Англию.

– Но чтобы у вас не возникло никаких иллюзий, – гневно вмешался сэр Джон, – позвольте предупредить вас, что поскольку большинство преступлений, за которые вы должны понести наказание, вы совершили в местах, подлежащих юрисдикции лорда Генри Года, то и суд над вами состоится в Корнуолле, где лорд Генри имеет честь быть наместником ее величества королевы и отправителем правосудия.

– Ее величество можно поздравить, – заметил сэр Оливер.

– Выбирайте, сэр, – продолжал сэр Джон, – где вы предпочитаете быть повешенным – на море или на суше?

– Единственное, против чего я мог бы возразить, так это быть повешенным в воздухе. Но подобное возражение вы едва ли примете во внимание.

Лорд Генри подался вперед.

– Позвольте заметить, сэр, что в ваших же интересах быть серьезным, – наставительным тоном предупредил он пленника.

– Каюсь, милорд. Если вы намерены судить меня за пиратство, то я не мог бы пожелать в качестве судьи более тонкого знатока всего, что касается моря и суши, чем сэр Джон Киллигрю.

– Весьма рад, что заслужил ваше одобрение, – ядовито сказал сэр Джон. – Пиратство – самое безобидное из предъявляемых вам обвинений.

Сэр Оливер поднял брови и посмотрел на сосредоточенные физиономии сидевших за столом джентльменов.

– Клянусь Богом, ваши обвинения должны быть твердо обоснованы, в противном случае – разумеется, если ваши методы хоть отдаленно напоминают правосудие – вы рискуете испытать немалое разочарование и лишиться надежды увидеть меня болтающимся на рее. Переходите, господа, к остальным обвинениям. Право, вы становитесь куда занятнее, чем я ожидал.

– Вы не отрицаете обвинения в пиратстве? – спросил лорд Генри.

– Отрицаю? О нет. Но я отрицаю ваше право, как и право любого английского суда, предъявлять его мне, поскольку я не занимался пиратством в английских водах.

Лорд Генри признается, что такой ответ, которого он никак не ожидал, привел его в смущение и заставил замолкнуть. Однако все сказанное пленником было очевидной истиной, и трудно понять, как мог его светлость упустить из вида столь важное обстоятельство. Возможно, что, несмотря на высокую судебную должность, лорд Генри не был силен в юриспруденции.

Но сэр Джон, менее умудренный или менее щепетильный в данном вопросе, тут же нашелся:

– Разве вы не явились в Арвенак и не увезли насильно…

– Вот уж нет, – добродушно возразил корсар. – Вернитесь в школу, сэр Джон. Там вам объяснят, что похищение не есть пиратство.

– Если хотите, называйте это похищением, – согласился сэр Джон.

– Мое желание здесь ни при чем, сэр Джон. Если не возражаете, давайте называть вещи своими именами.

– Вам угодно шутить, сэр! Но мы заставим вас стать серьезным.

Лицо сэра Джона залила краска гнева, и он ударил кулаком по столу.

(Лорд Генри – что вполне естественно с его стороны – весьма сожалеет о столь неуместном проявлении горячности.)

– Не станете же вы утверждать, будто не знали, что по английским законам похищение карается смертью? Господа, – обратился сэр Джон к остальным судьям, – если вы не возражаете, мы больше не будем говорить о пиратстве.

– Вы правы, – миролюбиво заметил лорд Генри. – С точки зрения правосудия мы не можем рассматривать это дело. – Он пожал плечами. – Требование пленника справедливо. Вопрос не подлежит нашей компетенции, поскольку обвиняемый не занимался пиратством в английских водах и, насколько нам известно, не нападал на суда под английским флагом.

Розамунда медленно сняла локти со стола и, положив на него ладони, слегка наклонилась вперед. Признание лорда Генри, снимавшее с корсара одно из самых серьезных обвинений, так взволновало ее, что глаза ее заблестели, а на щеках выступил легкий румянец.

Сэр Оливер украдкой наблюдал за Розамундой. Он заметил ее волнение, и оно поразило его не меньше, чем самообладание, с каким она держалась до сих пор. Он безуспешно пытался понять, не изменилось ли ее отношение к нему после того, как опасность миновала и она вновь оказалась в окружении друзей и покровителей.

