Книга: Великие тайны океанов. Средиземное море. Полярные моря. Флибустьерское море
Назад: Факел и клинок
Дальше: То тигры, то стервятники

Вторая эпоха. Генри Морган, властелин Флибустьерского моря

Банда с Ямайки

В тот день рабы в городе Сантьяго-де-лос-Кабальерос на Санто-Доминго встали, как обычно, до света, чтобы на заре быть уже на плантациях. Занимавшийся день был средой на первой неделе Великого поста года 1659-го от Рождества Христова. Хижины негров, покосившиеся и убогие, лепились при въезде в город вдоль дороги к морю. Издали доносился возбужденный лай собак, будто учуявших нечто необычное.
Сантьяго насчитывал две тысячи душ. В те времена это был захолустный городок с губернаторским «дворцом», несколькими церквами и многочисленными купеческими лавками.
Жители прекрасно знали, что группа флибустьеров французского происхождения обосновалась на западном побережье острова, но испанцы укрепились во всей остальной его части. Сантьяго помещался почти в центре Санто-Доминго, и жители успокоенно думали: «Уж здесь-то мы в безопасности».
Ночь выдалась безлунная, но звезды ярко сверкали на небосводе, померкнув лишь на востоке, где уже занималась заря. Собаки просто заходились от лая.
Первые негры, выбравшись из хижин и немного привыкнув к полумраку, заметили какую-то темную массу, почти бесшумно двигавшуюся по дороге. Это был крупный отряд.
Часть рабов тут же вернулась назад в хижины, не желая принимать участия в событиях. Пусть испанцы, обращавшиеся с ними хуже, чем с собаками, сами разбираются с пришельцами. Таково было отношение большинства невольников к жестоким хозяевам.
Однако кое-кто успел усвоить психологию верных псов. Они, громко вопя, помчались поднимать тревогу в городе. Раздался залп, и беглецы рухнули в пыль: глаза пришельцев освоились с темнотой и были по-совиному зорки.
На улицах Сантьяго захлопали ставни и двери, треснуло еще несколько выстрелов. Всё. Город был занят за считаные минуты.
Губернатор трясущейся рукой зажег свечу у изголовья – он не успел даже встать с постели. Пламя высветило обнаженные клинки: в опочивальне стояло не меньше дюжины вооруженных незнакомцев.
– Готовься к смерти!
Губернатор в ночной рубашке рухнул на колени:
– Пощадите! Я отдам все, что попросите!
– Шестьдесят тысяч пиастров.
– Вы их получите.
Флибустьеров, приплывших с Тортуги, было четыреста человек. В группе, захватившей губернаторский дворец, выделялся рыжий коренастый человек на вид лет двадцати, явно недюжинной физической силы.
Предводитель флибустьеров отдал распоряжения. Губернатор и несколько богатых горожан были взяты заложниками в ожидании выкупа. Мужчинам запретили выходить из домов, женщинам и детям позволили покинуть город. После этого главарь отдал на сутки город на разграбление, наказав брать только легко переносимые вещи. Основные ценности находились в церквах, поэтому начали с них.
– Снимем колокола – потом расплавим их на пули!
– Нет-нет! Это будет наш дар храму на Тортуге.
По приказу главаря колокола оставляют в покое. Во второй половине дня после роскошного обеда на свежем воздухе он велит выступать. Это был четверг на Страстной неделе.
– Выкуп прибудет с минуты на минуту, – испуганно твердили заложники.
– Наши жены предупредили родственников и друзей, они соберут деньги.
– Прекрасно. А пока вы отправитесь с нами.
По дороге к морю пиратскую колонну уже ждали, но не носильщики с выкупом, а испанский полк в тысячу солдат. Четыремстам флибустьерам не удалось бы прорваться с боем. Поэтому после первой перестрелки между враждующими сторонами начались переговоры, перемежаемые угрозами.
– Перебьем заложников, если не удалитесь! – кричали флибустьеры.
– Освободите их, тогда пропустим вас к берегу!
– Мы еще в здравом уме. Заложников освободим за выкуп, и только когда доберемся до кораблей. А сейчас – прочь с дороги, иначе им всем будет худо!
Испанские командиры собрались на совет. В результате полк прекратил огонь и отошел на некоторое расстояние. Флибустьеры со всей добычей и пленными добрались до берега и стали ждать там выкупа. Прошло несколько дней. Заложники заламывали руки:
– Еще немного терпения, умоляем! Деньги вот-вот прибудут.
Деньги так и не прибыли. В конце концов произошло событие, беспрецедентное в истории флибустьерства: заложники были освобождены без выкупа и, осыпаемые проклятиями, плача от негаданного счастья, отправились по домам.
Рыжий здоровяк, которого мы видели мельком в губернаторских покоях, проявил железную выдержку в бою с испанским полком. Его имя было Генри Морган, он плохо говорил по-французски. Впрочем, он вообще не отличался многословием. Позже, вспоминая об этом деле в Сантьяго-де-лос-Кабальерос, он скажет, что вынес из него для себя немало полезного. Уроки нападения на Санто-Доминго заключались в следующем.
Захватив богатого горожанина, могущего заплатить выкуп, надо всегда начинать с угрозы немедленной смерти, а затем запрашивать огромную сумму. Морган был удивлен, услышав, как губернатор легко согласился отдать шестьдесят тысяч пиастров. Было ошибкой отпускать женщин и детей. Следовало запереть всех в одном помещении и начать пытать купцов – выкуп появился бы из-под земли.
Десятки тысяч уроженцев Уэльса носят фамилию Морган. Несколько десятков ученых-валлийцев посвятили долгие годы упорного труда прояснению биографии своего знаменитого соотечественника. Генри Морган родился в 1635 году (дату никто из исследователей не оспаривает) в местечке Пенкарн, что в графстве Монмутшир, или в Лланримни, между Монмутширом и Гламорганширом. Сам герой без дальнейших уточнений объявил себя уроженцем графства Монмут в Валлийской Англии.
Семья его с довольно обширными родственными ответвлениями принадлежала к зажиточным земледельцам. Но Генри Морган, подобно многим другим современникам, не пожелал жить в провинциальной глуши, а отправился за море искать счастья в Вест-Индии. Подобно Эксмелину, он завербовался на работу в колонию Барбадос – остров стал английским владением в 1605 году. Британские колонисты, превосходившие в алчности своих французских коллег, требовали за проезд в Новый Свет отслужить у них на плантациях не три, а целых пять лет. Жизнь вербованных на Барбадосе была ничем не лучше жизни на Тортуге: беспросветная каторжная работа.
Став впоследствии богатым и знаменитым, Морган отрицал, что его по прибытии на Барбадос продали в рабство: «Никогда ни у кого не был в услужении, а лишь на службе у Его Величества покойного короля английского». Это явная ложь, придуманная из соображений престижа. В 1658 году в возрасте двадцати трех лет Морган перебрался с Барбадоса на Тортугу, где прожил пять лет. Об этом периоде он никогда не вспоминал и ничего не рассказывал, поскольку был там рядовым разбойником, а это тоже негоже для будущего флотоводца. Надо полагать, что тесное общение с портовым сбродом и участие в жестоких набегах освободили его от остатков порядочности и морали, если таковые и воспитывались в нем в юные годы.
В 1664 году, узнав, что его дядя, полковник Эдвард Морган, получил назначение на пост вице-губернатора Ямайки, он с первой же оказией отправился туда. Когда судно, на котором он прибыл, бросило якорь в вытянувшейся полумесяцем бухте Порт-Ройяла, Генри Морган почувствовал, что это место уготовано ему судьбой.
Индейское название Ямайки – Хаймака, что означает «край вод и лесов». Площадь этого гористого, покрытого лесами острова соответствует двум французским департаментам. Небольшая экспедиция, посланная Кромвелем в 1655 году, отбила его у испанцев. Любопытно, что это были прямые наследники Колумба, которому остров был пожалован в качестве королевского подарка. К 1664 году эта английская колония выглядела куда представительнее в сравнении с гнездом французских флибустьеров на Тортуге. Город был значительно многолюднее, а порт – шире. Даже сегодня Кингстон, выросший на месте сгинувшего Порт-Ройяла, считается среди моряков одним из лучших портов мира. А в те времена у длинного дощатого причала теснилось множество кораблей, пришедших с грузом или ожидавших его. На берегу черные рабы и испанские пленники строили дома. Таверны – мрачные, дурнопахнущие притоны – стояли рядами вдоль пляжа. Их было куда больше, чем на Тортуге, а просторные залы вмещали сколько угодно народу, так что желающим не приходилось прокладывать путь к столу кулаками или дожидаться на улице, пока освободится место. Женщин всех цветов и оттенков кожи тоже было вдоволь, в целом они не отличались от тех, что промышляли на Тортуге. Но, кроме них, во время вечернего променада у моря здесь можно было видеть и богато разодетых дам с пышными прическами.
Сэр Томас Модифорд был прислан губернатором на остров в 1664 году, когда между Англией и Испанией воцарился непрочный мир. В Лондоне он получил официальный наказ покончить с политикой, которую вели его предшественники, иными словами – прекратить бесчинства флибустьеров. Но каллиграф, переписывавший эти инструкции, как и все вокруг, прекрасно знал, что министры двора его величества, да и сам король (Карл II), были бы неприятно поражены, если бы получатель сего документа вздумал действительно принять его за руководство к действию.
