Двадцатипятитысячное войско эмигрантов рвалось в бой. Их подстегивало быстрое сокращение ограниченных средств, бо́льшую часть которых принцы выложили за красивые мундиры, прекрасных лошадей и снаряжение, придававшее воинству такой непревзойденный парадный блеск. Принцам пришлось занять подобавшее им место во главе этой блистательной армии – к большому неудовольствию Месье, предпочитавшего сидячий образ жизни и ненавидевшего любые виды физических упражнений. Однако судьба уготовила графу Прованскому определенную роль, и он должен быть играть ее вопреки тому, что природа отказала ему в необходимых дарованиях.

В арьергарде великолепных колонн тянулась длинная вереница армейских повозок, среди которых выделялись два внушительных деревянных сооружения на колесах, представлявших собой монетный двор. Принцы везли с собой печатный станок для производства фальшивых ассигнаций, которые уже наводнили Европу и вызвали серьезное беспокойство правительств. Месье торжественно клялся, что король Франции примет на себя обязательство по их обеспечению. Он также пообещал, что они не будут пущены в обращение до вступления войск на территорию Франции. Но обещание было нарушено, и под давлением иностранных союзников принцу в конце концов пришлось отказаться от столь необременительного способа пополнения взятых взаймы и стремительно таявших миллионов.

Бок о бок с эмигрантами следовали прусская и австрийская армии. Эмигранты простодушно верили, что цель союзников заключается в том, чтобы освободить короля, покончить с анархией и вернуть Францию ее законным правителям – иными словами, «отвоевать Трон и Алтарь», как гласил родившийся в Кобленце лозунг, – довольно наивное заблуждение для людей, считавших себя спасителями Европы, на помощь которым человечество готово было самоотверженно отправить своих детей. Они будто не слышали остроты австрийского императора, отпущенной им в ответ на призыв спасти Марию-Антуанетту: «У меня действительно есть сестра во Франции, но Франция мне не сестра». Австрийская августейшая фамилия произвела на свет слишком много великих княжон, чтобы всерьез тревожиться о судьбе одной из них, пусть даже та и сделалась французской королевой. Что действительно интересовало Австрию, так это возможность вернуть Лоррен, некогда принадлежавший австрийским князьям. Аналогичные цели преследовала и Пруссия, которая намеревалась аннексировать Франш-Конте. Война давала обеим державам прекрасную возможность поправить баланс, который был некогда нарушен одержимым манией величия Людовиком XIV, опустошившим Пфальц.

Но об этом пока не было сказано ни слова, и в душах дворян-эмигрантов еще не зародилось подозрения, что цели союзников не совпадают с их собственными, – хотя основания для него существовали. Король Пруссии практически отстранил принцев от командования. Их высочества вместе со своими приближенными оказались скорее в положении наблюдателей, нежели подчиненных. И среди прочего они наблюдали, как австрийцы по мере продвижения войска расставляют тут и там свои черно-желтые пограничные столбы, увенчанные двуглавым орлом.

После взятия Лонгви пруссаки двинулись на Верден. Воплощая в жизнь угрозы, высказанные в манифесте герцога Брауншвейгского в адрес любого, кто осмелится оказать сопротивление захватчикам, они методично разоряли и сжигали все деревни на своем пути.

До начала кампании принцы уверяли союзников, что стоит им только вступить на французскую территорию, как народ, избавившись от страха перед революционерами, поспешит примкнуть к освободителям и встать на сторону Трона и Алтаря. Однако, если такие настроения и имели место, поведение пруссаков никак их не поощряло.

Тридцатого августа они вышли к Вердену, который пал после непродолжительного обстрела, после чего дорога на Париж была открыта.

Эта новость, достигнув столицы, вызвала там двумя днями позже массовые убийства. Лафайет понял, что конституционной монархии пришел конец и его ждет обвинение в государственной измене. Оставалось только спасаться бегством, что он и сделал. Намереваясь через Голландию отплыть в Соединенные Штаты, Лафайет пересек границу, но там попал в руки врагов. Вопреки всем обычаям того времени, его, словно какого-нибудь жалкого воришку, обрекли на тюремное заключение, продлившееся несколько лет.

