Почему, ну почему, Генри Морган, не умер ты сейчас, после блистательно проведенной и поистине грандиозной флибустьерской операции? Тебе удалось бы сохранить легендарный образ, избежать многих невзгод и мучительного конца. Но Историю надлежит писать целиком.

Первый взрыв недовольства адмиралом произошел по возвращении в Сан-Лоренсо, когда Морган объявил, сколько денег приходится на рядового участника: 200 пиастров. Эксмелин пишет – «по десять ливров, в то время как все рассчитывали получить самое меньшее по тысяче реалов». Общая добыча оценивалась в шесть миллионов крон, а доля Моргана – в 400 000 песо. Я намеренно привожу здесь наименования различных денежных единиц из разных источников. Возможно, специалист в бухгалтерском деле сможет привести их в соответствие с современной валютой – мне это не удалось. Укажу лишь, в какой пропорции производился дележ. Каждый капитан получал восемь солдатских или матросских долей. Королю причиталась пятнадцатая часть общего дохода, герцогу Йоркскому, недавно назначенному первым лордом Адмиралтейства, – десятая; самому Моргану полагалась сотая часть, составившая 750 пиастров, которые принято приравнивать к доллару.

Итак, пираты, как я сказал, были на грани бунта. Валлийские историки во главе с В. Ллуэлином Вильямсом негодуют по поводу этой вспышки ярости. По их подсчетам, заработок в 200 долларов был совершенно справедливым вознаграждением, так что требования флибустьеров они рассматривают не иначе как наглость. Морган действовал «строго по правилам», свою весомую долю он заслужил «шестимесячными трудами, прилежанием и беззаветной отвагой». Короче, по их убеждению, дележ нельзя было произвести честнее. Пикантная подробность: историки встали горой на защиту своего соотечественника не в славные времена флибустьерства, а в начале нынешнего столетия, точнее, в 1905 году, когда британские судьи не колеблясь отправляли в долговую тюрьму несчастную вдову, если та была не в силах заплатить домовладельцу.

Эксмелин рассказывает, что в порту Сан-Лоренсо недовольные во всеуслышание обзывали адмирала вором. Могут возразить, что Эксмелин в своих записках часто сурово отзывается о валлийце. Давайте послушаем другого свидетеля, англичанина Ричарда Брауна, который до этого дележа безраздельно восхищался Морганом. Однако после эпизода в Сан-Лоренсо он в корне меняет свое мнение, выдвигается в первые ряды «протестантов» и даже отправляет в Лондон письмо статс-секретарю Вильямсону, в котором квалифицирует поступок Моргана как чистый грабеж. Его письмо и поныне лежит в архиве лондонского Сити. Среди возмущенных до крайности «береговых братьев» составилась партия, решившая действовать радикально. Несколько дней жизнь адмирала была в опасности, ибо эти люди не любили шутить, когда речь шла о звонкой монете.

Все это объясняет нам, почему климат Чагреса показался Моргану особенно вредоносным и он отплыл, «не дав никакого сигнала, в сопровождении лишь четырех судов, чьи капитаны соучаствовали в невиданном дотоле грабеже». Эти обвинительные строки принадлежат Эксмелину. И он добавляет: «Несколько французских авантюристов хотели броситься вдогон, но спохватились слишком поздно. Морган уже шел к Ямайке».

На Ямайке их ждал триумф. Капитаны и матросы, удравшие с Морганом (вспомним выражение «уйти по-английски»), и даже рядовые флибустьеры, ехавшие в трюме, не оказались среди обделенных. Им, безусловно, досталось кое-что сверх нормы, поскольку по прибытии в порт ни один из них не пожаловался.

Откроем же глаза, и откроем их хорошенько, ибо в последний раз нам открывается это зрелище: огромная толпа, сбившаяся на причале и вдоль изогнутой полумесяцем бухты Порт-Ройяла, приветственные крики встречающих; четыре корабля с подтянутыми парусами медленно и величаво плывут в окружении скопища лодок, комарьем вьющихся вокруг, откуда наверх летят тысячи вопросов, на которые не успевают отвечать с палубы. Чуть позже, едва матросы успевают ступить на сушу, их тянут друг у друга наперебой «срамницы», а вечером закатывается небывалый пир и дождь монет обрушивается на все портовые таверны. Морган и губернатор Модифорд, покончив с официальной частью, переходят к поздравлениям с глазу на глаз, хохоча в голос и хлопая друг друга по спине. Сомнения прочь: никогда еще цифры флибустьерских призов не были столь внушительны.