Подобно Тортуге, Ямайка числилась по административному делению колонией; на самом деле остров был прежде всего прибежищем пиратов. Купцы Порт-Ройяла скупали у флибустьеров церковную утварь, ткани и прочие товары, которые затем перепродавали втридорога в Европе. Губернаторы покровительствовали вольным добытчикам, аккуратно взимая положенную долю. Внушительное количество подарков, подношений и просто взяток периодически отправлялось к королевскому двору в Лондон.
Ямайка занимала еще более выгодное, чем Тортуга, стратегическое положение. Остров походил на заряженную мину, брошенную в самую гущу испанских владений в Центральной и Южной Америке. Санто-Доминго и Куба, Флорида и Мексика – все было рядом. Остров лежал в каких-нибудь ста восьмидесяти морских лье от Панамы, куда свозили сокровища Золотых флотов. Правда, Панаму отделял от Флибустьерского моря перешеек, но, как мы увидим, это ее не уберегло.
Ямайка фактически была аванпостом Британской колониальной империи, которой суждено было позже раскинуться по всему земному шару. В 1664 году, естественно, никто не мог предвидеть подобного разворота событий.

 

Менее чем через год после прибытия в Порт-Ройял Генри Морган, благодаря протекции дядюшки вице-губернатора, стал капитаном и владельцем корабля водоизмещением пятьдесят тонн, с несколькими пушками на борту. Это судно, далеко не новое и успевшее побывать в передрягах, стало любимым детищем молодого капитана.
Той весной к нему в каюту явились два других капитана, Моррис и Джекман.
– Несколько испанских шаланд, груженных кампешевым деревом, стоит у мексиканского берега, – сказал Джекман. – Бухта нам хорошо известна. Мы намерены добыть этот груз. Если угодно, можете присоединиться к походу.
– Дерево?
Морган, конечно, знал о баснословной стоимости кампешевого дерева в Европе. Но его мечты притягивало золото. Джекман увидел, как лицо собеседника тронула снисходительная улыбка. Он улыбнулся в ответ, показывая сгнившие зубы:
– Ничто не помешает нам по дороге собрать пригоршню монет в рыбацких деревнях.
Пригоршню. Морган понял намек и сдержанно кивнул в знак согласия. Настоящий добытчик не должен отказываться от любой, самой малой возможности. А за минувшие несколько недель ему не было сделано ни единого предложения. Три десятка молодцов, составлявших экипаж Моргана, уже начали косо погладывать на него, считая, что капитан-владелец ждет неведомо чего.
Небольшая экспедиция двинулась в путь. Вскоре возле берега показались испанские шаланды с ценной древесиной. Их владельцы безмятежно ожидали прихода испанского фрегата, назначенного сопровождать их. Добыча была взята без единого выстрела, экипажи суденышек посажены под замок в трюм, а Моррис, старший по возрасту из трех капитанов, пригласил коллег отобедать в его каюте.
– Теперь можем двинуться вдоль берега к югу, – предложил он. – Испанские селения здесь плохо укреплены, гарнизоны малочисленны, помощи им ждать неоткуда: позади сплошная сельва. Мы можем спокойно «добывать» их без всякого риска, если только в море не появятся испанские корабли. А ежели таковые появятся, действовать будем сообразно с обстановкой.
Морган задумчиво смотрел сквозь откинутый люк на низкий берег, окаймленный пеной прибоя, на россыпь островков.
– У меня другая мысль, – промолвил он. – Надо послать гонца в Порт-Ройял с одной из шаланд или поехать кому-нибудь из нас – просить у губернатора подмоги. Собраться здесь всем и вместе идти на Мехико. Если сумеем сделать это быстро, застанем испанцев врасплох. А в Мехико добудем Камору сокровищ.
В те времена при одном упоминании о Каморе сокровищ в Мехико на несколько секунд наступала тишина и почти отчетливо слышалось сердцебиение присутствующих. Оба сотоварища Моргана реагировали так же. Но затем из их ответов валлиец уразумел, что пылкое воображение занесло его слишком далеко.
Рейд на Мехико потребовал бы огромных сил. Пока бы армия собиралась, испанские лазутчики успели бы сообщить о ней властям. А пытаться совершить марш-бросок через сельву небольшим отрядом – пустая затея. По всем этим причинам губернатор Ямайки, безусловно, не одобрит подобного предприятия и, уж конечно, не выделит для него людей. Тем более если идея грандиозного похода будет исходить от простых капитанов. Морган не стал настаивать.
Разбойное плавание, которому предалась затем экспедиция у атлантического побережья Мексики, мало заняло его. Он отметил лишь одну существенную деталь, о которой знал раньше, но не придавал ей значения: повсюду индейцы выказывали расположение к флибустьерам и лютую ненависть к испанцам.
В месте впадения в море реки Табаско, в южной части Мексиканского залива, группа индейцев вышла встречать пиратский десант. Около сотни человек тут же вызвались сопровождать их к Вилья-Эрмосе, селению в двенадцати лье от берега. Селение было разорено, но на обратном пути флибустьеры натолкнулись на отряд в триста испанцев, поджидавших их на берегу и успевших занять их суда. Бой развернулся прямо на пляже под проливным тропическим дождем. Последнее обстоятельство затруднило действия испанских мушкетеров: порох отсырел. Обрадованные флибустьеры бросились врукопашную, а во владении холодным оружием им не было равных, тем паче что единственной надеждой остаться в живых было для них пробиться к кораблям. Испанцы дрогнули и отступили.
Короткое время спустя возле Белиза (уже в наше время Белиз стал независимым государством) тридцати пиратам удалось захватить маленький порт Рио-Гарта и все свезенные туда на рынок товары (был как раз базарный день). Дальше к югу та же участь постигла Трухильо и еще несколько портов и селений.
Берег медленно проплывал по правому борту, часто наполовину скрытый завесой дождя и тяжелыми свинцовыми облаками. В бухточке или устье реки показывалась группа домов, обычно окруженных хижинами невольников. Флибустьерским судам оставалось лишь поднять повыше паруса, и услужливый вест тут же подгонял их к берегу. Обитатели господских домов успевали скрыться в лесу еще до того, как корабли утыкались носом в песок. Обычно грабеж начинали с церкви; кстати, сплошь и рядом никакой другой поживы не оказывалось. Генри Морган исполнял эту рутинную работу без всякого вдохновения, но решительно и четко. Из составленного позже ямайским губернатором отчета можно заключить, что валлиец выказал себя в этой экспедиции наиболее умелым из трех капитанов.
Встреченные ими индейцы были настроены благожелательно, и Морган воспользовался этим в целях разведки. Посланные к устью реки Сан-Хуан индейцы, вернувшись, настойчиво повторяли название Гранада.
Река Сан-Хуан, соединяющая озеро Никарагуа с Атлантическим океаном, ныне служит границей между республиками Коста-Рика и Никарагуа.
Ни Морган, ни его сотоварищи никогда не слышали о Гранаде – кроме той, разумеется, что расположена в Испании. Индейцы же убедительно твердили о некой Гранаде, стоящей на берегу очень большого озера в глубине материка. В это озеро можно попасть на пироге, поднявшись вверх по течению реки Сан-Хуан. Гранада, судя по всему, была крупным городом, ибо индейцы показывали на пальцах, что в нем насчитывается семь церквей.
Демон жадности свербел в мозгу у флибустьеров, но перипетии пути до Гранады заставляли серьезно задуматься. Морган в который раз выспрашивал у индейцев подробности. Выходило, что до озера Никарагуа никак не меньше ста пятидесяти километров по реке Сан-Хуан плюс столько же по озеру до Гранады. Индейцы не пользовались мерами длины, принятыми в то время, они исчисляли расстояния в днях – днях пешего хода или на пироге. Флибустьеры понимали, что двигаться им придется скрытно, а это еще больше удлиняло поход. Поэтому, несмотря на перспективу завладеть сказочной добычей, Моррис и Джекман колебались.
Морган твердо настаивал:
– Мы должны пойти туда.
Спутники в конце концов согласились. Сто человек составили экспедиционный корпус, тридцать были оставлены охранять корабли. Отряды пожелали друг другу удачи – каждый думал, что другому она понадобится больше…
Свыше недели провели они в индейских пирогах. Река Сан-Хуан была судоходна, кроме мест, где русло перегораживали пороги. Приходилось высаживаться и вытягивать посудины на крутой, заросший непроходимой сельвой берег. И на воде, и на суше флибустьеры соблюдали осторожность. По мере продвижения вглубь испанской провинции проводники становились все более внимательными. Обычно гребли с рассвета до полудня, днем прятались и вновь пускались в путь с приближением сумерек.
Индейцы знали местность до мельчайших подробностей, особенно участки, где можно было устроить дневку или ночлег. В первый же вечер флибустьерам стало ясно, что без проводников они бы сгинули в тропическом лесу: бросив камень, индеец отогнал затаившегося аллигатора в тот самый момент, когда первый пират собирался спрыгнуть в тину. Страшилища были невидимы в жидкой грязи, а те, что днем грелись на отмели или речных островках, казались обрубками стволов. Но, заслышав плеск весел, «бревна», щелкнув страшными челюстями, ловко соскальзывали в воду.