Сэр Джон, одержимый желанием скорее покончить с этим делом, яростно устремился вперед.

– Пусть так, – объявил он. – Мы рассмотрим другие пункты обвинения. За ним еще числится убийство и похищение. У вас есть что сказать?

– Ничего, что могло бы произвести на вас впечатление, – ответил сэр Оливер и, вдруг вспыхнув гневом и отбросив насмешливый тон, воскликнул: – Пора кончать эту комедию и пародию на суд! Повесьте меня или пустите по доске. Разыграйте из себя пирата, но, ради бога, не позорьте патент, выданный вам королевой, и не стройте из себя судью.

Сэр Джон в ярости вскочил:

– Наглый мерзавец! Клянусь небесами, я…

Но лорд Генри укротил порыв рыцаря: он осторожно потянул его за рукав и заставил сесть.

– Сэр, – обратился его светлость к пленнику, – каковы бы ни были ваши преступления, слова ваши недостойны человека, заслужившего репутацию храброго воина. Ваши деяния – особенно то, которое побудило вас бежать из Англии и заняться морским разбоем, а также ваше возвращение в Арвенак и похищение, каковым вы усугубили свою вину, – пользуются столь печальной известностью, что ваш приговор на суде в Англии, вне всяких сомнений, предрешен. Тем не менее, как я уже сказал, выбор за вами. Но… – Он понизил голос и доверительно закончил: – Будь я вашим другом, сэр Оливер, я бы порекомендовал вам выбрать упрощенную процедуру по морским обычаям.

– Господа, – объявил сэр Оливер, – я не оспаривал и не оспариваю ваше право повесить меня. Больше мне нечего сказать.

– Зато мне есть что сказать.

Судьи вздрогнули от неожиданности, и все, как один, повернули головы в ту сторону, где, выпрямившись во весь рост, стояла Розамунда.

– Розамунда! – воскликнул сэр Джон и тоже встал. – Позвольте мне. Умолять вас…

Властный жест Розамунды прервал рыцаря на полуслове.

– Так как я являюсь тем лицом, – начала она, – похищение которого вменяется в вину сэру Оливеру, то, прежде чем углубляться в рассмотрение дела, вам бы не мешало выслушать то, что мне, возможно, в недалеком будущем придется рассказать на суде в Англии.

Сэр Джон пожал плечами и сел. Он понимал, что теперь Розамунду не остановишь, но, с другой стороны, нисколько не сомневался, что она только отнимет у них время и продлит страдания осужденного.

Лорд Генри почтительно обратился к Розамунде:

– Поскольку пленник не отводит данное обвинение и благоразумно уклоняется от предложенной ему возможности предстать пред судом, у нас нет нужды беспокоить вас, леди Розамунда, равно как и в Англии вам не придется давать никаких показаний.

– Вы заблуждаетесь, милорд. – Голос Розамунды звучал спокойно, но твердо. – Непременно придется, когда я всех вас обвиню в убийстве в открытом море, а я это сделаю, если вы не откажетесь от своего намерения.

– Розамунда! – в радостном изумлении воскликнул сэр Оливер.

Она взглянула на него и улыбнулась. В улыбке Розамунды сэр Оливер уловил нечто большее, чем желание поддержать его и дружеское расположение. Нет, он прочел в ней то, за что близкая гибель показалась ему ничтожно малой ценой. Затем Розамунда перевела взгляд на сидящих за столом пятерых джентльменов, которых ее угроза повергла в состояние, близкое к столбняку.

– Раз он считает ниже своего достоинства отводить ваше нелепое обвинение, то это сделаю я. Вопреки вашему заявлению, господа, он не похищал меня. Будучи совершеннолетней и вправе распоряжаться собой, я по собственной воле отправилась с ним в Алжир и там стала его женой.

Если бы Розамунда бросила бомбу, то не вызвала бы большего смятения в их мыслях, где и без того уже царила изрядная путаница.

– Его… его женой? – невнятно пролепетал лорд Генри. – Вы стали его…

– Ложь! – взревел сэр Джон. – Она лжет, чтобы спасти этого презренного негодяя от петли!