И видимо, в этот вечер Модифорд, а может, и оба сообщника решили, что доля короля и герцога Йоркского при такой несметной добыче, право слово, слишком уж велика, так что если ее немного уменьшить, то Лондон и бровью не поведет, не заметит; надо лишь к выплаченным суммам присовокупить весьма подробный и толковый доклад, в котором бы убедительным образом перечислялись огромные расходы, потребовавшиеся на снаряжение эпохального похода. Опасное решение! Возможно, само по себе оно и не спровоцировало дальнейших событий, но уж безусловно способствовало их развитию.

Итак, триумф на Ямайке, но тайфун в Лондоне. Тайфун по имени Молина – так звали полномочного посла Испании. «Никогда моя держава не смирится с оскорблением, нанесенным разорением Панамы в мирное время. Мы требуем самых суровых санкций и в случае надобности не остановимся перед военными действиями», – в ярости пишет он. Представьте теперь раздражение Карла II. Ему докладывают (письма недовольных уже начали прибывать в Лондон) о самоуправстве Модифорда и Моргана при подсчете и дележе добычи. С другой стороны, с Ямайки уже отошел фрегат с его долей, означающей солидный прибыток в его личную казну. Безобразие, что люди не могут оградить своего государя от неприятностей даже при благополучном завершении дел! И он начинает инстинктивно искать глазами козла отпущения, жертву, которую следует отдать на заклание, и незамедлительно. Сидя в своем сыром дворце, который не в силах прогреть июньское солнце, Карл II диктует личному секретарю официальный ответ на ноту испанского посла:

«Нами установлено, что губернатор Модифорд самочинно выдал Генри Моргану поручительство на означенную экспедицию, а также не принял мер для отзыва его после подписания мирного соглашения между Англией и Испанией. Сей же неделей мы отряжаем сэра Томаса Линча на Ямайку с наказом арестовать Томаса Модифорда и не мешкая препроводить его в Лондон в видах судебного разбирательства».

22 августа того же 1671 года, четыре месяца спустя после грандиозной фиесты, устроенной по случаю возвращения победителей панамского похода, потрясенные жители Порт-Ройяла узрели, как их горячо любимый губернатор поднимается на борт торгового парусника. Никаких кандалов, конечно, не было, наоборот, все происходило очень куртуазно. Но даже последние кабацкие пропойцы знали, что сэр Томас едет в метрополию не по своей воле. Все было проделано без шума, чтобы не накалять страстей. Ямайка жила ожиданием дальнейших событий.

«Экспедиция в Панаму унизила и оскорбила людей (флибустьеров. – Ж. Б.). Они пребывают в ужасной обиде на Моргана за то, что он заставил их голодать, а потом обворовал и покинул в бедственном положении. Полагаю, Морган заслуживает сурового наказания».

Такую реляцию Томас Линч адресовал королевскому министру лорду Арлингтону. Почти все в ней было неправдой. Успех панамского похода наполнял гордостью сердца участников, даже тех, кто призывал к бунту в момент дележа. Флибустьеры не были в обиде на Моргана, они славили его имя так же, как через полтора столетия рекруты, служившие пушечным мясом Наполеону, будут прославлять своего императора. Однако Линч, прибывший с высокими полномочиями на Ямайку и находившийся на ножах с Модифордом (об этом знали все в Порт-Ройяле), поставил себе целью утвердить собственные порядки в Вест-Индии.

Популярность Моргана была необыкновенно велика на Ямайке, а в Лондоне его репутация крепко держалась среди разбогатевших на испанском золоте придворных. Линчу потребовалось полгода неусыпных хлопот, прежде чем он добился от правительства приказа направить великого флибустьера в Англию, «дабы держать ответ за оскорбления, нанесенные королю и престижу его короны». После получения этого приказа у Линча ушло еще два месяца на организацию отплытия. Морган дал слово подчиниться, и многие в Порт-Ройяле знали о подоплеке; но внешне все – включая и жертву, и палача – делали вид, будто адмирал отправляется в Лондон за почестями и наградой. Под крики «виват» и рукоплескания толпы 4 апреля 1672 года Морган поднялся на борт фрегата «Велкам» («Добро пожаловать»). Приличия были соблюдены.

