На следующее утро депутаты известили Моро о том, что заручились согласием не только Шабо, но и Базира, другого выдающегося представителя партии Горы, и Андре-Луи с де Бацем отправились в Конвент послушать обличительную речь Жюльена, за которым был первый ход в этой игре. Они нашли себе места на галерее среди праздной черни, которая ежедневно набивалась туда и частенько мешала ходу заседаний – так сказать, разъясняла законодателям, как толковать священную волю суверенного народа.

Стоял фрюктидор второго года Французской республики, единой и неделимой. Террор достиг апогея. Страшный закон о подозрительных получил более широкое применение. Недавно Конвент принял закон об установлении всеобщего максимума – в отчаянной попытке обуздать непрерывный рост цен на товары первой необходимости, вызванный непрерывным обесцениванием бумажных денег. Незадолго до того учрежденный Революционный трибунал трудился день и ночь. Фукье-Тенвиль, общественный обвинитель, самый ревностный и трудолюбивый слуга народа, едва выкраивал время для еды и сна. Приговоренных к смерти становилось все больше и больше. Повозки с осужденными ежедневно громыхали к площади Революции, где деловито клацал топор гильотины, вверенной рукам палача Шарля Сансона, которого признательная чернь ласково именовала Шарло. Хлеб становился все менее съедобным, хлебные очереди удлинялись, становясь все печальнее, а в бедняцких кварталах свирепствовал голод. Но народ терпел лишения, поскольку верил в честность законодателей и полагался на их уверения, что нынешние голодные времена – лишь прелюдия грядущего царства изобилия. А пока, дабы поддержать и усмирить нуждавшихся, между ними распределяли кое-какие подачки, главным образом стараниями ловкого Сен-Жюста.

Тем временем в Опера по-прежнему строго по звонку поднимался занавес, таверны и рестораны, как всегда по вечерам, наполнялись теми, кто имел возможность платить. У Феврье в Пале-Рояле шла оживленная торговля; у Венюа каждый вечер устраивались пиры для сытых и благоденствовавших представителей голодного народа. Жизнь продолжалась, и люди вроде де Баца при должной осмотрительности и благоразумии могли чувствовать себя вполне вольготно.

Именно так де Бац себя и чувствовал. Одевался он подчеркнуто элегантно, как и прежде, тщательно следил за прической, держался так же уверенно и высокомерно, как в былые времена, до падения Бастилии. Его самоуверенность не была пустой бравадой: огромная армия агентов и единомышленников постоянно пополнялась новобранцами и к тому времени уже имела лазутчиков во всех слоях парижского общества. Андре-Луи тоже передвигался по городу без опаски, уверенный, что в случае чего его защитит мандат, согласно которому он являлся агентом наводившего ужас Комитета общественной безопасности.

Итак, они открыто, не таясь, явились в Конвент и смешались с толпой на галерее.

Происходившее в зале их мало интересовало, пока на трибуне не возникла упитанная фигура Шабо, намеревавшегося обратиться к собранию. Тогда они, протерев глаза от изумления, воззрились на преобразившуюся знаменитость. Куда подевался немытый, нечесаный санкюлот в красном колпаке? Перед депутатами стоял нарядный, словно английский денди, человек в прекрасно пошитом коричневом сюртуке, с белоснежным шарфом на шее. Аккуратная ленточка перехватывала сзади его гладко уложенные волосы.

Конвент, оправившись от изумления, решил, что Шабо наконец последовал примеру своего кумира, великого Робеспьера. Но заявление, которым народный представитель начал свою речь, давало чудесной метаморфозе совсем иное объяснение.

– Прежде чем обсуждать вопросы общественные, я желал бы коснуться одного сугубо частного дела. – После недолгой паузы последовало продолжение: – Я не могу не воспользоваться случаем оповестить вас о том, что намерен жениться. Как вы знаете, прежде я был монахом-капуцином. Поэтому хочу изложить вам мотивы, побудившие меня к этому решению. Я считаю, что долг законодателя – служить примером добродетели. В мой адрес часто сыпались упреки в том, что я слишком увлекаюсь женщинами. Я пришел к выводу, что лучший способ заставить клеветников умолкнуть – это законный брак. Со своей невестой я познакомился недавно. Воспитанная, подобно многим своим соотечественницам, в величайшей скромности, она была сокрыта от чужих глаз. Я полюбил ее за добродетельность и чистоту души. Моя репутация одаренного и стойкого патриота открыла мне путь к ее сердцу.