Розамунда слегка подалась в сторону рыцаря и усмехнулась:

– Вы никогда не отличались сообразительностью, сэр Джон. Иначе мне не пришлось бы напоминать вам, что, если бы сэр Оливер действительно причинил мне то зло, которое ему приписывают, у меня не было бы причин лгать ради его спасения. Господа, я полагаю, в любом английском суде мой голос будет иметь большее значение, чем голос сэра Джона или кого-нибудь другого.

– Клянусь Богом, вы правы, – откровенно признался озадаченный лорд Генри. – Подождите, Киллигрю!

В очередной раз утихомирив сэра Джона, его светлость обратился к сэру Оливеру, чье волнение и растерянность, откровенно говоря, ничуть не уступали возбуждению собравшегося в каюте общества:

– А что скажете вы, сэр?

– Я? – с трудом проговорил корсар и уклончиво ответил: – Что же здесь можно сказать?

– Все это ложь! – вновь оживился сэр Джон. – Мы были свидетелями – вы, Гарри, и я, – и мы видели…

– Вы видели, – прервала его Розамунда, – но не знали, что между нами все было условлено заранее.

В каюте вновь наступила тишина. Пятеро судей напоминали людей, попавших в трясину, и все их усилия выбраться из нее только приближали неизбежный конец. Но вот сэр Джон усмехнулся и нанес ответный удар:

– Не удивлюсь, если она поклянется, что ее жених – мастер Лайонел Тресиллиан – по доброй воле вызвался сопровождать ее.

– Нет, – возразила Розамунда, – Лайонел Тресиллиан был увезен, чтобы искупить свои грехи – грехи, которые он свалил на брата, те самые, в которых вы обвиняете сэра Оливера.

– Что вы имеете в виду? – спросил его светлость.

– То, что обвинение сэра Оливера в убийстве моего брата – клевета. То, что убийца – мастер Лайонел, который, боясь разоблачения, решил довершить черное дело и велел похитить сэра Оливера и продать в рабство.

– Это уж слишком! – крикнул сэр Джон. – Она смеется над нами, называя черное белым, а белое черным. Этот хитрый негодяй околдовал ее какими-нибудь мавританскими заклинаниями…

– Подождите! Позвольте мне!

Лорд Генри поднял руку и, остановив сэра Джона, внимательно посмотрел на Розамунду:

– Ваше… ваше заявление слишком серьезно, сударыня. Вы располагаете какими-нибудь доказательствами или тем, что вы считаете таковыми, в подтверждение своих слов?

Но обуздать сэра Джона было не так-то просто.

– Она поверила хитрым выдумкам этого злодея. Говорю вам: он околдовал ее, это же ясно как божий день!

Услышав о последнем открытии сэра Джона, сэр Оливер откровенно рассмеялся, давая выход охватившему его лихорадочному веселью:

– Околдовал? Вы и впрямь за обвинениями в карман не полезете. Они сыплются из вас как из рога изобилия. Сперва пиратство, затем похищение, а теперь еще и колдовство!

– О, помолчите, прошу вас! – Лорд Генри признается, что насмешливый тон сэра Оливера привел его в некоторое раздражение. – Леди Розамунда, вы серьезно заявляете, что Питера Годолфина убил Лайонел Тресиллиан?

– Серьезно? – переспросила Розамунда. – Я не только заявляю, но и клянусь в этом пред лицом Всевышнего. Моего брата убил Лайонел, и он же распустил слух, что смерть Питера – дело рук Оливера. Говорили, будто сэр Оливер бежал, и я, к своему стыду, поверила слухам. Только потом я узнала правду…

– Вы называете это правдой, сударыня! – с презрением воскликнул неукротимый сэр Джон. – Правдой…

Лорду Генри пришлось снова вмешаться.

– Терпение, мой друг, – попробовал он урезонить рыцаря из Арвенака. – Не беспокойтесь, Киллигрю, рано или поздно истина восторжествует.

– Но пока что мы даром теряем время.