«Велкам» – старое судно, и, если ему суждено будет попасть в непогоду, оно сгинет со всем экипажем. Настоящий моряк никогда бы не написал подобных строк. В нескончаемом списке затонувших судов старые и новые корабли находятся в равной пропорции, и немало заслуженных посудин с замшелыми, полупрогнившими боками закончило свои дни в порту приписки, где их разбирали на дрова, в то время как новехонькие корабли шли ко дну в первом же рейсе. Вот и «Велкам», попавший не в один шторм на обратном пути, как и ожидал (или надеялся?) Линч, выдержал все испытания. 2 июля 1672 года, три месяца спустя после отплытия из Порт-Ройяла, он прибыл в Лондон. Неудобства морского путешествия той поры: скудная загнивающая пища, урезанные порции воды, становившейся почти непригодной для питья, цинга, кишечные болезни – сполна выпали на долю пассажиров «Велкама». В довершение на родине их встретило мерзкое английское лето – холодное и туманное, под стать оказанному приему. В ожидании момента, когда его величество соизволит поинтересоваться им, Моргану было велено оставаться на борту фрегата.

«Оба моих пленника, – писал капитан „Велкама“ Джон Кин министру двора лорду Клиффорду, – все еще пребывают на борту, утомленные длительным заключением, в особенности полковник Морган, весьма склонный к болезням». Мне не удалось установить, кто был вторым пленником, но приведенная деталь говорит о многом: полковник Морган. Адмиральский титул даже не упоминается.

Какое-то время спустя (продолжительность заключения на борту фрегата нигде не указывается) капитан Кин вошел в каюту пленника, держа пакет, запечатанный королевской печатью. Морган вряд ли почувствовал облегчение, прочтя высочайшее указание: «Полковника Моргана отпустить на берег под честное слово. Жительство иметь в Лондоне на собственный счет». Больше – ничего.

Три года прожил Морган в английской столице. Рассказов об этом периоде его карьеры не сохранилось, и мы можем основываться лишь на заметках в газетах и строчках из мемуаров современников. В 1672 году Моргану исполнилось тридцать семь лет. Сегодня этот возраст считается молодым, но в те времена он был вполне зрелым. К тому же наш полковник только что пережил тяжкое путешествие через океан в антисанитарных условиях. Однако по прошествии нескольких недель он, разодетый и надушенный, словно сказочный принц, появляется в лучших домах.

Тогдашний Лондон – это Лондон Реставрации, бездумно веселый, старающийся позабыть о былых несчастьях, чуме и большом пожаре. Под давлением французского короля Людовика XIV англичане возобновили войну с голландцами, но никто, похоже, не воспринял этого конфликта всерьез; основные новости (главным образом устные), занимавшие умы лондонцев, касаются любовниц короля – одну из них, француженку Луизу де Керуаль, чернь на улицах встречает свистом и улюлюканьем, когда она проезжает в карете. Все заморское и экзотическое в большой моде; аристократы сходят с ума по обезьянам и попугаям, высшим шиком считается иметь в доме лакея-негра; за этих слуг платят втридорога, жаль только, что они так быстро мрут от туберкулеза.

Не приходится удивляться, что в такой обстановке Морган, не считающийся с расходами и швыряющий золото направо и налево, быстро становится светским львом. «У лорда Беркли вместе с сэром Томасом Модифордом, бывшим губернатором Ямайки, был знаменитый полковник Морган, предводительствовавший славным панамским походом», – читаем мы заметку в светской хронике. Да, наш старый знакомый Модифорд всплыл на поверхность: его вытащил из тюрьмы (легендарного лондонского Тауэра) дальний родственник, юный герцог Альбемарль, племянник министра колоний. В свои девятнадцать лет герцог был богат, как Крёз, верховодил светскими львами и явно не стремился получить приз за добродетель и благонравие. В Лондоне нельзя было найти человека, более подходящего Модифорду и Моргану, чем этот способный юноша. Удалую троицу стали часто видеть на лондонских титулованных раутах, в сравнении с которыми флибустьерские оргии в Порт-Ройяле выглядели воскресными собраниями церковного хора.

– Все это премило, – заметил однажды Морган Модифорду, – но так ведь недолго и разориться. Надо попросить короля назначить наконец дату рассмотрения моего дела.