Революционные власти прислали на его место Дюмурье. Ему предстояло остановить цвет французского рыцарства и две великолепно обученные и снаряженные армии, австрийскую и прусскую, имевшие три тысячи орудий, – остановить силами оборванного войска, которое едва насчитывало двадцать пять тысяч человек, голодных, необстрелянных, скверно вооруженных простолюдинов, при поддержке всего лишь сорока пушек.

И тут произошла пустяковая перестрелка, вошедшая в историю под высокопарным названием «битва при Вальми». Потери в ней составили около трехсот человек со стороны французов и менее двухсот – со стороны союзников, и тем не менее стычка ознаменовала начало конца всей кампании. Впоследствии Бонапарт признавал, что эта загадка приводит его в замешательство. Пруссаки, чье довольствие зависело от местных поставок, остались почти совершенно без еды и фуража. Они по колено увязали в грязи, их косила дизентерия, которую приписывали известковой воде. Дождь лил не переставая. Горизонт чернел тучами. Герцог Брауншвейгский советовал союзникам отступить. Король Пруссии не соглашался, как и эмигранты, несмотря на то что они попали в отчаянное положение. Всем хотелось попытать счастья, дать сражение и захватить Шалон. Но герцог возражал, утверждая, что на кону в этой игре стоит слишком многое. Он доказывал, что поражение будет означать потерю целой армии, от которой зависит судьба прусской монархии.

Его величество дал-таки себя уговорить, и 30 сентября началось бесславное отступление огромного войска, преследуемого голодом, дизентерией, дождем и распутицей.

Эмигрантам, как это видно из некоторых мемуаров, внезапное и необъяснимое крушение их самоуверенных надежд представлялось едва ли не концом света. Казалось, победа была неминуема – и вдруг несметное войско практически без боя спасается бегством. Авторы мемуаров теряются в догадках и почти единодушно объявляют, что подкупленные союзники предали французское дворянство. Некоторые полагают, что герцог Брауншвейгский был масоном и поход на Париж ему запретила ложа. Если последнее обвинение представляется сомнительным, то первое, возможно, справедливо. Во всяком случае, известно, что по возвращении в Германию герцог выплатил восемь миллионов обступившим его со всех сторон кредиторам. Знай об этом Наполеон, победа при Вальми, вероятно, показалась бы ему не такой загадочной.

Изможденные солдаты с трудом брели по земле, мстившей им за недавнее опустошение. От истощения люди и лошади падали в дорожную грязь и умирали либо голодной смертью, либо от рук крестьян, жаждавших отомстить разорителям своих жилищ. А вот эмигрантам, которые, ослабев от голода, тащились по вязкой белой глине Шампани, приходилось опасаться не только крестьян, ибо пруссаки, терпевшие те же лишения, обратились к грабежам. Они беззастенчиво нападали на недавних союзников, отбирали их поклажу и, как водится у грабителей, уничтожали то, что не могли унести. С эмигрантами были жены и дети; целые семьи следовали за армией в каретах, поскольку еще летом никто из них не сомневался, что вернется домой с победой. Теперь утонченные дамы делили все тяготы, выпавшие на долю побежденных, и сносили несказанные унижения, которые не кончились даже за Рейном. Те, кто достиг границы, оказывались в плену жадности немцев, что, пользуясь, бедственным положением беглецов, обирали их до нитки, если не насильственным, то мошенническим путем.

Страшные вести об этом достигли Кобленца примерно в одно время с новостями из Парижа. Национальный конвент на одном из первых своих заседаний провозгласил республику. Король был низложен, монархия упразднена.

Людовика XVI перевели в Тампль. Теперь уже никто не скрывал, что король находится на положении узника. Ходили даже слухи, будто он должен предстать перед судом по обвинению в государственной измене. Ему вменялось в вину вторжение в страну иностранных армий.

С получением этих известий домик на Грюн-плац, снятый госпожой де Плугастель после отбытия принцев, охватило уныние. В отсутствие мужа она пригласила к себе пожить своего кузена Керкадью вместе с племянницей и Андре-Луи. Тревога, поселившаяся в доме, ощущалась тем острее, что последние пять недель здесь царила атмосфера счастья. Вскоре дошли слухи о прибытии принцев в Намюр. Граф де Плугастель приехал вместе с ними.