В последний день сельва просветлела сразу по обоим берегам: флотилия вошла в озеро Никарагуа. Озеро выглядело подлинным голубым морем, противоположного берега не было видно. На зеленых лугах паслись коровы и лошади, чуть дальше виднелись фруктовые деревья. Вдали таяли вершины высоких гор, над которыми курился дым. Когда пираты вполголоса стали восторгаться дивным ландшафтом, индейцы-проводники объяснили, что для них это райское место было равнозначно аду. Тех, кто отказывался стать рабом, испанцы безжалостно истребляли, как зверей; единственная отличительная черта охоты на людей заключалась в том, что, поймав строптивца, его крестили и лишь потом закалывали. Индейцы откочевали дальше к востоку в сельву, где они чувствовали себя как дома.
Сегодня озеро Никарагуа бороздят пузатые рыбачьи баркасы под рыжими парусами. Случается, что они все разом вдруг мчатся, кренясь из стороны в сторону, к берегу, – это рыбаки, заметив, как меняется цвет неба и отклоняется в сторону султан дыма над вулканом Сантьяго, угадывают приближение чубаско, внезапного порыва ветра чудовищной силы. Когда он налетает, высокие кокосовые пальмы пригибаются чуть ли не до земли, а поверхность огромного озера вскипает, как молоко на плите. Оказаться в это время на воде означает неминуемо погибнуть, если не от стихии, то от тибуронов, местной разновидности пресноводных акул, достигающих весьма внушительных размеров.
Множество вулканических островков усеивает озеро. Днем флибустьеры и проводники прятались там, а ночью гребли, держа курс норд-вест. По счастью, стояла хорошая погода, без ветра. При свете звезд на небольшой глубине иногда возникали силуэты тибуронов с несоразмерно большими головами – хищники кружили вокруг пирог в ожидании поживы. Переход через озеро занял пять ночей.
С наступлением шестой ночи индейско-флибустьерская экспедиция сошла на берег. Бледный свет восходящей луны серебрил добычу; она лежала перед вооруженными до зубов людьми белая и прекрасная, точно такая, как ее описывали индейцы, – можно было различить даже семь церковных колоколен. Все спали, не доносилось ни звука. Флибустьеры дрожали от возбуждения, глядя на большие каменные здания. Гранада была построена сто лет назад и к тому времени насчитывала три с половиной тысячи душ.
Загавкали проснувшиеся собаки, но было уже поздно: привыкшие к ночной ходьбе пираты уже вышли на центральную площадь, где были собраны восемнадцать пушек – огневая мощь городского гарнизона. Возле них ни часового, ни кого-нибудь из орудийной обслуги; никто не охранял ни казарму, ни пороховой склад. Первые солдаты, полуодетые и взъерошенные ото сна, были подстрелены, как куропатки при свете луны. Улицы наполнились призраками – заметались обезумевшие от страха мужчины и женщины в ночных рубахах. Никто не мог понять, что происходит. Флибустьеры, громко хохоча, тычками загнали человек триста в собор, остальные разбежались куда глаза глядят. Индейцы тяжелым взглядом смотрели на своих вчерашних истязателей. Они не смеялись. Нападавшие не потеряли ни одного человека. Губернатора пока не могли сыскать.
Грабеж, методично проходивший по указаниям Моргана, длился шестнадцать часов. Это время потребовалось на то, чтобы вытащить из церквей кресты и чаши, а из домов – деньги, золотую и серебряную посуду, драгоценности, золоченое шитье, шелка и бархат. Гранада была подлинной сокровищницей. Когда стало ясно, что сотне флибустьеров ни за что не унести всю добычу, индейцы вызвались проводить их назад до кораблей. Одна мысль о том, что богатства, отобранные у них испанцами, уйдут в другие руки, доставляла им несказанную радость. Они огорчились, лишь когда Морган распорядился выпустить пленников из собора. Индейцы хотели рассчитаться с мучителями, особенно со священниками, у которых для язычников было одно средство – костер. Капитанам пришлось объяснить, что, поскольку англичане не предполагали в обозримом будущем укрепиться в Гранаде, следовало свести до минимума репрессии, которые испанцы неминуемо обрушат после их ухода на индейцев.
Таинственным образом весть о триумфе намного опередила возвращение победителей. Причалы Порт-Ройяла и знаменитый вытянувшийся полумесяцем пляж были до отказа заполнены народом, когда три корабля экспедиции вошли в гавань. Подтянув паруса, они с торжественной медлительностью приближались к дому. Тучи роняли редкие крупные капли.
В толпе говорили, что трюмы судов доверху забиты чистым золотом. Возможно, кто-то шутя обронил подобную фразу, когда суда пиратов обогнала легкая барка. Но для легенды хватило и намека.
А вот факты. Принятый незамедлительно губернатором Морган сообщил ему, что экспедиции пришлось оставить половину сокровищ Гранады на месте: взяли лишь столько, сколько могли унести. Выяснив, сколько составляет причитающаяся ему часть добычи, сэр Томас отправил реляцию в Лондон своему родственнику, министру колоний герцогу Альбемарлю. Сэр Томас приводил в ней резоны, побудившие его нарушить инструкции, данные ему при вступлении в губернаторскую должность, и делал следующий вывод: «Центральная Америка представляется ныне наиболее угодным местом для нападения на Испанские Индии».
На берегу Генри Морган узнал печальную весть: его дядюшка Эдвард погиб при высадке на Сен-Стефан – принадлежавший голландцам маленький островок к востоку от Виргинского архипелага. Судя по рассказам, «скорбь он выражал в рамках приличия». Что ж, сэр Эдвард сыграл свою роль в карьере племянника. Ему уже было больше шестидесяти лет; по тогдашним меркам, он прожил свой век с гаком.

 

Герои никарагуанского похода еще распивали свой первый бочонок, когда Моргана вновь призвали в губернаторский дворец. Рядом с сэром Томасом его ожидал адмирал английских флибустьеров Эдвард Мансфельт.
– Капитан Морган, – сказал Мансфельт, – я предлагаю вам стать моим заместителем.
«Старый Мансфельт». Имя этого знаменитого флотоводца гремело по всему Флибустьерскому морю. Человек, беседовавший сейчас с Морганом, был голландец, уроженец острова Кюрасао. Давно примкнув к ямайским флибустьерам, он проявил блистательный талант на суше и на море, за что был пожалован званием адмирала. Любопытно, что, несмотря на громкую репутацию, мы ничего не знаем о совершенных им подвигах. Намеки – это все, что нам удалось выудить из исторической пыли.
Морган, конечно, знал подробности карьеры Мансфельта, и, когда адмирал предложил ему место заместителя, на лице губернатора сэра Томаса появилась одобрительная, милостивая улыбка. Стать вице-адмиралом под началом столь прославленного героя – высокая честь. Было от чего закружиться голове у человека, который всего тремя годами раньше был безвестным пиратом, рядовым «парнем с Тортуги». Естественно, что Морган ответил согласием.
Тут же ему была изложена цель ближайшей экспедиции. С января 1665 года Англия и Голландия официально находились в состоянии войны. Из Лондона поступил приказ нанести как можно более чувствительные удары по голландским заморским владениям. Крохотный островок Сен-Стефан, где располагались богатейшие склады, был уже разграблен и сожжен. Теперь предстояло предать огню и мечу Кюрасао.
Пятнадцать кораблей под командованием старого адмирала и его новоиспеченного заместителя вышли в море ясным январским утром 1666 года; погода стояла чудесная, тянул легкий бриз. Поначалу эскадра двинулась к рифам возле кубинского побережья.
Коралловые рифы – образования, едва выступающие над поверхностью океана, – окружают многочисленные островки с пышной растительностью невдалеке от жемчужины Карибского моря – Кубы. Некоторое число флибустьеров с Тортуги, работавших на собственный страх и риск, соорудили временные убежища в этом океанском лабиринте, где они могли спокойно отсиживаться, не рискуя напороться на неприятный сюрприз. Мансфельт рассчитывал рекрутировать их для пополнения своих рядов. Добрых две недели его армада стояла на якоре или лежала в дрейфе, пока старый адмирал, его заместитель и капитаны кружили на яликах между рифами, щедро рассыпая обещания и посулы и не жалея при этом казенной водки. Переговоры закончились впечатляющим успехом. Мансфельт взял курс на Кюрасао.
Точнее, отойдя от рифов, он обогнул западную оконечность Ямайки, а оттуда повернул на юго-восток, лавируя на осте. Кюрасао показался на горизонте после недели плавания.
Остров представляет собой длинный скалистый выступ со столообразной поверхностью, увенчанный несколькими холмами, самый высокий из которых не доходит до четырехсотметровой отметки. Кюрасао не слыл среди флибустьеров золотым дном, но участники похода надеялись, что патриотическое мероприятие не обернется для них пустыми хлопотами и кое-что перепадет в их кубышку. Кстати, Мансфельт им сообщил, что голландский остров будет первой, но не единственной целью экспедиции. Вероятно, затем они двинутся к настоящей поживе, то есть к испанским владениям.
Но каковы бы ни были дальнейшие планы, первейшей целью было обрушиться на врага как удар молнии. Голландцы на Кюрасао, безусловно, держались настороже после разграбления Сен-Стефана. Поэтому на палубах пиратских судов радостные выклики сменились тишиной удивления, когда адмиральский флагман, нацелившийся было на северное побережье Кюрасао, вдруг круто повернул. Что задумал старый Мансфельт? Выбрал другую точку для атаки? С расстояния в три мили различить что-либо на берегу было невозможно, но голландцы непременно должны были засечь эскадру. А странный маневр давал им лишнее время на подготовку.