Какое там, все и думать забыли о его деле! Даже посол Испании больше не вспоминал о нем. Тем не менее этот странный суд состоялся. Не было ни объявления, ни даты, ни даже судей. Просто министры торговли и колоний собрали свидетельские показания и представили их королю. Подоспевшие с Ямайки письма изображали Моргана благодетелем, неустанно пекущимся о процветании колонии. Подсудимого вызвали на заключительное заседание комиссии, проходившей под председательством короля. Морган ответил на несколько вопросов. Вердикт: «Виновность не доказана». На следующее же утро Морган получил аудиенцию при дворе.

Лондонский климат не благоприятствовал избавлению от хвори, и он испросил дозволения вернуться на свой остров.

– Возвращайтесь, – милостиво согласился король, – в звании вице-губернатора. Сэр Томас Линч отозван нами и заменен графом Карлайлом. Желаю вам благополучного пути.

Линч с кислой физиономией ознакомился с письмом, извещавшим его об отставке. Еще более чувствительный удар последовал со следующей почтой, из которой он узнал, что Модифорд тоже возвращается на Ямайку – в звании верховного судьи колонии.

«Алчность флибустьеров не ведает границ, в особенности при слабой власти. Для обуздания их был призван сам сэр Генри Морган, хитроумно произведенный в вице-губернаторы» – в этих двух фразах заключен смысл последнего назначения, завершившего карьеру Моргана. Небезынтересно разобраться в ней.

Алчность ямайских флибустьеров не возросла и не уменьшилась; они мечтали о новых походах, за которыми следовали буйные оргии. Но их предводитель оказался к сорока годам физически немощным. Кабацкие загулы не прошли для Моргана даром. Другого предводителя не было. Результат? Мелкие и средние экспедиции приносили скромную добычу. Флибустьерство вырождалось в кустарный промысел. Тем временем возникали новые обстоятельства.

Американское золото не лишило Ямайку, подобно Испании, жизненной энергии и не затормозило ее развития. Награбленные флибустьерами богатства послужили начальным капиталом для развития на острове в крупном масштабе сельскохозяйственного производства. Вслед за бригами, доставлявшими в Лондон разбойничью добычу, из Порт-Ройяла уходили купеческие суда, груженные сахаром, ромом, какао, ананасами, цитрусовыми, табаком и пряностями. Навстречу им тянулись другие суда, с «черным деревом» – партиями рабов, на труде которых богатели плантации английских колоний Северной Америки. По пути из Африки работорговцы непременно делали остановку на Ямайке. Постепенно флибустьерских судов в Порт-Ройяле становилось все меньше, а ямайское население, состоявшее теперь главным образом из коммерсантов и плантаторов, относилось к ним все хуже: островные буржуа желали сохранять хорошие отношения с Лондоном.

И вот в центре этого хитросплетения экономических интересов оказался Морган. В государственных архивах на Ямайке и в Лондоне есть немало документов, касающихся Моргана. Однако документы интересующего нас времени уже не потревожат ничей любознательный взор: они сгинули навсегда в страшном землетрясении 1692 года, когда часть острова превратилась в морское дно. Таким образом, фигура Моргана вырисовывается то отчетливо, как, например, во время его пребывания в Лондоне, то совсем пропадает.

Что мы знаем? Морган живет на Ямайке, где за это время сменилось несколько губернаторов. Начальство приходит и уходит, а самый знаменитый из «береговых братьев» остается. Отношение к Моргану колеблется от настороженности до откровенной враждебности, ибо королевские наместники не хуже нас с вами понимают, что остепенившийся (внешне) адмирал пиратов втихомолку поощряет, ссужает деньгами и снаряжает мелкие грабительские походы. Речь уже не идет о том, чтобы идти добывать «испанца», – не тот размах; в лучшем случае удается пощипать его. Тем не менее эти акции чреваты неприятностями и дипломатическими инцидентами, о чем ретивые чиновники извещают Лондон. Правительство не реагирует. Морган по-прежнему член совета, вице-губернатор, исполняющий в отсутствие губернатора его обязанности. Более того, на короткое время он даже назначается полномочным губернатором. Свои позиции он сохраняет благодаря разъедающей силе золота, откровенному подкупу и интригам. Канули в прошлое времена эпопеи флибустьерства – бурной, аморальной, подчас отвратительной в своей жестокости, но все же эпопеи. Теперь нам придется стать свидетелями моральной деградации нашего героя. Истина всегда одна, и если читателю показалось, что в описаниях разбойничьих триумфов Моргана у нас невольно проскальзывала нотка восхищения, то сейчас он убедится в обратном.