– Итак, нам следует понимать, сударыня, – лорд Генри снова обратился к Розамунде, – что исчезновение сэра Оливера Тресиллиана из Пенарроу объясняется не побегом, как мы думали, а последствиями заговора, составленного против него братом?

– Клянусь небом, это так же верно, как то, что я стою перед вами.

Искренность Розамунды несколько поколебала уверенность сидевших за столом офицеров, хотя и не всех.

– Устранив брата, убийца надеялся не только избежать разоблачения, но и унаследовать имения Тресиллианов. Сэра Оливера должны были продать в рабство берберийским маврам, но судно, на котором его везли, захватили испанцы, и суд инквизиции приговорил его к галерам. Когда на его галеру напали алжирские корсары, он воспользовался единственной возможностью избавиться от рабства. Так он стал корсаром, предводителем корсаров, а потом…

– Что было потом, нам известно, – прервал ее рассказ лорд Генри. – И уверяю вас, ни один суд не обратит на ваши слова ни малейшего внимания, если вы не докажете, что события, которые случились потом, не являются плодом вашей фантазии.

– Но я сказала чистую правду, клянусь вам, милорд.

– Не отрицаю. – Лорд Генри с серьезным видом покачал головой. – Но есть ли у вас доказательства?

– Неужели может быть лучшее доказательство, чем то, что я люблю его и вышла за него замуж?

– Хм! – вырвалось у сэра Джона.

– Сударыня, – чрезвычайно любезно заметил его светлость, – ваше признание доказывает лишь то, что вы сами верите в эту поразительную историю, однако ни в коей мере не убеждает нас в ее правдивости. Полагаю, вы услышали ее от самого сэра Оливера Тресиллиана?

– Вы не ошиблись. Но он рассказал ее мне в присутствии Лайонела, и Лайонел все подтвердил.

– Вы смеете говорить подобные вещи? – ахнул сэр Джон, гневно посмотрев на Розамунду.

– Да, смею, – ответила Розамунда, спокойно выдержав его взгляд.

Лорд Генри сидел, откинувшись на спинку стула и пощипывая бородку. В этой истории что-то явно ускользало от его понимания.

– Леди Розамунда, – вновь заговорил его светлость, – позвольте мне обратить ваше внимание на щекотливый характер вашего заявления. Вы, в сущности, обвиняете того, кто уже не в состоянии защитить себя и оправдаться. Если ваш рассказ подтвердится, память Лайонела Тресиллиана будет навсегда покрыта позором. Разрешите задать вам еще один вопрос, и умоляю вас честно ответить на него. Правда ли, что Лайонел Тресиллиан признал справедливость обвинения, предъявленного ему пленником?

– Я еще раз торжественно клянусь, что все мною сказанное – чистая правда. Когда сэр Оливер обвинил Лайонела Тресиллиана в убийстве моего брата и в заговоре против него самого, то Лайонел признал себя виновным. По-моему, господа, я все объяснила достаточно понятно.

Лорд Генри развел руками:

– В таком случае, Киллигрю, мы не правомочны продолжать разбирательство. Сэр Оливер должен отправиться с нами в Англию и там предстать пред судом.

Но среди собравшихся за столом офицеров нашелся один, чей ум отличался остротой.

– С вашего позволения, милорд, – обратился Юлдон к его светлости, после чего повернулся к свидетельнице. – При каких обстоятельствах сэр Оливер вынудил у брата признание?

– В своем доме в Алжире, в тот вечер, когда он… – откровенно ответила Розамунда и вдруг осеклась, поняв, что попала в ловушку.

Поняли это и остальные. Сэр Джон без промедления устремился в брешь, хитроумно пробитую Юлдоном в ее защите.

– Продолжайте, прошу вас, – сказал он. – В тот вечер, когда он…

– В тот вечер, когда мы прибыли туда, – в отчаянии ответила Розамунда, и краска сбежала с ее щек.

– Тогда-то, – насмешливо и нарочито медленно проговорил сэр Джон, – вы впервые и услышали от сэра Оливера объяснение его поступков?

– Да, тогда, – запинаясь, ответила Розамунда.

– Значит, – уверенно продолжал сэр Джон, твердо решив не оставлять ей никакой лазейки, – до того вечера вы, естественно, продолжали считать сэра Оливера убийцей своего брата.