Нападающие несколько успокоились, когда флагман, обогнув северо-западную оконечность острова, двинулся вдоль побережья, обращенного к континенту. Однако берег кончился, и адмирал, по-прежнему держась от него на дистанции в несколько миль, снова вышел на прежнюю позицию. К чему водить хоровод вокруг Кюрасао?
Дисциплина на судах и взаимоотношения между командирами и экипажем, между каютами и кубриком существенно изменились за прошедшие эпохи. Герман Мелвилл прекрасно показал в «Белом бушлате», что на борту американского военного судна XIX века матросы в глазах офицеров с шевронами были быдлом, сбродом, приказания которому отдавались с помощью ругани и плетки; рядовым членам экипажа не приходило даже в голову осведомиться о месте назначения, изменениях в курсе или перипетиях плавания.
Подобная картина наблюдалась, с небольшими послаблениями, и позже. Когда я был рядовым матросом, телесные наказания давно уже исчезли из уставов и даже из практики, но каждый раз отход корабля и смена курса были для нас полной неожиданностью. Нашей единственной задачей было исполнение приказа, и мы были счастливы, если удавалось получить обрывки зачастую противоречивых сведений от унтер-офицеров, окриками заставлявших нас шевелиться быстрее. Позже, особенно на союзных судах во время Второй мировой войны, подобный абсолютизм смягчился. Командование осознало, что человеческое существо не машина и от людей можно добиться гораздо большего хорошим обращением, в частности хотя бы говоря им, куда направляется корабль.
Мы имели случай убедиться ранее в том, что протест входил в обычаи вольнолюбивых рыцарей флибустьерского промысла у всех экипажей, в особенности у набранных из «береговых братьев». Разбойничий аппетит не мешал им чувствовать себя собратьями по общему делу, несмотря на частые кровавые драки; поэтому, соглашаясь признавать авторитет капитана на период плавания и во время боя, они требовали в остальном равноправия. Назначенный губернатором адмирал был в свое время избран ими на пост вожака, он оставался в известной степени их ровней, хотя все признавали за ним право в случае надобности застрелить ослушника или отрубить головы бунтовщикам. Их концепция власти напоминала одновременно структуру вольной дружины и преступной банды. Во всех случаях они считали, что главарь – капитан или адмирал – обязан время от времени давать им объяснения по поводу принятых им решений.
Меж тем необъяснимое крейсерское плавание Мансфельта в виду Кюрасао продолжалось уже несколько дней. Не много бы нашлось капитанов, которые взяли бы на себя смелость поступить подобным образом. И тот факт, что на палубах не слышалось ропота, показывает, сколь велик был авторитет адмирала-предводителя. Конечно, по эскадре ходило множество слухов:
– Ожидается прибытие голландской флотилии с богатым грузом, и Старик хочет заодно захватить его… Старик получил приказ держать блокаду острова, и мы все передохнем здесь от голода, больше нет мочи болтаться в море… Да нет, ночью с острова подошла шлюпка с парламентерами. Старик знает, что голландцы хотят сдаться, и тянет время, чтобы взять с них побольше…
И так далее в том же духе. Капитаны, когда к ним обращались с вопросами, лишь пожимали плечами, нетерпеливо поглядывая на адмиральский корабль, ожидая вот-вот увидеть на фале сигнал.
Сигнальный флаг был поднят лишь на четвертый день; вице-адмиралу приказывалось прибыть на борт флагмана.
Когда он возвращался на свой корабль, сорок загорелых почти дочерна физиономий, свесившись через планшир, сверлили его вопрошающими взорами.
Морган коротко бросил:
– Отваливаем. Идем потрошить испанцев.
В ответ раздался дружный радостный вопль. Еще бы! Ведь карательная экспедиция против Кюрасао была лишь нагрузкой к настоящему походу, коего жаждали их истосковавшиеся по добыче сердца. Испанские владения манили тусклым блеском золота – наградой за все тяготы предшествующих недель. Новость мгновенно облетела корабли, и экспедиция на всех парусах двинулась курсом вест. Длинный скалистый остров вскоре растаял на горизонте.
Надо полагать, пираты провожали его не без сожалений: «Повезло этим канальям – отделались легким испугом!» Упущенная добыча, какая бы она ни была, бросала тень на их репутацию. Однако нам нигде не встретилось указаний на то, что они задавались вопросом, который бередил умы многих историков последующих поколений:
– Почему Старик не напал на Кюрасао?
Характеру морских добытчиков не было свойственно задумываться над прошлым, даже весьма близким; они были несказанно рады концу изнурительного крейсирования вокруг голландского острова, а новое направление сулило радужные надежды. В путь! Вперед! На запад! Эскадра летела, подталкиваемая попутным ветром. Сказочный континент был все ближе.
Четыре дня они держали курс вест. Среди флибустьеров было немало людей тертых, многие прекрасно знали эти места по прошлым походам. Они прикидывали, что континент должен показаться через сутки. Но вечером четвертого дня адмирал и вице-адмирал сообщили участникам, что захвату подлежит испанский остров, находившийся в двадцати морских милях прямо по курсу: Санта-Каталина.
Этот остров на современных картах называется Провиденсия.
Провиденсия представляет собой географическую достопримечательность в огромном «мешке» на юго-западе Карибского моря: соседствующие с ней острова – по сути едва выступающие из воды песчаные отмели, Провиденсия же является вершиной подводного хребта, рожденного подвижкой тектонических плит, случившейся не в столь отдаленные – с геологической точки зрения – времена. Шесть километров в длину и пять – в ширину. Поистине островок был игрушкой Провидения, в честь которого он и был поименован.
В 1666 году, однако, туда было за чем ехать: были даже веские основания остаться там надолго. Пароходов в те времена еще не изобрели, и морские путешествия были значительно продолжительнее нынешних. Санта-Каталина, лежавшая почти на середине маршрута Панама – Ямайка, становилась, таким образом, стратегическим пунктом, своего рода сторожевым аванпостом перед испанскими владениями Центральной Америки. Гавань на острове была вполне удобной, гарнизон – вполне солидный, причем, что было особенно важно, он мог существовать без внешней помощи. Короче, испанцы чувствовали себя на Санта-Каталине неуязвимыми.
Не исключено, что по возвращении в Порт-Ройял Морган передал губернатору Томасу Модифорду слова, сказанные ему Мансфельтом в конце четырехдневного плавания вокруг Кюрасао, однако никаких письменных следов этого разговора нигде не обнаружено. Определенно то, что Мансфельт самолично принял решение не нападать вопреки приказу на Кюрасао, а двинуться к Санта-Каталине.
Причины, выдвигавшиеся много позже в обоснование этого решения, звучат неубедительно: «Он отказался от нападения на Кюрасао, поскольку сам был голландец, к тому же родом с этого острова». Нет, прославленный адмирал без возражений принял губернаторский приказ перед отплытием; однако, подойдя на несколько миль к Кюрасао, он рассмотрел в подзорную трубу мощные береговые укрепления. Что же касается сомнений, мог ли он повернуть оружие против своих, то сама постановка вопроса вызвала бы гомерический смех у любого капитана той поры. Понятие родины еще не включало в себя тот матерински требовательный аспект, которым оно характеризуется сегодня. Настоящей родиной Мансфельта было Флибустьерское море, служба которому выпестовала его.
Санта-Каталина купалась в благополучии и неге: на нее не было совершено ни одного нападения. Вокруг фортов зеленели огороды, в полузасыпанных рвах росли цветы, а на редутах дежурили редкие дозорные. Солдаты жили с индианками и негритянками в хижинах, разбросанных среди пышной растительности. Для флибустьеров взятие острова было пустячным делом.
Увы, грабить там оказалось нечего. Разочарование пиратов легко могло обернуться скандалом, даже свирепым бунтом. Почему мы не находим упоминаний о чем-либо подобном – вот вторая загадка этого таинственного похода. Весьма возможно, Мансфельт своим авторитетом подавил бунт в зародыше, обещав двинуться дальше, в более хлебные места (что и было сделано), или же флибустьеры были довольны бескровным взятием райского острова. Когда Мансфельт несколько дней спустя объявил остров флибустьерским владением под властью временного губернатора, от охотников остаться там не было отбоя. Жизнь под сенью дерев без забот и хлопот после стольких кровавых передряг привлекала этих искателей приключений. Адмирал самолично отобрал кандидатов в колонисты, а во главе их поставил флибустьера-француза по имени Симон.
Историки утверждают, что Мансфельт, в отличие от других пиратских вожаков, стремился не столько к добыче, сколько к захвату новых территорий, якобы мечтая о создании обширной флибустьерской империи на развалинах испанских владений. На основании чего был сделан столь далекий вывод – загадка. Никто из современников, ни сэр Томас Модифорд, ни Морган, не слышал от него и намека на грандиозный замысел, хотя они должны были бы знать о сокровенной мечте адмирала.
Можно согласиться, что Мансфельт более склонялся к политике аннексий, чем к чистому грабежу, – доказательством тому служит его поведение на Санта-Каталине (никаких других фактов, кстати, не существует). Но зачем было ставить временным губернатором острова француза, хотя заранее ясно, что такое решение вызовет недовольство ямайского шефа? Вновь не находим ответа. Последнюю и самую сложную загадку он поставил перед Морганом, когда вызвал его на борт адмиральского флагмана перед отходом с Санта-Каталины.