По отношению к бывшим сотоварищам Морган, в традициях всех выскочек, выказывает особую суровость. В сентябре 1679 года внезапно умирает Модифорд. Моргана возводят в ранг верховного судьи, и вскоре он оказывается замешанным в скверную историю. У некоего Фрэнсиса Мингэма он конфискует за обман ямайской таможни судно (обратите внимание, как обуржуазилось бывшее флибустьерское гнездо, – просто диво!). Но вместо того чтобы внести деньги от продажи конфискованного судна в казну, Морган спокойно прикарманивает их. Мингэм обжалует приговор в Лондоне и добивается решения об отмене конфискации и возмещении всех убытков (ну уж этого он не получит никогда!). Однако замять скандал не удается. И вот, чтобы как-то сгладить впечатление от столь наглого казнокрадства, пошатнувшего его авторитет, Морган решает заделаться рьяным законником.

В начале 1680 года лорда Карлайла отзывают домой, и мы вновь видим Моргана на посту исполняющего обязанности губернатора. Он немедленно закрывает Порт-Ройял для всех флибустьерских и подозрительных судов, а короткое время спустя люди, служившие у него под началом и прошедшие с ним через все опасности, люди, которые по его приказу грабили, жгли, убивали, насиловали и пытали, в изумлении прочитали подписанный Морганом ультиматум:

«Всем, кто оставит пиратское ремесло, обещается прощение и дозволение селиться на Ямайке. Те же, кто по истечении трех месяцев не подчинится закону, объявляются врагами короны и, будучи задержаны на суше или на море, будут судимы трибуналом Адмиралтейства в Порт-Ройяле и, за неимением смягчающих обстоятельств, повешены».

Морган самолично приписал к копии отправленного в Лондон ультиматума следующую невероятную фразу:

«Я намерен предать смерти, бросить в узилище либо выдать испанским властям всех пиратов, которых мне удастся задержать».

Население восприняло эти меры с удовлетворением. Коммерсанты, разбогатевшие в свое время на перепродаже добра, награбленного предводителем флибустьеров Морганом, теперь громко одобряли Моргана – гонителя флибустьеров. Нужно уметь шагать в ногу с эпохой…

Обращение в новую веру – дело нелегкое, и расстаться с дурными привычками, увы, куда тяжелее, чем с хорошими. В начале лета 1683 года некто Флад, помощник того самого капитана Мингэма, у которого Морган умыкнул судно, повздорил с капитаном Черчилем, командиром корабля флота его величества «Фалькон». Ссора быстро дошла до рукоприкладства, от удара Флада Черчиль слетел с пристани в воду, отчего подхватил воспаление легких и вскорости умер. Морган, которого тайком посетил доверенный человек Флада (видимо, не с пустыми руками), запугал присяжных настолько, что суд, проходивший под его председательством, вынес следующий приговор: «Оправдать за отсутствием состава преступления. Капитан Черчиль умер от бронхита, коим заболел еще на суше». И это после того, как два десятка свидетелей заявили под присягой, что собственными глазами видели, как Черчиль барахтался в воде! Попрание справедливости было столь вопиющим, что прямо у здания суда между сторонниками Флада и Черчиля завязалась кровавая драка. Ямайка была одной из самых процветающих колоний, и Лондону никоим образом не хотелось, чтобы там возникали раздоры. Дело Моргана было передано для разбирательства в совет острова.

Моргановская «клиентура» (вернее, то, что от нее осталось) считала, что на сей раз адмиралу не выкарабкаться. Самые ярые его приверженцы с пеной у рта утверждали, что Морган – человек необыкновенных достоинств, соглашаясь, правда, что он чрезмерно подружился с Бахусом (Морган оплачивал их долги кабатчикам), не очень щепетилен в финансовых вопросах (они принимали от него деньги, не задумываясь, откуда те берутся) и слишком склонен конфликтовать с властями.