Итак, Шабо во всеуслышание объявил, что влюбился, и присутствующие сделали вывод, что эта важная птица сменила будничное оперение на праздничное ради благосклонного внимания избранницы, – так сказать, линька, знаменующая начало брачного сезона.

Лирическую часть речи оратор завершил обещанием, что ни священник, ни отжившие свое церемонии не осквернят его свадьбы. Тем самым он показал, как хорошо знает аудиторию. Если коллеги-законодатели встретили его заявление сдержанными хлопками, то публика, собравшаяся в галереях, разразилась овацией. Наконец народный представитель перешел к деловой части выступления, но сказал так мало, что стало ясно: он попросту воспользовался предлогом лишний раз появиться на трибуне.

Слушая его, Андре-Луи испытывал гнев вперемешку с презрением. Он жалел Леопольдину и в настоящий момент видел в успехе своего замысла касательно Ост-Индской компании не столько надежду на восстановление власти Бурбонов, сколько средство избавить девушку от нежеланного брака.

На трибуну поднялся Жюльен – еще один продажный отступник, и Андре-Луи подался вперед, чтобы лучше расслышать пламенную речь, направленную против Индской компании, – ведь он сам вложил ее в уста этой марионетки. Но Жюльен договорился с Делоне о том, чтобы усовершенствовать первоначальный текст. Он довольно долго и цветисто рассуждал на тему добродетели и чистоты в общественной и частной жизни. В последнее время Конвент все глубже погрязал в подобном празднословии, и в этой риторике едва не утонул вскользь брошенный намек на Индскую компанию – одну из тех организаций, что, по словам оратора, злоупотребили доверием государства и использовали его в целях, отнюдь не всегда выгодных этому самому государству.

Однако намек достиг ушей слушателей, и внезапно в зале, где только что стоял гул, повисла напряженная тишина. Кто-то потребовал выражаться яснее и, если у оратора есть в чем обвинить компанию, изложить конкретные факты, иначе как бы его самого не обвинили в клевете.

– Упрек справедливый, – спокойно произнес Жюльен. – Вообще-то я не собирался касаться этой темы, в противном случае я вооружился бы подробностями, необходимыми для полного раскрытия злоупотреблений, о которых, вероятно, многие из вас и без того догадываются. Ведь для наиболее наблюдательных и ревностных из вас не секрет, что Индская компания одалживала значительные суммы бывшему королю, существенно тормозя освобождение Франции от оков деспотизма.

Ловкий намек на ревностность и наблюдательность заткнул рты возможным оппонентам. Никто из депутатов не рискнул противоречить Жюльену и немедленно требовать доказательств, тем самым признав отсутствие у себя названных качеств. На это Жюльен и рассчитывал и потому не стал развивать тему.

Позже, когда Базир, тоже захваченный врасплох выступлением Жюльена, спросил его, в состоянии ли он доказать то, что утверждает, возмутитель спокойствия цинично улыбнулся и пожал плечами.

– Что толку в доказательствах? Важен результат. Вот завтра посмотрим, попала ли моя стрела в цель. Следи за ценой на акции.

Два дня спустя, когда цена на акции Индской компании упала с полутора тысяч до шестисот франков, попадание в цель уже не вызывало сомнений. Среди держателей акций началась паника.

Неделей позже Делоне сделал следующий ход. В своей речи, переполошившей Конвент, он заявил, что голословные обвинения тулузского коллеги побудили его внимательно присмотреться к делам компании. И то, что он обнаружил, его ошеломило. Далее последовали скандальные разоблачения. Делоне подробно объяснил, каким образом компания уклонялась от уплаты справедливой пошлины, введенной нацией. Обманом лишить Республику денег, принадлежащих ей по праву, – значит обескровить ее. Подобный обман можно не колеблясь объявить кощунством.

В этом месте речь Делоне была прервана рукоплесканиями. Желчное лицо Робеспьера скривилось хищной усмешкой. Ее заметили в зале и сочли знаком одобрения.

Но тут Делоне остудил накалившиеся благодаря ему страсти неожиданным предложением: он потребовал принудить директорат Индской компании к ее самоликвидации.