На столе в каюте Мансфельта была разложена карта Центральной Америки с указаниями, нанесенными Морганом после его успешного гранадского похода с Моррисом и Джекманом. Палец старого адмирала пополз вдоль берега и остановился в устье реки Сан-Хуан. Во время предыдущих экспедиций Мансфельт доходил до этого места и даже спускался дальше к югу. Но лишь Моргану с подручными удалось подняться по течению реки Сан-Хуан, пересечь озеро Никарагуа и разграбить Гранаду. По словам того же Моргана, половину сокровищ Гранады они не сумели унести. Адмирал еще раз выслушал рассказ своего вице-адмирала о плавании на пирогах через сельву, о переправе через озеро и под конец огорошил его известием, что новую экспедицию в Гранаду поведет не он.
– Вы незамедлительно отправитесь с двумя кораблями в Порт-Ройял и сообщите о взятии Санта-Каталины.
Эксмелин в своей книге пишет, что после занятия Санта-Каталины Морган отправился с Мансфельтом в Центральную Америку. Это неверно. В тот период хирург не состоял на службе у Моргана, он присоединился к нему позже, поэтому сведения о данной экспедиции ему достались из чужих рук. Свидетельства других участников и дальнейшее развитие событий рисуют следующую картину.
Надо полагать, что, когда прошел первый шок, в голове у Моргана засвербела мысль: «Старик хочет прибрать себе всю гранадскую добычу».
Конечно же, подобное намерение плохо вписывается в характер Старика. Кроме того, зачем было адмиралу брать на себя дополнительный риск и отправлять другого человека к губернатору объяснять, почему он нарушил приказ и ушел от Кюрасао? Если на то были какие-либо стратегические причины, кто, кроме него, сумел бы лучше изложить их? И с другой стороны, кто мог изложить их более тенденциозно, нежели молодой вице-адмирал, мечтающий занять его место? Сегодня из нашего далека мы не в силах понять, почему Мансфельт отправил Моргана назад на Ямайку. Можем лишь вообразить себе задумчивое лицо Моргана, когда корабль нес его к дому. Правильные черты этого лица успели отяжелеть, а широко расставленные глаза, излучавшие ум и решительность, смотрели вдаль, в будущее.

 

Итак, был январь 1667 года. Морган уже второй месяц жил в Порт-Ройяле. На Ямайке, как и во всем Карибском бассейне, сухой сезон продолжается с декабря по март. Январь – один из самых благодатных месяцев. Над Порт-Ройялом в голубом небе светило солнце, прозрачное море у песчаного берега просматривалось до дна. Горстка испанских пленников изнуренного вида, в лохмотьях и с печальными лицами, перетаскивала мешки с берега на причал. Груду ящиков и мешков с товаром стерегли несколько сторожей с ружьями. В гавани не было заметно никакого движения, несколько стоявших на якоре кораблей с высокими кормовыми надстройками казались вымершими.
Зато, по контрасту с тишиной порта, в городе царило оживление. Сновавшие во все стороны люди составляли пеструю толпу. Здесь были флибустьеры «классического» вида, того, что мы видим в кино, – загорелые, с черными или красными платками на голове, одни в лохмотьях и босиком, другие разодетые в пух и прах, с перстнями на пальцах и цепями на шее; но тут были и прочие представители рода человеческого, свидетельствовавшие о том, что население этого процветающего портового города было весьма разнообразно. Черные рабы, наполовину, а то и на три четверти нагие, соседствовали с белыми мужчинами и женщинами. Было много портовых девиц – негритянок, индианок и мулаток с кожей фиолетового отлива, а также прибывших на заработки из Европы и упорно сохранявших белизну лица под зонтиками последней (безусловно, предпоследней) лондонской или парижской моды; все они были устрашающим образом накрашены и щеголяли в платьях с немыслимым декольте (последняя деталь была безошибочным знаком их профессиональной принадлежности).
Зрелище этого людского коловращения поражало жизнерадостностью, а поразительная свобода нравов соседствовала с явным желанием некоторых подчеркнуть свое высокое общественное положение. Флибустьерское море имело свою собственную экономику, и процветание Порт-Ройяла зиждилось на разбое и пиратстве. Однако город с его складами и магазинами (набитыми награбленными у испанцев товарами), с его менялами и банкирами (дававшими деньги в рост под высокий процент и финансировавшими бандитские походы), с его школами и храмами выглядел солидным центром, где, за исключением драк, случавшихся в порту по прибытии кораблей с добычей, в целом царили закон и порядок. В означенную эпоху Порт-Ройял насчитывал вместе с черными рабами около тридцати тысяч человек и восемьсот домов. Для сравнения укажем, что Нью-Йорк тогда имел от силы пятьсот домов.
В то утро прохожие непременно останавливались перед только что построенным домом Генри Моргана, любуясь фасадом, украшенным пальмами и цветами. Если бы жуткое землетрясение 1692 года не уничтожило бо́льшую часть флибустьерского Порт-Ройяла, сегодняшние туристы стояли бы в очереди на посещение этого жилища. Ныне оно погребено под коралловой толщей Карибского моря, однако документы того времени позволяют описать его во всех подробностях. Дом был двухэтажный, с очень маленькими комнатами. Стекол в окнах не было, а лишь жалюзи из горизонтальных планок. Кровля была деревянная, но сам дом был сложен из кирпича, который Морган заказал в Англии по сумасшедшей цене. В отличие от английского, здешний дом не имел садика, поскольку земля возле порта стоила совершенно немыслимых денег. Точнее, ее нельзя было купить ни за какие деньги: дома стояли, плотно прижавшись друг к другу. Плата за жилье в тогдашнем Порт-Ройяле была выше, чем в самых богатых кварталах Лондона.
Морган построил себе дом, решив обзавестись семьей. Пальмы и цветы украшали фасад по случаю бракосочетания вице-адмирала с его кузиной Елизаветой Морган. Перед парадным входом крутилась дюжина рабов – мужчины, женщины, дети, довольные не меньше, чем хозяин, и громко выражавшие свое восхищение перед толпой зевак.
Чуть позже зеваки двинулись к вытянутому деревянному строению с крестом на крыше, но без колокольни – это была реформистская церковь Порт-Ройяла, где происходила церемония венчания. Когда обряд заканчивался, двери храма распахнулись, и до собравшихся донеслась музыка и песнопения.
Появилась венчальная процессия, и толпа разразилась радостными криками, раздалось двести выстрелов – настоящая мушкетная пальба. Площадь перед церковью заволокло черным дымом, и в это облако шагнули молодожены. Очаровательная новобрачная была в расшитом платье и огромной шляпе с плюмажем, поверх которой была наброшена вуаль. Супруг был в длиннополом красном камзоле, расшитом серебряным узором, белых атласных штанах до колен, белых же чулках тончайшей вязки, башмаках с огромными пряжками, со шпагой на боку и несколькими пистолетами, задвинутыми за широкий шелковый кушак. В руке он держал такую же огромную, как у супруги, шляпу с плюмажем, а на плечи ему спускались прекрасные светлые волосы – это был парадный завитой парик, еще невиданный в здешних местах. Новинка вызвала немалое удивление среди подчиненных Моргана – матросов и бродяг всех мастей, теснившихся в толпе. Они начали было отпускать по этому поводу соленые шуточки, но те быстро потонули в дружных возгласах восхищения; кстати, этим оборванцам было приятно, что их хозяин появился в столь блистательном облачении. За Морганом шествовал негритенок, на сей раз не голый, а, наоборот, выряженный, как маленький принц, с плащом вице-адмирала из алого шелка с парчовым подбоем.
Морган пополнел на добрых тридцать фунтов со времени прибытия на Ямайку каких-то три года назад, но эта полнота придавала ему подобающую солидность. Новоиспеченный супруг был в большой милости у властей: губернатор не прогневался на него за то, что он последовал за Мансфельтом на Санта-Каталину, вместо того чтобы разрушить Кюрасао; об этом свидетельствовало присутствие на свадьбе сэра Томаса Модифорда; сейчас он шествовал в первом ряду почетных гостей, раздавая ласковые улыбки вокруг. А где же старый Мансфельт? В это время он должен был находиться у побережья полуострова Юкатан или двигаться на пироге через озеро Никарагуа, если только крокодилы и акулы не успели разделаться с ним. Во всяком случае, никто из присутствовавших этим солнечным утром на торжестве в Порт-Ройяле не интересовался его судьбой. Морган снискал себе всеобщую популярность и приобрел множество друзей, объявив во всеуслышание, что любой человек может пить за его здоровье в портовых тавернах весь день и всю ночь до завтрашнего утра. Стратегическая экспедиция на Санта-Каталину принесла ему не так уж много дохода, но, надо полагать, предыдущий поход окупил все расходы.
Свадебный пир, на который были приглашены полторы сотни человек, не мог, конечно, быть устроен в новом доме у порта. Для этой цели на лугу, находившемся в личном владении губернатора, примерно в часе езды от города, был раскинут огромный шатер; гости – дамы и кавалеры – отправились туда верхом и в экипажах. Последние никак не походили на кареты, это были грубые повозки с матерчатым верхом на огромных колесах, предшественницы тех, в которых переселенцы двинулись на покорение Дикого Запада Северной Америки; со стороны это должно было выглядеть занятно – разодетые джентльмены и их дамы в шелковых платьях в трясучих колымагах, но в те времена подобное несоответствие никого не шокировало.
Сев в головной экипаж свадебного кортежа, Морган сдернул с головы парик, под которым оказались коротко подстриженные рыжие волосы, вытащил из кармана великолепного камзола красный платок и обмотал им голову – в таком виде он обычно появлялся на палубе своего корабля. Этот жест был встречен смехом и одобрительными криками гостей.