Обвиняемому, явившемуся в зал совета, где некогда все наперебой спешили почтительно пожать ему руку, было сорок три года, но выглядел он хворым стариком. Адмирал тяжело опирался на трость и говорил с одышкой, прерывающимся голосом:

– Я полагаю, мне не станут вменять чужую вину. Сам я никогда не имел намерения оскорбить чем-либо правительство. Посему я надеюсь на беспристрастное разбирательство.

Жалкая речь была встречена ледяным молчанием. Несколько минут спустя единогласным решением совета (при двух воздержавшихся) Моргана исключили из его состава и освободили от всех занимаемых им постов.

Минул год полнейшей безвестности. А в 1685 году имя Моргана, как сказали бы сейчас, «получает большую прессу»: оно появляется крупным шрифтом на первых страницах всех газет. В связи с судебным процессом.

Дело в том, что в 1678 году хирург Эксмелин публикует свои записки о похождениях флибустьеров. Книга называлась «Пираты Америки. Подробные и правдивые повествования обо всех знаменитых грабежах и нечеловеческих жестокостях, учиненных английскими и французскими разбойниками над испанским населением Америки». Она имела огромный успех, была переведена на многие европейские языки и переиздавалась чуть ли не ежегодно. Моргану в книге было отведено немалое место.

Конечно, мало кто бывает в восторге от того, что о нем пишут другие, если только произведение не отредактировано им лично или, лучше, не написано под его диктовку. У Моргана подробное повествование хирурга вызвало особое неудовольствие, ибо выход английского перевода совпал с моментом, когда он впал в немилость; более того, перед ним вообще маячил грозный призрак тюрьмы. Нет, автор безусловно выбрал самое неподходящее время для напоминаний о грабежах испанских городов и перебитых им испанцах: Англией и всеми английскими владениями в мире правил преемник Карла II – Яков II, католик и друг Испании. Все знакомые с историей знают, что подвиги предаются забвению несколько лет спустя, и Морган очень надеялся на это. Увы, получилось иначе.

«Требуйте опровержения и выплаты компенсации за ущерб», – пишет он своему лондонскому поверенному Джону Грину.

Английский перевод вышел в двух издательствах. Владелец одного из них тут же согласился выпустить исправленное и дополненное издание с предисловием, во всем обеляющим Моргана. Но второй заупрямился, справедливо предположив, что судебный процесс окажется для него наилучшей рекламой. Фамилия его была Мальтус.

Все материалы этого процесса сохранились, с их копиями можно ознакомиться в крупнейших библиотеках Лондона. Потребованный Грином текст опровержения удивил всех посвященных в детали похождений его подзащитного:

«Сэр Генри Морган верой и правдой служит ныне здравствующему монарху, равно как он служил покойным государям, проявив себя на суше и на море человеком самых добродетельных устремлений, всегда противясь неправедным деяниям, как то: пиратству и воровству, к коим испытывает глубочайшее отвращение… Он всегда ненавидел и продолжает ненавидеть буканьеров, промышляющих пиратством, поджогами городов и грабежом имущества подданных короля Испании, попирая тем самым все божеские и человеческие законы».

Судьи в тяжелых напудренных париках невозмутимо выслушали это. Никому в голову не пришло осведомиться, зачем святой апостол добродетели, каким желал предстать Морган, ездил в Маракайбо, Пуэрто-Бельо, Панаму и прочие места и почему испанский посол жаловался на него английскому королю.

– Мы требуем десять тысяч фунтов в качестве компенсации за нанесенный ущерб, – заключил свою речь Грин.

– Слово имеет защита ответчика.

Никого. Издатель Мальтус не ответил на иск, не явился в суд и даже не прислал своего адвоката. Решение суда: десять фунтов штрафа Мальтусу и двести фунтов компенсации Моргану за моральный ущерб.

Процесс этот представляет интерес главным образом с юридической и исторической точек зрения. Это был первый иск, поданный на издателя книги. Мальтус был оштрафован за клевету, и британское законодательство долго еще черпало вдохновение в следующей фразе из судебного вердикта: «Чем страшнее истина, тем изощреннее клевета». Похоже, что единственным утешением для Моргана было постановление о выплате ему двухсот фунтов стерлингов. У нас нет возможности установить, получил ли он их в конце концов или нет.