Предложенное наказание настолько не соответствовало масштабу преступления, что депутаты Конвента едва не задохнулись от неожиданности и гнева, а затем вступили в ожесточенный спор. Председатель энергичным звоном колокольчика призвал собрание к тишине.

На трибуну взошел Фабр д’Эглантин. Чуть выше среднего роста, изящно сложенный, ухоженный, он двигался неторопливо и уверенно. Этот человек перепробовал в жизни множество поприщ – он был и актером, и сочинителем, и рифмоплетом, и художником, и композитором, и клеветником, и вором, и убийцей, и арестантом. Впрочем, в любой ипостаси он оставался верен своему первому, актерскому призванию, поэтому и повадки, и речи его всегда были театральны. Благодаря сценическому дарованию и неистребимому позерству Фабр добился высокого положения в этом гротескном собрании и завоевал популярность среди масс, падких на дешевые эффекты.

Впрочем, помимо внешнего блеска, человек этот был не лишен способностей, и как раз сейчас он продемонстрировал Конвенту умение быстро разобраться в сути дела. Звучным, хорошо модулированным голосом Фабр поблагодарил Делоне за бдительность и раскрытие махинаций злополучной компании, но одновременно посетовал на неадекватность предложенных Делоне мер:

– Если ликвидацию компании поручить собственным ее руководителям, они найдут способы затягивать этот процесс до бесконечности.

Делоне, уже знакомый с этим доводом из уст Андре-Луи, прекрасно понимал его справедливость и ждал именно такого возражения. Если бы не вмешался Фабр, его привел бы Базир, еще один участник заговора. Фабр не являлся их соучастником, и его выступление было неожиданным; но едва ли оно могло привести к серьезным последствиям, поскольку никто из заговорщиков не рассчитывал, что в комиссию войдут только свои.

Между тем Фабр, распаляясь, становился все безжалостнее. Он выразил недоумение по поводу того, что Делоне не потребовал полной и немедленной ликвидации компании. По его мнению, для этой шайки негодяев не существовало наказания, которое было бы чересчур суровым. Он потребовал немедленной конфискации имущества преступников.

Дело зашло немного дальше, чем рассчитывали заговорщики. Но вскоре оказалось, что мнения собравшихся разделились. Депутат Камбон высказался в том духе, что требования Фабра слишком радикальны и подобные меры повлекут за собой большие потрясения в коммерческом мире, а те в свою очередь нанесут ущерб интересам нации. Потом на трибуну потянулись другие депутаты; все они не столько говорили по сути, сколько кичились своим патриотизмом, заставляя рукоплескать галереи, и дебаты грозили затянуться до бесконечности, если бы не вмешался Робеспьер.

Давно уже миновали дни, когда депутаты вздыхали и зевали от скуки, завидев невзрачного представителя от Арраса, спешившего обратиться к Собранию своим тусклым, монотонным голосом. Благодаря своему молодому союзнику Сен-Жюсту он вошел в силу, и это ярко отражалось в благоговейном, едва ли не трепетном замирании зала всякий раз, когда Робеспьер вставал с места. Даже наглецы на галереях, давно освободившие себя от всяческого уважения к личности, – и те, казалось, затаили дыхание. Невысокого роста, хилый на вид, триумвир отличался почти маниакальной аккуратностью в одежде. В тот день он предстал перед публикой в облегающем небесно-голубом сюртуке, надетом поверх полосатого атласного жилета, в черных панталонах до колен, шелковых чулках и туфлях с пряжками. Туфли были на очень высоких каблуках, что позволяло их обладателю казаться выше.

При полной тишине зала он выдержал долгую паузу. Его очки в роговой оправе были подняты на лоб, близорукие глаза на худом изжелта-бледном лице с нелепым курносым носом и широким, почти безгубым ртом, вечно растянутым в кошачьей ухмылке, пристально всматривались в лица собравшихся. Наконец самый могущественный человек в государстве решил, что ему должным образом внимают, и начал говорить. Он выразился в том смысле, что Конвенту надлежит тщательнейшим образом взвесить предложение Фабра, но сначала требуется провести обстоятельное расследование, которое подтвердит выдвинутое обвинение. Вообще-то этим должен заниматься не сам Конвент, а комиссия, которую лучше всего учредить сейчас же и которой предстоит не только изучить факты, но и выработать необходимые меры для пресечения мошенничества.