Неструганые доски, поставленные на козлы и служившие пиршественными столами, не были видны собравшимся. Их покрывали камчатые скатерти, в свою очередь покрытые расшитыми золотом и серебром накидками; столы были уставлены невиданной роскоши блюдами и графинами, некогда украшавшими офицерские каюты испанских галионов и покои дворцов идальго. Когда гости расселись, целая армия черных рабов начала разносить на огромных подносах изысканную снедь. Тут было все, от жаренных на углях крабов под двадцатью соусами до пирамид фруктов, не говоря о курах под острой приправой и целиком зажаренных молочных поросятах.
Бесчисленные яства подавались вначале в порядке, принятом на торжественных обедах в домах высокопоставленных особ. Но очень скоро крепкие напитки смыли наносную шелуху, и трапеза потеряла всякую чинность. Сидевшие поодаль от властей и богатых купцов подчиненные, сотоварищи и подручные Моргана – капитаны, боцманы, соратники по морским походам и лихим грабежам, которых, естественно, нельзя было не пригласить, – сожрали и выхлебали все, что было на столе, с той же быстротой, как после захвата испанского города. Затянув пиратские песни, обнимаясь и скандаля, они вернули разодетую ассамблею к действительности, напомнив ей, что здесь пировало общество, кооперированное на началах воровства и убийства.
К угощению приступили после полудня. Солнце уже клонилось к горизонту, тени деревьев вытягивались на лугу, воздух свежел, но собравшиеся часов не замечали. Обжорство, выпивка, пение, крики продолжались и тогда, когда короткие тропические сумерки по-воровски окутали пирующих, окрашивая, как обычно, все происходящее в трагические тона. И вот уже пала тьма, но ее быстро отогнали светом факелов и шандалов; церковные свечи были зажжены на столе длиной в корабль, а рабы все продолжали беззвучно сновать с новыми и новыми блюдами, тарелками и графинами. Скатерти уже были сплошь залиты вином и запачканы снедью, гости перепутались; некоторым протягивали чарку под стол, если они еще были в состоянии слабо шевелить рукой; кто-то побрел к окаймлявшим луг деревьям, а некоторые потянулись назад – пешком, верхом или в повозках с огромными скрипучими колесами. Среди последних были и Генри Морган с молодой женой.
Прошел январь, за ним – февраль и март. Однажды в середине апреля где-то после полудня подул странный ветер; очень скоро он перешел в шквал, вздыбив песок на пляже и обрушивая его стеной на городские дома и лес. Часам к пяти ветер стих, и пошел дождь. Тяжелые капли медленно падали наземь – так продолжалось до глубокой ночи. А наутро все повторилось сначала: ветер и дождь налетели в то же самое время с десятиминутной разницей. Через какое-то время дождь уже лил добрую треть суток! Люди говорили: «сезон дождей» или «зимнее время». Иногда утреннее солнце успевало высушить почву, но чаще – нет, и все обитатели Порт-Ройяла, включая черных поросят, месили ногами грязь. Испанские пленники, кутавшиеся в рванье, особенно плохо переносили непогоду, они простуживались и умирали в хижинах на гнилой соломе. Время от времени от пирса отходил корабль с высокой кормовой пристройкой, возвращаясь когда с добычей, а когда и пустым. Дела шли плохо в 1667 году, банкиры-ростовщики и портовые девицы жаловались на убытки. Держатели таверн все чаще отказывались отпускать выпивку в кредит. «Береговые братья», трезвые, а посему хмурые, бродили без дела по Порт-Ройялу, недоуменно глядя на два трехмачтовика Генри Моргана, неподвижно стоявшие на якоре в бухте.
Бездействие вице-адмирала раздражало; то там, то тут слышались негодующие замечания. Авторитет Моргана, правда, все еще был непререкаем. Он щеголял в изысканном платье, украшал свой дом и, как было достоверно известно, вел переговоры о покупке крупного имения в глубине острова. Но главное, он по-прежнему был в фаворе у губернатора: сэр Томас часто принимал его в своем дворце и публично выказывал дружеское расположение.
Что касается Мансфельта, все еще числившегося адмиралом, о нем не было ни слуху ни духу. Известно было лишь, что назначенный им временный губернатор Санта-Каталины француз Симон был смещен, а на его место посажен Джеймс Модифорд, родной брат сэра Томаса.
Примерно раз в неделю Морган поднимался на борт двух своих судов, проводил там тщательный осмотр и отдавал распоряжения касательно ухода. На обратном пути он обходил портовые таверны, щедро угощал завсегдатаев и намекал в разговорах на предстоящее крупное дело. Затем возвращался домой или ехал в имение, которое он тем временем приобрел и где собирался, по слухам, строить роскошный загородный дворец.
Кажется, Моргана не было в Порт-Ройяле в тот день, когда старый Мансфельт возвратился наконец из похода; не показывался он и в последующие дни, когда в порту шел беспробудный загул. Люди Мансфельта рассказывали между двумя глотками, как после высадки на континент, где не нашлось даже тощей поживы, они добрались без особых злоключений до Гранады и там забрали оставшиеся от прошлого раза монеты и ценную утварь. Возвращение экспедиции разом оживило торговую жизнь, и Порт-Ройял обрел свой привычный облик. А Морган исчез из порта, словно поменявшись местами с Мансфельтом.
Губернатор несколько раз принимал старого адмирала в своей резиденции. Отсутствие Моргана удивляло все больше, и злые языки судачили на все лады. Поговаривали, что Старик поссорился со своим вице-адмиралом во время экспедиции и заместитель возвел на него навет, а теперь, вернувшись в Порт-Ройял, Мансфельт опроверг его. Утверждали, что Старик обвинял во всеуслышание вице-адмирала в предательстве и требовал его головы или как минимум его отставки. А доказательством того, что Морган впал в немилость, было его отсутствие; он не появлялся в своем новом доме у порта – слуги отвечали, что хозяин «за городом», возможно гостит у друзей, где именно – неизвестно…
Но в одно прекрасное утро город облетела сногсшибательная весть: Мансфельт уплыл! Он отвалил до рассвета. Редкие зрители успели заметить, как его парусник помчался на юг и быстро скрылся за завесой дождя. Куда именно направился Старик, никто не знал. Или не хотел говорить.
«Летучий голландец», корабль-призрак, растворился навеки, Старый адмирал покинул сцену столь же внезапно, как и появился. Можно было бы изложить различные слухи, связанные с его исчезновением, но мы не станем этого делать. Предоставим Эдварда Мансфельта тайне истории. Даже его прошлая биография изобилует многими вопросительными знаками. Действительно ли он был выходцем из старинного немецкого графского рода? Правда ли, что его отец был знаменитый ландскнехт Эрнст ван Мансфельт, прославившийся во время Тридцатилетней войны? Истинно ли, что он вынашивал честолюбивые стратегические планы, собираясь основать флибустьерскую империю? Верно ли, что он покинул Ямайку столь внезапно потому, что губернатор отказался помочь ему в осуществлении этой заветной мечты? Последнее предположение, впоследствии не раз обсуждавшееся историками, основывается на одной-единственной строчке из книги Эксмелина, где говорится, что Мансфельт отправился искать «помощи для своего намерения обосноваться на Санта-Каталине».
А в том, что Санта-Каталина нуждалась в помощи, сомневаться не приходится. В конце 1667 года испанцы внезапным ударом вновь захватывают остров. Но Мансфельт не был участником этой маленькой трагедии, ему было уже не суждено узнать о ней: несколько месяцев спустя после его отплытия с Ямайки в Порт-Ройял пришло известие, что старый адмирал прибыл на Тортугу и там умер. Смерть была скоропостижной и во многом загадочной, поговаривали, что он был отравлен.
Как бы то ни было, одна звезда пиратской удачи сошла с горизонта, чтобы уступить место новой. Она поднималась очень быстро. Едва Мансфельт вышел в море, в Порт-Ройяле появился Морган, а не успела прийти весть о смерти Старика, как несколько дней спустя валлиец был официально возведен губернатором Томасом Модифордом в ранг адмирала. Назначение было встречено ликованием на всех пиратских судах в английской части Флибустьерского моря. Никто не сомневался, что его ждет великая карьера.

Завоевание власти

Адмиральский трехмачтовик стоял на якоре перед двенадцатимильным коралловым барьерным рифом, идущим параллельно южному побережью Кубы. Через широкий оконный проем своей каюты Морган смотрел на зеленую линию бесчисленных островков, называемых Хардинес-де-ла-Рейна. Добрых две дюжины весельных и парусных шлюпок были рассыпаны по бирюзовому морю. В них находились лоцманы, капитаны и делегаты флибустьеров.
На первом этапе операция состояла в том, чтобы убедить ямайского губернатора в необходимости послать флотилию на Кубу.
– Мои лазутчики донесли, что испанцы готовятся к захвату нашего острова.
Губернатор отнесся к идее весьма одобрительно, особенно после того, как тот же слух дошел до него по другим каналам. Он не мог знать, что информация была от начала до конца выдумана самим Морганом и ловко подброшена губернаторским осведомителям.