Розамунда молча опустила голову. Она поняла, что истина не может восторжествовать там, где для ее доказательства прибегают к заведомой лжи.

– Отвечайте! – потребовал сэр Джон.

– В этом нет необходимости, – опустив глаза, с расстановкой проговорил лорд Генри, и в голосе его прозвучала боль. – Ответ может быть только один. Леди Розамунда сказала нам, что сэр Оливер Тресиллиан не похищал ее, что она добровольно отправилась с ним в Алжир и стала его женой. Она сослалась на этот факт как на доказательство невиновности пленника. Но теперь выяснилось, что, покидая Англию, она по-прежнему считала его убийцей своего брата. Однако, несмотря ни на что, она желает уверить нас в его непричастности к своему похищению. – Лорд Генри развел руками, и губы его сложились в горестную улыбку.

– Ради бога, давайте кончать! – воскликнул сэр Джон, вставая.

– Подождите! – воскликнула Розамунда. – Все, что я сказала, – правда! Клянусь вам! Все, кроме истории с похищением. Я признаюсь. Но, узнав всю правду, я простила ему это оскорбление.

– Она признается, – язвительно проговорил сэр Джон.

Не удостоив рыцаря даже взглядом, Розамунда продолжала:

– Зная, сколько горя и страданий он перенес по чужой вине, я с радостью признаю сэра Оливера своим мужем и надеюсь искупить свою долю вины в его несчастьях. Вы должны верить мне, господа. Но если вы отказываетесь, то позвольте спросить: неужели его вчерашний поступок ни о чем не говорит вам? Или вы уже забыли, что, если бы не он, вы бы никогда не узнали, где искать меня?

Джентльмены вновь удивленно воззрились на Розамунду.

– О каком поступке говорите вы на сей раз, сударыня?

– И вы еще спрашиваете? Вы так жаждете его смерти, что притворяетесь, будто вам ничего не известно? Вы же отлично знаете, что Лайонела послал к вам сэр Оливер.

Лорд Генри признается, что, услышав вопрос Розамунды, он не сдержался и ударил ладонью по столу.

– Это уж слишком! – воскликнул его светлость. – До сих пор я верил в вашу искренность, считая, что вас обманули и направили по ложному пути. Но столь изощренная ложь переходит все границы. Что с вами, дитя мое? Ведь Лайонел сам рассказал нам, как ему удалось добраться до «Серебряной цапли»: как этот негодяй приказал высечь его, а затем, решив, что он умер, выбросить за борт.

– Ах, узнаю Лайонела, – сквозь зубы проговорил сэр Оливер. – Он до своего последнего часа остается лжецом. Как же я не подумал об этом!

Понимая безвыходность положения, Розамунда в порыве царственного гнева смело посмотрела в глаза лорду Генри.

– Низкий, подлый предатель! Он солгал! – крикнула она.

– Мадам, – с укором остановил ее сэр Джон, – вы говорите о человеке, лежащем на смертном одре.

– И трижды проклятом, – добавил сэр Оливер. – Господа, обвиняя благородную даму во лжи, вы доказываете только собственную глупость.

– Мы уже достаточно наслушались, сэр, – прервал его лорд Генри.

– Клянусь Богом, вы правы! – пылая гневом, воскликнул сэр Оливер. – И все же вам придется выслушать еще кое-что. «Истина восторжествует», – заявили вы недавно, и она действительно восторжествует, раз таково желание этой несравненной женщины!

Лицо сэра Оливера пылало, светлые глаза, словно два клинка, вонзились в лица судей. До этой минуты он наблюдал за происходящим с насмешливым равнодушием: он смирился с судьбой и желал только одного – чтобы вся эта комедия поскорее закончилась. Он считал, что Розамунда навсегда потеряна для него, и, вспоминая, какую нежность и доброту она проявила к нему прошлой ночью, был склонен объяснить ее порыв обстоятельствами, в которых они оказались. Примерно так же он расценил и ее поведение в начале суда. Но теперь, когда он увидел, с какой отчаянной отвагой она сражается за него, услышал и всей душой поверил, что она любит его и искренно желает искупить свою вину, он понял, что жизнь еще может улыбнуться ему. Апатию сэра Оливера как рукой сняло, да и сами судьи подлили масла в огонь, обвинив Розамунду во лжи и откровенно смеясь над ее рассказом. Гнев нашего джентльмена утвердил его в решении восстать против них и воспользоваться единственным оружием, которое почти наперекор ему милостивая судьба или сам Бог вложил в его руки.