Высказавшись, Робеспьер все так же холодно и спокойно вернулся на свое место. Его слова воспринимались в те дни как руководство к немедленному действию. Никто не осмелился бы поставить их под сомнение, разве что бесстрашный титан Дантон, но тот пока наслаждался медовым месяцем в Арси-сюр-Обе. Раз Робеспьер требует, комиссия будет создана.

Настал час Шабо. Между заговорщиками было условлено, что требование назначить комиссию будет исходить от Делоне. Вмешательство Робеспьера с его высочайшим авторитетом оказалось им только на руку. Шабо поднялся со своего места по левую руку от Робеспьера, формально поддержал непререкаемого лидера и предложил назначить в состав комиссии Делоне. На самом деле этим выступлением он преследовал и другую цель – напомнить о себе, чтобы его тоже назначили в комиссию. Тут неожиданности не произошло: его имя сразу после этого и назвали. Но затем ход событий снова отклонился от намеченной линии. По плану теперь предстояло выступить и выдвинуть друг друга Жюльену и Базиру. Таким образом, своих людей в комиссии было бы четверо из пяти, то есть подавляющее большинство. Однако в результате своего выступления на роль первого кандидата выдвинулся Фабр, и его назначение было неизбежно. Потом кто-то назвал Камбона, выступавшего после Фабра и пытавшегося смягчить резкость последнего, к ним добавился Рамель, тоже участвовавший в дебатах, и на этом вопрос был наконец закрыт.

В тот же вечер заговорщики, несколько обескураженные таким поворотом событий и сомневавшиеся теперь в успехе своей затеи, собрались на улице Менар, чтобы посоветоваться с Андре-Луи.

Тот был вне себя от негодования. Он обрушил всю свою язвительность на Базира и Жюльена за то, что они пренебрегли благоприятной возможностью и не вмешались в обсуждение. Особенно просто было попасть в комиссию Жюльену, которого депутаты уже мысленно связывали с делом Индской компании.

– Это Фабр все испортил, – оправдывался Жюльен.

– Ладно, не будем ссориться, – сказал де Бац. – Какая разница? Неужели кто-нибудь верит в неподкупность этого фигляра? Вы знаете его биографию? Ба! Да за сотню тысяч франков он душу продаст. – Барон извлек из глубин секретера очередную пачку ассигнаций. – Вот, Шабо. Купите его. Тогда, чего бы ни пожелали Камбон с Рамелем, большинство в комиссии вам обеспечено.

Де Бац действовал по наитию. Когда четверо торговцев своими мандатами удалились, он посмотрел на Андре-Луи и рассмеялся низким грудным смехом.

– Все вышло даже лучше, чем вы планировали. Вовлечь в дело Фабра д’Эглантина – на такое я и не надеялся! Он стоит Жюльена, Делоне и Базира, вместе взятых. Боги сражаются на нашей стороне, Андре. Да оно и понятно, ведь все боги – аристократы.

Слухи о том, что Индская компания будет ликвидирована по приказу Конвента, немедленно распространились среди акционеров. За двадцать четыре часа паника достигла апогея и акции упали ниже того низкого уровня, который предсказал Делоне. Было чудом, что на них вообще находились покупатели. А покупатели тем не менее сыскались. Когда цена акций, в огромном количестве выброшенных на рынок, достигла одной двадцатой их реальной стоимости, все они были немедленно скуплены.

Вскоре стало известно и имя покупателя. Им оказался Бенуа, банкир из Анже. Собратья по ремеслу смеялись ему в лицо и называли сумасшедшим. Только безумец станет скупать бумагу, которая годится лишь на то, чтобы заворачивать в нее хлеб. Но Бенуа хладнокровно сносил насмешки:

– Вам-то какая забота? Я игрок. Мои шансы не так уж плохи. Судьба компании еще не решена. Если наступит крах, я не так уж много потеряю. Зато при благоприятном исходе наживу состояние.

Действовал он, разумеется, в интересах Делоне, Жюльена и Базира. Шабо в последний момент не хватило мужества. Делоне уговаривал его вложить половину суммы, полученной за согласие участвовать в махинации, но тот не рискнул из опасения потерять эти деньги. Вдруг он не справится с Фабром, рассуждал Шабо, а если Фабр не поддастся соблазну, дело будет проиграно. Вмешательство Фабра сделало невозможным издание двух декретов, которые они намеревались представить на выбор руководителям компании и шантажом вытянуть из них отступные за тот, что спасет их от краха.