В дымных пабах Кардиффа и Ньюпорта и поныне стоит въевшийся за долгие годы запах пива, но моряки там больше не поют: они смотрят на мерцающий над стойкой экран телевизора. А еще полвека назад здесь, в Уэльсе, можно было услышать, как старые матросы (кое-кто из них плавал еще на деревянных судах) хором затягивали песню, сложенную, должно быть, вскоре после смерти Моргана:

В декабре 1687 года Морган, давно уже не бывавший ни в каких морях, вновь воспрянул духом. Незадолго до Рождества он сидел за богато убранным столом с только что прибывшим в Порт-Ройял герцогом Альбемарлем. Тот был назначен на считавшийся престижным пост губернатора Ямайки.

Морган поднимал бокал за бокалом за здоровье своего товарища по лондонским похождениям. Нет нужды говорить, сколь он был рад вновь свидеться с другом-аристократом. Адмирал вспоминал три года, проведенные в столице в шумных пирах, называл имена собутыльников и сотрапезников, имена женщин и – внезапно заходился в долгом приступе кашля. Герцог молча ждал окончания приступа, пытаясь скрыть тревогу и изумление при виде того, в какую развалину превратился гуляка-адмирал. Новоназначенный губернатор прибыл со свитой, достойной герцогского титула; среди прочих там был и врач, полковник Ханс Слоун. Несколько дней спустя он освидетельствовал Моргана у него в доме. Адмирал лежал в постели, не в силах подняться, «худой, с желтой кожей и пожелтевшими глазами, живот был сильно вздут». Туберкулез и цирроз печени в результате злоупотребления алкоголем – таков был диагноз.

– Ему уже ничем не поможешь, – сказал врач герцогу. – Он гибнет.

Верность дружбе – безусловная добродетель. Следует воздать должное Кристоферу Альбемарлю: он окружил заботой своего сильно поблекшего соратника по застольям, хотя ничем не был обязан ему; герцог просто сохранил восхищение перед его прошлыми ратными и морскими подвигами. Нельзя ли сделать не таким горьким конец этого безнадежно больного вояки, поднять как-то его пошатнувшийся престиж, реабилитировать его? Герцог пишет в Лондон прошение о восстановлении Моргана членом совета острова.

Лондон отвечает не сразу. Лишь 27 апреля 1688 года оттуда отправляют пакет с согласием. Судно вынуждено задержаться в пути из-за сильных штормов, и в Порт-Ройял весть прибывает только в июле. У Моргана едва хватает сил доехать до здания совета, выслушать решение и едва слышным, прерывающимся голосом ответить на поздравления. «Боюсь, – сообщил герцог министру колоний, – что жить ему осталось недолго».

Больше Морган уже не поднимался. Откинувшись на подушки, он непослушной рукой написал завещание, самый интересный пункт которого звучал следующим образом: «Оставляю все свое недвижимое имущество своей дражайшей супруге, а все наличные сбережения – второму сыну моего двоюродного брата Чарльзу Биндлоссу при условии, что он добавит к своей фамилии фамилию Морган».

В судовом журнале королевского фрегата «Ассистанс» рукой его командира, капитана первого ранга Райта, сделана следующая запись, датированная 25 августа: «Сегодня около одиннадцати часов утра скончался сэр Генри Морган». А 26 августа добавлено: «Тело сэра Генри Моргана доставлено в губернаторский дворец в Порт-Ройяле, затем в церковь и после заупокойной службы погребено на кладбище Палисейд. Орудия всех фортов произвели равное число залпов. Мы и королевский фрегат „Дрейк“ сделали по двадцать два пушечных выстрела, затем салют отдали все купеческие суда».

Почести по приказу герцога Кристофера Альбемарля были отданы сообразно с адмиральским званием. Черный дым от орудийного пороха заволок весь рейд и прибрежную полосу. Когда отговорили пушки, наступила полная тишина.

Не совсем. Не прошло и четырех лет после пышных похорон, как земля Ямайки, словно салютуя, загрохотала, задвигалась, а затем разверзлась, поглотив все живое. Гигантская волна обрушилась на город, и Порт-Ройял навсегда исчез в пучине.

Новый город Кингстон был выстроен поодаль, на другом конце бухты. Что касается полуострова Палисейд, то он превратился в остров. Старинное кладбище исчезло. Какой стихии принадлежат останки адмирала – суше или морю? Обе вправе заявлять на него права. Во всяком случае, этот бурный эпилог, эта планетарная катастрофа лучше подходят Генри Моргану, чем любая могила.