– Я и не думал, господа, – сказал сэр Оливер, – что сама судьба направила сэра Джона, когда прошлой ночью в нарушение договора он захватил в плен одного из членов моей команды. Как я уже говорил вам, это бывший английский моряк и зовут его мастер Джаспер Ли. Он попал ко мне несколько месяцев назад и избрал тот же путь избавиться от рабства, какой при аналогичных обстоятельствах избрал и я сам. Позволив ему это, я проявил известное милосердие, поскольку он и есть тот самый шкипер, которого подкупил Лайонел, чтобы похитить меня и переправить в Берберию. Но мы вместе попали в руки испанцев. Прикажите привести его и допросите.

Офицеры молча посмотрели на сэра Оливера, и в лице каждого из них он видел нескрываемое изумление наглостью, беспримерное проявление которой они усмотрели в его требовании.

Первым заговорил лорд Генри.

– Право, сэр, какое странное и подозрительное совпадение, – произнес он с едва заметной усмешкой. – Просто невероятно: тот самый человек – и вдруг чуть ли не случайно оказывается у нас в плену.

– Не так случайно, как вам кажется, хотя вы и недалеки от истины. У него есть зуб на Лайонела, поскольку Лайонел навлек на него все его несчастья. Когда вчера ночью он так безрассудно бросился на галеру, Джасперу Ли выпала возможность свести давние счеты, и он воспользовался ею. Именно поэтому вы и схватили его.

– Даже если это и так, подобная случайность граничит с чудом.

– Чтобы восторжествовала истина, милорд, иногда должны случаться и чудеса, – заметил сэр Оливер. – Допросите его. Он не знает, что здесь произошло, и было бы безумием предполагать, что он заранее подготовился. Позовите же его.

Снаружи раздались шаги, но никто не обратил на них внимания.

– Мы и без того потеряли слишком много времени, слушая всякие небылицы, – заявил сэр Джон.

Дверь распахнулась, и на пороге показалась сухопарая, одетая во все черное фигура судового врача.

– Сэр Джон! – настойчиво позвал он, бесцеремонно прерывая заседание суда и не обращая внимания на грозный взгляд лорда Генри. – Мастер Тресиллиан пришел в сознание. Он спрашивает вас и своего брата. Поторопитесь, господа! Он слабеет с каждой минутой.

Все общество поспешило вниз следом за врачом. Сэр Оливер в сопровождении конвойных шел последним. Войдя в каюту, все обступили койку, на которой лежал Лайонел. Лицо раненого покрывала свинцовая бледность, глаза остекленели, дыхание вырывалось с трудом.

Сэр Джон бросился к Лайонелу, опустился на одно колено и, нежно обняв холодеющее тело молодого человека, приподнял его и прижал к груди.

– Лайонел! – горестно воскликнул он и, видимо полагая, что мысли о мщении могут облегчить последние минуты умирающего друга, добавил: – Негодяй в наших руках.

С явным усилием Лайонел повернул голову и медленно, словно ища кого-то, скользнул помутившимся взглядом по лицам стоявших вокруг людей.

– Оливер? – хрипло прошептал он. – Где Оливер?

– Вам не о чем тревожиться… – начал было сэр Джон, но Лайонел прервал его.

– Подождите, – несколько громче попросил он. – Оливер жив?

– Я здесь, – прозвучал в ответ низкий голос сэра Оливера, и офицеры, заслонявшие от него койку умирающего, расступились.

Лайонел приподнялся и некоторое время смотрел на брата, потом медленно склонился на грудь сэра Джона.

– Бог не оставил грешника своей милостью, – проговорил он, – и не лишил меня возможности хоть и с опозданием исправить содеянное мною зло.