Делоне сообщил Моро о возникшем затруднении. Тот немедленно принял решение: нужно добиться, чтобы Шабо увяз по самую шею, не оставить ему ни малейшей лазейки, а для этого он должен рискнуть своими деньгами. Но вслух Андре-Луи сказал совсем другое:

– Шабо должно быть выгодно сохранение компании, иначе он не станет ради нее стараться. Трусость толкает его на путь наименьшего сопротивления, и он довольствуется своей сотней тысяч. А раз он не хочет покупать акции сам, придется нам сделать это за него. – Моро вручил Делоне небольшую пачку ассигнаций. – Передайте Бенуа, пусть купит акций еще на двадцать тысяч и передаст Шабо. Упомяните при нем, что в тот день, когда доверие к Индской компании будет восстановлено, эти акции взлетят до полумиллиона. Перед таким соблазном устоит лишь тот, кто лишен человеческих слабостей. А у Шабо, видит Бог, их столько, что они выдают в нем скорее животное, нежели человека.

Шабо, конечно же, не устоял. Пятьсот тысяч вот-вот должны были свалиться на него чуть ли не с неба – почему же не взять. Да ради них он был готов даже выступить в роли искусителя Фабра.

Миновало десять дней, а комиссия еще не провела ни одного заседания. Пора было форсировать события. Шабо словно ненароком повстречал Фабра и спросил, когда ему будет угодно заняться порученным делом. Фабр выказал безразличие:

– Назначьте удобный день сами.

– Я посоветуюсь с другими и дам вам знать, – пообещал Шабо.

Советовался он с Делоне, Жюльеном и Базиром. Из них официально в комиссии состоял лишь Делоне, но неофициальный интерес был общим.

– Действуйте, как сочтете нужным, – сказал Жюльен, – и чем скорее, тем лучше. Мы уже истратили почти все деньги.

Между тем Бенуа, которому Делоне по-дружески сообщил о подоплеке всего дела, скупал акции и для себя, причем с таким размахом, что это многократно усилило его осторожность и проницательность. Поэтому очень скоро он пришел к выводу, что де Бац и Моро – как знал Бенуа, вдохновители махинации – сами как будто воздерживаются от покупки, пренебрегая столь редкой возможностью легкого обогащения. Банкир осторожно навел справки и выяснил: действительно, ни тот ни другой не приобрели ни единой акции. Что же, черт побери, это означает?

При первой же возможности банкир вцепился с этим вопросом в де Баца. Барон, застигнутый врасплох, недостаточно хорошо взвесил ответ.

– Это спекуляция, а я не спекулирую. Я торгую более надежным товаром.

– Но тогда какого дьявола вы трудились, разрабатывая эту операцию?

Де Бац ответил еще более неосторожно:

– Не я. Это проект Моро.

– Ах вот как! В таком случае почему не покупает Моро?

Барон изобразил неведение.

– Разве? Хм. Любопытно. – И он сменил тему.

Бенуа мысленно согласился с ним: это и впрямь было любопытно, чертовски любопытно. Настолько любопытно, что требовалось во что бы то ни стало найти этому объяснение. Поскольку он не мог получить его в другом месте, наутро он отправился к Моро. Страх потерять большие деньги пришпоривает некоторых людей не хуже, чем страх за собственную шкуру, и Бенуа, вся жизнь которого прошла в служении Мамоне, был из их числа. Так что к Андре-Луи явился совсем незнакомый ему Бенуа – воинственный и опасный.

Молодой человек был дома один и принял визитера в салоне де Баца. Банкир сразу же перешел к делу. Андре-Луи выслушал Бенуа, ничем не выдав изумления, которое испытал при его словах. Его худое умное лицо оставалось спокойным и неподвижным, словно маска. Прежде чем ответить, он коротко рассмеялся, но этот смех ничего не сказал банкиру.

– Хотя я и не понимаю, почему должен перед вами отчитываться, я все же удовлетворю ваше любопытство. Мне не нравится состав комиссии, назначенной по этому делу. Если Фабр д’Эглантин станет и впредь придерживаться того же мнения, которое он изложил Конвенту, Индская компания будет ликвидирована.