Госпоже де Плугастель ближайшее будущее не предвещало особых бедствий. Денег у нее имелось не много, но она захватила из Франции драгоценности, и суммы, вырученной от их продажи, должно было хватить надолго. А вот средства сеньора де Гаврийяка подошли к концу, и благородному господину впервые в жизни пришлось отяготить свой ум такой низменной материей, как добывание хлеба насущного.

Моро поспешил ему на выручку. В дни процветания своей фехтовальной академии в Париже он предусмотрительно вложил накопленные им немалые сбережения в небольшую ферму в Саксонии. В то время он уплатил за землю пятьдесят тысяч ливров и сейчас предложил снова обратить ее в столь необходимое золото.

Андре-Луи занял у госпожи де Плугастель двадцать луидоров (половину этой суммы она ему просто навязала) и отправился в Дрезден договариваться о продаже фермы. О его деятельности в последующие четыре месяца мы можем почерпнуть сведения всего из двух источников – писем к близким, оставшимся в Кобленце. Первое из них отправлено из Дрездена в конце декабря.

Наконец-то дело сдвинулось с мертвой точки. Мне предлагают за землю в Хеймтале 6000 крон, то есть около 30 000 ливров. Если вы помните, два года назад я заплатил за нее свыше 2000 луидоров, и в то время сделка представлялась мне выгодной. Насколько можно судить по нынешнему состоянию дел, я не ошибался. Предложение исходит от моего арендатора-саксонца, настоящего мошенника. Он одержим духом стяжательства, который обыкновенно и совершенно напрасно приписывают одним иудеям. Я утверждаю это с тем большим чувством, что мой здешний управляющий – еврей по имени Эфраим. Только благодаря честности этого человека я располагаю некоторыми средствами, столь необходимыми в теперешнем моем затруднительном положении. Действуя от моего имени, он регулярно взимал арендную плату и платил налоги, и в результате в моем распоряжении оказалось около шестисот крон – сумма по нынешним временам немалая. Поэтому у меня есть возможность послать Вам, дорогой крестный, чек на двести крон в банке Штоффеля в Кобленце. Эти деньги обеспечат Вам и моей дорогой Алине самое необходимое. Мой добрый Эфраим объяснил, что арендатор, в духе общего отношения немцев к французским эмигрантам, надеется нажиться на моей нужде и получить ферму за полцены. Если я не хочу, чтобы меня ограбили, нужно избавиться от арендатора и, покуда не появится достойный покупатель, фермерствовать самому. Это занятие определенно дает средства к существованию, хотя бы и скромные. Но я не ощущаю особой склонности к сельскому хозяйству. Учитывая, что положение дел во Франции неуклонно ухудшается и оставляет мало надежды на скорое возвращение в Гаврийяк, который к тому же наверняка будет конфискован, нам необходимо что-то предпринять, чтобы продержаться на плаву. Я все больше склоняюсь к мысли обратить себе на пользу умение владеть шпагой. Я уже поговорил об этом с Эфраимом, и он готов одолжить мне необходимые средства под залог хеймтальской фермы. Они позволят мне оборудовать и открыть здесь, в Дрездене, академию фехтования. Не сомневаюсь, что мои способности позволят сделать ее столь же процветающей, как и моя прежняя академия на улице Случая. Дрезден – симпатичный городок, жители славные. Когда местное общество понимает, что человек независим, он встречает здесь самый сердечный прием. Прошу Вас, дорогой крестный, обдумайте мое предложение и напишите мне. Если решите ко мне присоединиться, я сразу же возьмусь за осуществление своего замысла и начну подыскивать подходящее для всех нас жилье. Я не предлагаю Вам Перу, но по крайней мере скромный достаток и спокойную жизнь обещаю. Прилагаю также короткое письмо для Алины.

Моро также осведомляется об их здоровье и просит передать поклон госпоже де Плугастель.

Второе из сохранившихся писем принадлежит перу сеньора Гаврийяка. Оно тоже дает нам возможность составить представление о ходе событий. Письмо отправлено из Хамма в Вестфалии 4 февраля следующего года.