Лайонел снова с трудом приподнялся, протянул руки к Оливеру и неожиданно громко воскликнул с мольбой в голосе:

– Нол! Брат мой, прости!

Оливер шагнул к койке и, так как его никто не задержал, подошел к Лайонелу. С руками, по-прежнему связанными за спиной, он высился над братом, задевая тюрбаном низкий потолок каюты. Лицо его было сурово.

– За что просите вы простить вас?

Лайонел силился ответить, но, так ничего и не сказав, упал на руки сэра Джона, хватая ртом воздух. Кровавая пена выступила на его губах.

– Говорите, ради бога, говорите! – срывающимся от волнения голосом умоляла раненого Розамунда, которая стояла у другого края койки.

Лайонел посмотрел на Розамунду и едва заметно улыбнулся.

– Не беспокойтесь, – прошептал он, – я буду говорить. Для этого Бог и продлил мне жизнь. Не обнимайте меня, Киллигрю. Я… я – самый гнусный из людей. Питера Годолфина убил я.

– Боже мой, – простонал сэр Джон.

Лорд Генри испуганно глотнул воздух.

– Но грех мой не в этом, – продолжал Лайонел. – Я не повинен в его смерти. Мы честно сражались, и я убил Питера, защищая свою жизнь. Я согрешил потом. Когда подозрения пали на Оливера, я стал подогревать их… Оливер знал о нашем поединке, но молчал, чтобы не выдать меня. Я боялся, как бы не обнаружилась истина. Я завидовал ему… и договорился, чтобы его похитили и продали…

Голос Лайонела звучал все слабее и наконец затих. Его тело сотряс кашель, на губах снова выступила кровавая пена. Однако вскоре он пришел в себя. Он лежал, тяжело дыша и вцепившись пальцами в одеяло.

– Назовите имя, – попросила Розамунда, которой отчаянная решимость до конца бороться за жизнь Оливера не позволяла утратить хладнокровие и отклониться от самого главного, – назовите имя человека, нанятого вами, чтобы похитить Оливера.

– Джаспер Ли, шкипер «Ласточки», – ответил Лайонел.

Розамунда бросила на лорда Генри торжествующий взгляд, хотя лицо ее было мертвенно-бледно, а губы дрожали. Затем она снова повернулась к умирающему; было что-то безжалостное в ее решимости вытянуть из него всю правду, прежде чем он умолкнет навсегда.

– Скажите им, при каких обстоятельствах сэр Оливер послал вас вчера ночью на «Серебряную цаплю».

– О нет, не надо мучить его, – вступился за умирающего лорд Генри. – Он и так достаточно сказал. Да простит нам Бог нашу слепоту, Киллигрю.

Сэр Джон в молчании склонил голову над Лайонелом.

– Это вы, сэр Джон? – прошептал тот. – Как! Вы все еще здесь! Ха! – Казалось, он тихо засмеялся, но смех тут же оборвался. – Я ухожу, – пробормотал он, и голос его зазвучал тверже, словно повинуясь последней вспышке угасающей воли: – Я… я восстановил справедливость… насколько сумел. Я сделал все, что мог. Дай… дай мне твою руку… – И он наугад протянул правую руку.

– Я бы уже давно дал ее вам, но я связан! – в бешенстве крикнул сэр Оливер.

Он собрал всю свою недюжинную силу и, одним рывком разорвав веревки, как если бы то были обыкновенные нитки, схватил руку брата и упал на колени рядом с койкой.

– Лайонел… мальчик! – воскликнул сэр Оливер.

Казалось, все случившееся за эти пять лет перестало существовать. Яростная, неутолимая ненависть к брату, жгучая обида, иссушающая душу жажда мести в одно мгновение бесследно исчезли, умерли, были похоронены и преданы забвению. Более того, их будто никогда и не было, и Лайонел вновь стал для него нежно любимым младшим братом, которого он баловал, оберегал, защищал от опасностей, а когда пришел час – пожертвовал для него своим добрым именем, любимой девушкой и самой жизнью.

– Лайонел, мальчик! – только и мог сказать сэр Оливер. – Бедный мой! Ты не устоял перед искушением. Оно было слишком велико для тебя.