На втором этапе надлежало уговорить головорезов, которые прибывали сейчас на шлюпках, присоединиться к походу, а в случае удачи превратить их в ударную силу. Перспектива переговоров с флибустьерской вольницей раздражала Моргана, от одной этой мысли его сангвиническое лицо приобретало багровый оттенок. Он чувствовал интуитивно – а до сих пор интуиция никогда не подводила его, – что настал благоприятный момент для нападения на «жирный кусок»: Морган намеревался штурмовать Гавану. Но этот сброд не даст своего согласия и не пойдет за ним, если не узнает подробностей операции. Такова уж традиция.
Единожды дав согласие, эти люди будут повиноваться любому его слову и жесту, соблюдая во время сражения самую жесткую дисциплину и без колебаний рискуя животом. Сраженные ядром или пулей, они будут, возможно, слать проклятия, но не по адресу предводителя, а ругая испанцев или судьбу; оставшись калеками, они ни за что не станут жаловаться или требовать лишний дублон, помимо платы, предусмотренной «фартовой грамотой». Но эти люди желали заранее знать во всех подробностях цель экспедиции. Данное требование составляло неотъемлемую часть пиратского кодекса чести.
Морган вышел из Порт-Ройяла в начале февраля 1668 года. В его эскадру входили два принадлежавших ему трехмачтовика плюс корабль Морриса, одного из двух капитанов, с которыми он грабил Гранаду. Идя по ветру, три корабля быстро одолели двести пятьдесят миль. Став на якорь невдалеке от кубинского побережья, Морган послал гонцов к рифам, рассчитывая получить в помощь еще девять судов – три английских и шесть французских. Адмирал надеялся, что под началом у него окажется около семисот человек, в том числе четыреста пятьдесят англичан.
Депутация капитанов и флибустьеров вполне могла бы уместиться в адмиральской каюте, но Морган не захотел принимать этот сброд у себя – не столько из-за запаха, исходившего от них (в те времена на такие детали не обращали внимания), сколько из-за того, что в личных покоях полагалось беседовать лишь с именитыми особами. То был вопрос престижа.
Итак, прибывшие делегаты расселись прямо на палубном настиле. Морган стоял за резным золоченым столиком (трофей из губернаторского дворца в Гранаде), Моррис держался сбоку от адмирала.
Морган говорил медленно, громким голосом, перемежая английскую речь французскими и испанскими словами. Когда в аудитории начинался легкий шумок, он замолкал: часть присутствующих переводила коллегам непонятные выражения.
Не упоминая ни словом о несуществующей испанской угрозе, вызвавшей тревогу у сэра Томаса Модифорда (сказать о ней означало бы выставить губернатора на посмешище), Морган без обиняков перешел к делу:
– Всем вам прекрасно ведомо, что Гавана – большой и красивый город, в котором есть что взять.
Им это было ведомо. В Гаванском порту регулярно собирались галионы с богатствами, набранными по всей Центральной Америке. Там корабли стояли до тех пор, пока не собиралась внушительная флотилия, готовая плыть через океан к берегам Испании. Не обнаружить в Гаванской гавани ни одного судна было бы сущим невезением. Кроме того, благоприятное расположение города на скрещении мировых торговых путей отразилось на его облике: внутреннее убранство церквей и монастырей, дворцов и жилых домов в Гаване разительным образом отличалось от интерьеров рыбачьих хижин. Несколько замечаний, оброненных адмиралом по этому поводу, вызвали радостное оживление аудитории.
– Полагаю, – заключил Морган, – что нападать следует широким фронтом прямо с моря и незамедлительно.
– А как же форты? – раздался чей-то голос.
– Штурмовать будем ночью. Ежели все совершить быстро, мы окажемся в городе до того, как на фортах поднимут тревогу.
Присутствующие одобрительно закивали. Ночная атака была по вкусу этим любителям внезапных вылазок, приученным действовать в темноте не хуже, чем при свете дня. В сравнении с их зорким рысьим взором глаза испанских солдат казались закрытыми, как у новорожденных котят.
– Мы вправе рассчитывать на удачу еще и потому, – добавил Морган, – что среди вас есть люди, хорошо узнавшие Гавану за время, проведенное там в плену. Они поведут нас. Я попрошу их выйти вперед.
Несколько человек тут же подошли к столу. Один из них – высокий худой блондин с точеным лицом – тотчас заговорил с адмиралом, как равный с равным. Уроженец Кюрасао, он трижды побывал в Гаване в качестве матроса на торговом судне, а позже, будучи взят в плен вместе с экипажем флибустьерского брига, был привезен туда в цепях. Он твердо заявил, что бессмысленно идти на Гавану, не имея под началом по меньшей мере полторы тысячи человек.
– Почему именно полторы тысячи? – нахмурился Морган.
– Гарнизоны фортов насчитывают семьсот человек, а то и более, не считая войск в городских казармах. Когда я был в плену, испанцы заставляли нас перетаскивать ядра из одного форта в другой. Глаза у меня не были завязаны, и я не глухой.
Судя по наступившему молчанию, Морган понял, что слова голландца достигли цели. Все смотрели на адмирала, ожидая его реакции.
– Да будь в фортах хоть семь тысяч солдат, мы сможем одолеть их внезапным ночным штурмом. Один против десяти. На каждого из нас приходилось столько же испанцев, когда мы брали Гранаду.
Морган знал, что это название произведет эффект пушечного выстрела. Многие из тех, кто встал под его знамена, сделали это лишь потому, что были наслышаны о славном грабеже богатейшего города на озере Никарагуа.
Моррис поддержал своего командира, повторив, что защитников Гранады, а их была целая армия, застали врасплох и перебили как мух. Но голландец вновь привлек к себе всеобщее внимание:
– Есть один способ попытаться взять Гавану, и, полагаю, он весьма удачен. Я обдумал его подробно, когда был там в плену.
– Каков же он, говорите! – Морган старался не выказывать поднимавшееся раздражение.
– Следует, – ровным голосом продолжал голландец, – сосредоточить главные силы на острове Пинос, пересечь бухту Батабано на шлюпках, незаметно высадиться под городом и напасть на крепость с тыла.
– Что ж, план выглядит весьма неплохо. Я готов изучить его со всем тщанием.
– Но и тут потребуется по меньшей мере полторы тысячи человек.
Последняя реплика вызвала разноголосый шум среди флибустьеров. Если бы Моргану было дано знать свою судьбу, он мог бы заткнуть рот этому голландцу двумя фразами:
– Ваши соображения – досужие разговоры. Мне хватит пятисот человек для захвата Пуэрто-Бельо, защищенного четырьмя фортами, а для взятия Панамы, коему суждено будет войти в историю, понадобится тысяча двести нападающих.
Но судьба не наделила сиятельного головореза даром ясновидения. Лицо Моргана покрылось багровыми пятнами: совет на палубе, который он считал простой формальностью, поставил под сомнение его авторитет стратега! Решив более не спорить с нахальным голландцем, он сухо потребовал, чтобы присутствующие проголосовали, согласны ли они штурмовать Гавану. Лишь несколько человек подняли руку. Морган отчетливо услыхал, как стоявший рядом Моррис выругался и сплюнул на палубу.
В такие-то минуты и проявляется мастерство человека, желающего удержать власть.
– Ну что же, – добродушно заключил Морган, – я снимаю свое предложение. Мы не станем штурмовать Гавану в этот раз. Но мы ведь собрались, чтобы найти цель, устраивающую всех. Давайте подумаем. Лучше будет, если я оставлю вас одних. Посоветуйтесь. Через час я вернусь и выслушаю предложения.
Засим валлиец встал из-за стола и с достоинством прошествовал в каюту. Моррис двинулся было за ним, но адмирал даже не взглянул в его сторону. Капитан остался на палубе, бросая на делегатов гневные взоры.
Мысли Моргана во время этой паузы не были окрашены в радужные тона. Уметь сохранять достоинство при плохой игре – вещь похвальная, но столь явный афронт его престижу перенести было трудно. В дальнейшем мы увидим, что подобные выходки дорого обходились строптивцам. Сидя в золоченом кресле из гранадского дворца или меря широкими шагами каюту, он чутко прислушивался к разноголосому говору флибустьеров. Больше всего Морган злился на себя: почему он с самого начала не поставил этот сброд на место?! Однако дело приняло иной оборот, и теперь следовало срочно брать бразды правления в железные руки, пока пиратская вольница слишком не возомнила о себе.
Когда адмирал вновь появился на палубе, Моррис изложил предложение, на котором сошлись все делегаты. Морган, не дослушав его, согласился – так, словно это было намерение, которое он собирался высказать сам. Главным для него в тот момент было избежать нового спора.
Целью нападения был выбран Пуэрто-дель-Принсипе, город, расположенный в глубине острова, примерно в пятнадцати лье от побережья. Один из флибустьеров, человек с хорошо подвешенным языком и побывавший, подобно голландцу, в плену у испанцев на Кубе, утверждал, что в Пуэрто-дель-Принсипе есть чем поживиться. Город этот ни разу еще не пострадал от нападений, жители его не опасались флибустьеров, дозорные обленились.
– Они ведут большую торговлю шкурами с Гаваной. Сундуки у купцов ломятся от золота и серебра. Мы стоим как раз недалеко от бухты Санта-Мария, там надо выгрузиться и идти на Пуэрто-дель-Принсипе.