– Тогда зачем, – осведомился побагровевший банкир, сверля прищуренными глазками непроницаемое лицо собеседника, – зачем вы передали Фабру сто тысяч франков, чтобы он изменил свое мнение? Зачем вы пожертвовали такой крупной суммой, если не собираетесь наживаться на акциях?

– С каких это пор, Бенуа, я должен объяснять вам свои действия? Какое вы имеете право меня допрашивать?

– Право? Боже милосердный! Я вложил в вашу аферу двести пятьдесят тысяч франков…

– В мою аферу?

– Да, в вашу. Нет смысла отпираться. Я знаю, что говорю.

– Что-то вы чересчур много знаете, Бенуа.

– Это угрожает вашей безопасности?

– Нет, Бенуа, вашей. – И хотя слова эти прозвучали вполне миролюбиво, стальной взгляд молодого человека заставил банкира встревожиться.

Андре-Луи наблюдал за ним с холодным блеском в глазах. Когда он наконец заговорил, его слова падали медленно и размеренно, словно капли ледяной воды. Заданный им вопрос предвосхитил угрозу, уже готовую было сорваться с дрожавших губ банкира:

– Никак вы намерены поведать Революционному трибуналу о том, что возня вокруг Индской компании – мое изобретение. Я верно вас понял?

– Допустим, намерен. И что же?

Блестящие глаза Моро ни на миг не отрывались от лица Бенуа. Казалось, молодой человек удерживает его взгляд какой-то магнетической силой.

– А доказательства? А свидетели? Шайка корыстолюбцев, торговцев собственными мандатами, злоупотребляющих своим положением с целью разбогатеть на шантаже и мошеннических операциях. Да, Бенуа, мошеннических в самом точном смысле слова. Неужели свидетельство этих жуликов, этих воров – ведь именно из их слов вы заключили, что весь этот план придуман мной, – способно повредить человеку, руки которого чисты настолько, что к ним не прилипла ни единая акция злополучной компании? Пораскиньте-ка мозгами: их показания, если они таковые дадут, утопят скорее того, кто нажился на обмане, вложив в акции четверть миллиона. – И Андре-Луи снова засмеялся коротким, невыразительным смехом. – Вот вам ответ, которого вы добивались. Теперь вы точно знаете, почему я пренебрег редкой, как вы выразились, возможностью сколотить состояние.

Лицо банкира посерело, челюсть отвисла, учащенное дыхание с хрипом вырывалось из груди, он дрожал мелкой дрожью. Он действительно получил ответ.

– Боже! – простонал Бенуа. – Что за игру вы затеяли?

Андре-Луи подошел и положил руку ему на плечо.

– Бенуа, – сказал он негромко, – вы пользуетесь репутацией надежного человека. Но даже те, кому вы служите, не спасут вас, если эта афера станет достоянием гласности. Разве что кто-то из них пользуется влиянием, подобным влиянию Робеспьера. Запомните это, Бенуа. – Моро чуточку помолчал. – Но я, как и вы, человек надежный. Черпайте утешение в этой мысли. Положитесь на меня, как я полагаюсь на вас, доверьтесь мне, и ваша голова останется на плечах, сколько бы голов вокруг ни попа́дало. Однако, если вы хоть одной душе проболтаетесь о том, что знаете, будьте уверены: не позднее чем через сорок восемь часов вашим туалетом займется дружище Шарло. А теперь, когда мы поняли друг друга, давайте представим, что мы беседуем о чем-нибудь другом.

Бенуа ушел, кое-что уразумев, но по большей части продолжая теряться в догадках. Во всем этом крылось что-то темное, опасное, зловещее. Само знание того немногого, что уже было ему известно, таило в себе угрозу. И все-таки он решил добраться до сути. Но сначала следовало избавиться от доказательств собственной причастности к мошенничеству. Нужно было без промедления, пусть даже себе в убыток, избавиться от акций. Бог с ней, со сказочной прибылью. А уж когда на руках у него не останется ничего, что могло бы подвести его под нож гильотины, вот тогда Бенуа посмеется над угрозами, из-за которых сейчас вынужден молчать.

Но вот беда – акции уже нельзя было продать ни за какую цену, поскольку все те, кто тайно ожидал их скорого стремительного взлета, скупив сколько могли, вычерпали доступные источники денег до дна.