Сэр Оливер наклонился, поднял свесившуюся с кровати левую руку брата и вместе с правой сжал ее в ладонях.

Сквозь окно на лицо умирающего упал солнечный луч. Но сияние, которым теперь светилось это лицо, исходило из другого – внутреннего – источника. Лайонел слабо пожал руку брата.

– Оливер! Оливер! – прошептал он. – Тебе нет равных! Я всегда знал, что ты настолько же благороден, насколько я ничтожен и низок. Достаточно ли я сказал, чтобы снять с тебя обвинения? Скажите же, что теперь ему ничто не угрожает! – обратился он ко всем собравшимся. – Что никакая…

– Сэру Оливеру ничто не угрожает, – твердо сказал лорд Генри. – Даю вам слово.

– Хорошо. Пусть прошлое останется в прошлом. А будущее в ваших руках, Оливер. Да благословит его Господь.

Он на секунду потерял сознание, но снова пришел в себя.

– Как много я проплыл прошлой ночью! Так далеко я никогда не плавал. От Пенарроу до мыса Трефузис немалый путь. Это прекрасно. Но вы были со мной, Нол. Если бы у меня не хватило сил, вы бы поддержали меня. Я до сих пор не согрелся, ведь было так холодно… холодно…

Лайонел вздрогнул и затих.

Сэр Джон осторожно положил его на подушки. Розамунда опустилась на колени и закрыла лицо руками. Оливер по-прежнему стоял на коленях рядом с сэром Джоном, крепко сжимая холодеющие руки брата.

Наступила полная тишина. Наконец сэр Оливер с глубоким вздохом поднялся с колен. Остальные восприняли это как сигнал, которого, по-видимому, молча ждали из уважения к сэру Оливеру.

Лорд Генри неслышно подошел к Розамунде и слегка дотронулся до ее плеча. Она встала с колен и тоже вышла. Лорд Генри последовал за ней, и в каюте остался только врач.

Выйдя на солнечный свет, все остановились. Опустив голову и слегка сгорбившись, сэр Джон пристально разглядывал надраенную добела палубу. Затем почти робко – чего никогда не водилось за этим отважным человеком – он посмотрел на сэра Оливера.

– Он был моим другом, – грустно сказал он и, как бы прося извинения и желая что-то объяснить, добавил: – И… любовь к нему ввела меня в заблуждение.

– Он был моим братом, – торжественно ответил сэр Оливер. – Да упокоит Господь его душу!

Сэр Джон Киллигрю выпрямился во весь рост, полный решимости, готовый с достоинством встретить возможный отпор.

– Хватит ли у вас великодушия, сэр, простить меня? – спросил он с таким видом, словно бросал вызов сопернику.

Сэр Оливер молча протянул ему руку, и сэр Джон с радостью пожал ее.

– Похоже, мы снова будем соседями, – сказал он. – Даю вам слово, я постараюсь вести себя более по-соседски, чем раньше.

– Значит, господа, – сэр Оливер перевел взгляд с сэра Джона на лорда Генри, – мне следует понимать, что я больше не пленник?

– Вы спокойно можете вернуться с нами в Англию, – ответил его светлость. – Королева узнает вашу историю, а если возникнет необходимость подтвердить ее – у нас есть Джаспер Ли. Я гарантирую вам полное восстановление в правах. Прошу вас, сэр Оливер, считать меня своим другом. – И лорд Генри тоже протянул ему руку.

Затем лорд Генри обратился к стоящим рядом офицерам:

– Пойдемте, джентльмены. Полагаю, у каждого из нас найдется немало дел.

И все ушли, оставив Оливера и Розамунду одних. Они долго смотрели друг на друга. Им надо было так много сказать, о многом расспросить, многое объяснить, что ни он, ни она не знали, с чего начать. Но вот Розамунда протянула Оливеру руки и подошла к нему.

– О мой дорогой! – воскликнула она, и этим, в сущности, все было сказано.

Несколько не в меру любопытных матросов, слонявшихся по баку, подглядывая сквозь ванты, с отвращением увидели владелицу Годолфин-Корта в объятиях голоногого приверженца Магомета с тюрбаном на голове.