Забегая вперед, скажем, что лишь последняя деталь соответствовала истине, во всем остальном не было ни грана правды. Пуэрто-дель-Принсипе, как явствует из его названия, был поначалу построен как морской порт. Но пираты настолько часто нападали и грабили его, что жители решили переселиться вглубь острова, сохранив прежнее наименование города. Впрочем, «город» – слишком сильное слово для поселения, насчитывавшего в 1668 году от силы сотню домов. А набитые серебром и золотом сундуки существовали лишь в воображении информатора. «Большая торговля» с Гаваной заключалась в натуральном обмене: жители Пуэрто-дель-Принсипе доставляли туда на мулах шкуры, солонину и куриные яйца, а назад везли одежду, бытовые предметы. Безусловно, бывшему пленнику испанцев не было никакой выгоды врать, более того, это было сопряжено для него с известным риском. Но мифотворец чужд всякого расчета. Главным для него было показать себя и произвести на коллег столь же сильное впечатление, как голландец. Чтобы покончить с ним, скажем, что ему удалось избежать наказания, поскольку он успел погибнуть в бою.
Небольшая армада Моргана двинулась к рифам, адмиральский корабль шел первым. Предстояло пройти меньше двадцати морских лье до бухты Санта-Мария, где была намечена высадка. Нет сомнений, что на судах было произнесено немало отборных ругательств, когда флибустьеры увидели, что трехмачтовик Моргана, обогнув рифы с запада, двинулся не на север, к кубинскому побережью, а продолжал идти курсом на запад, пока не скрылся из виду. Участники экспедиции Мансфельта – Моргана против Кюрасао, возможно, припомнили необъяснимое поведение командующего перед голландским островом. Однако, как и тогда, армада, несмотря на проклятия и ругань экипажей, продолжала в полном порядке следовать за адмиралом.
Не потеряв по дороге ни одного судна, Морган обогнул мыс Сан-Антонио, западную оконечность Кубы, и, повернув на восток, оказался в виду Гаваны. Да-да, именно так: он появился перед Гаваной весьма близко от берега и средь бела дня! «Береговые братья» в восхищении хлопали себя по ляжкам и перебрасывались восторженными восклицаниями, глядя, как купеческие суда на всех парусах мчатся в гавань под защиту пушек крепости Морро. Раздался орудийный гром, крепость окуталась дымом, но ядра плюхнулись в воду с большим недолетом впереди флибустьерской армады. Ни один галион не осмелился выйти из порта навстречу противнику. Возможность подразнить грозного врага наполнила сердца этих отъявленных головорезов поистине детской радостью. Они были сильнее! Те же самые люди, что отказались идти к Гаване и проклинали своего предводителя, теперь дружно вопили: «Да здравствует адмирал Морган!» – словно он уже привел их к победе.
Демонстрация закончилась. Морган так и не объяснил, зачем она понадобилась. Скорее всего, он продефилировал перед Гаваной, чтобы взять реванш за недавнее унижение и заставить строптивую вольницу почувствовать его железную десницу. Мы видели, что ему воздалось сторицей. С другой стороны, как мы убедимся, эта акция имела самые неожиданные последствия.
Итак, покрасовавшись на виду у всей Гаваны, флибустьерский флот повернул назад, вновь обогнул остров и вошел в бухту Санта-Мария, где бросил якорь.
Едва выгрузившись на берег, пираты поняли, что о внезапном нападении надо забыть: поперек дороги были устроены завалы из бревен, из чащи леса летели пули. Пока Морган крейсировал подле Гаваны, какой-то шпион или предатель успел предупредить жителей Пуэрто-дель-Принсипе. Но препятствия не были столь серьезны, чтобы остановить колонну: флибустьеры обходили завалы, неуклонно двигаясь вперед.
Доро́гой Морган распорядился о порядке действий в Пуэрто-дель-Принсипе. С именитых горожан и богатых купцов брать выкуп, а если замешкаются, немедля пытать. При надобности предавать их публичной казни в назидание остальным. Если пленных окажется слишком много, часть тут же перебить, чтобы не вздумали бунтовать. Но если ситуация неожиданно осложнится, перебить всех без разбора.
Позже Морган станет отрицать, что отдавал подобные приказания. Но в целом отношения пиратов с испанцами резко ухудшились со времени взятия Гранады, где валлиец проявил известное милосердие и снисходительность. Все объясняется тем, что за это время на Ямайку поступили тревожные вести.
Испанцы, вновь овладев Санта-Каталиной, перебили там оставленных Мансфельтом колонистов; пойманных англичан отправили на перуанские рудники, где даже крепкие и привычные к тяжелому труду индейцы мерли как мухи. В Картахене и иных местах английских пленников предавали суду святейшей инквизиции:
– Отрекитесь от своей еретической веры, иначе пойдете на костер!
Инквизиторы безжалостно жгли индейцев, которые не выказывали горячего желания креститься или же, будучи окрещенными, втайне поклонялись своим древним божествам. Но англичан! Эти мрачные сообщения не могли не вызвать ответную реакцию.
Продвижение колонны слегка замедлилось у последних завалов, но вскоре флибустьеры вышли на зеленую пампу, посреди которой стоял странного вида город Пуэрто-дель-Принсипе.
Казалось, его жители мобилизовали все свои возможности, чтобы сложить из крупных желтых камней маленькую крепость и две церкви; на большее у них не хватило сил – остальные дома представляли собой жалкие халупы.
Другая странность заключалась в том, что испанцы не заперлись в крепости и не разбежались по окрестным лесам. Алькальд выстроил свое войско в чистом поле, прямо перед городом. На первый взгляд, там было человек восемьсот, не менее, что намного превосходило численность населения Пуэрто-дель-Принсипе. Власти успели собрать по окрестным асьендам и деревням дополнительные резервы.
Наконец – что еще более удивительно – миниатюрное войско было выстроено в пампе согласно армейским уставам того времени: пехота – в центре, кавалерия – на флангах. Мундиры пестрели не густо, преобладало гражданское платье, зато в центре реяло огромное испанское знамя.
Флибустьеры двигались размеренным шагом. Раздалась барабанная дробь, и слева и справа от каре пехоты взвилась пыль: алькальд бросил вперед кавалерию.
О разыгравшемся сражении Эксмелин оставил весьма недостоверную запись – как всегда, когда он описывает дела, в которых сам не принимал участия: «Пираты двигались строем под барабанный бой и с развевающимися флагами». У пиратов не было ни барабанов, ни знамен, а их тактика заключалась как раз в том, чтобы не маршировать строем, а рассыпаться цепью, уклониться от лобовой атаки кавалерии, постараться забежать с тыла, вспороть лошади брюхо или подрезать сзади сухожилия, упасть ничком наземь и затаиться как труп, а затем, вскочив, выстрелить в упор или действовать клинком. Это были люди храбрые, знающие толк в военных хитростях и вовсе не стреноженные артикулом уставов или традицией, – короче, умелые воины.
Наивные защитники Пуэрто-дель-Принсипе тоже выказали доблесть. К концу сражения, продлившегося два-три часа, двести или триста тел усеивали пампу вперемешку с трупами лошадей. Флибустьеры, понесшие куда менее чувствительные потери, двинулись дальше на город, добивая по дороге раненых, если те вопили слишком уж громко. Дойдя до первых домов, они выгнали клинками на улицу нескольких упиравшихся. Все сдавшиеся в плен испанцы были согнаны без особых церемоний в две церкви, после чего двери заперли на ключ. Был четверг Страстной недели 1668 года.
Стены крепости Пуэрто-дель-Принсипе дожили до наших дней: в ней оборудован ресторан гостиницы «Камагуэй» (таково современное наименование города). Туристы обедают и ужинают там, не ведая, что в этих самых стенах Генри Морган прожил те двенадцать дней, что длилась пиратская оккупация Пуэрто-дель-Принсипе. Впрочем, туристов можно понять: о том далеком прошлом на Кубе не напоминает сейчас ничто и нужно быть неплохо подкованным в истории флибустьерства, чтобы вообразить себе картину тех далеких дней…
Итак, адмирал поселился в каменном строении, носившем гордое название крепости; именно туда стали прибывать гонцы с вестями, звучавшими все менее утешительно. Единственное «сокровище», обнаруженное в городе, заключалось в скромной утвари двух церквей. В домах не оказалось никаких сундуков, какое там – даже горсти монет! Пленники, которых выводили небольшими группами из храмов (они по-прежнему сидели взаперти, без кусочка хлеба и глотка воды), клялись всеми святыми под пыткой, что были бы счастливы облегчить свои муки, но, увы, у них ничего нет.
– Пусть пошлют за золотом к друзьям и родственникам. Даю им недельную отсрочку.
Этот метод стал уже классическим. Для пущей наглядности Морган приказал пытать нескольких узников на глазах у гонцов, чтобы те смогли поведать, что ждет несчастных.
Прошла неделя. Посланцы вернулись с пустыми руками:
– Мы пойдем в другие места. Умоляем дать нам еще две недели!
Между тем часовые возле церквей доложили, что из храмов идет дурной запах. Этой частностью можно было бы и пренебречь, но от других командиров к адмиралу стали поступать сведения, что в покинутом городе нечего есть. Окрестные плантаторы бежали вглубь острова, уведя весь скот. Постепенно ситуация осложнялась, повторяя в миниатюре бессильное стояние Наполеона в занятой Москве. Помощники Моргана растерянно глядели на своего предводителя, мерившего большими шагами крепостные покои. Надлежало принять какое-то решение. Ждать было нельзя.
– Даю вам десятидневную отсрочку, – сказал он испанским посыльным. – За это время вы должны раздобыть золото. Что касается провизии, то я отправляю за ней других гонцов. Им я даю два дня. Если к этому сроку они не вернут скот, все пленники в церквах будут казнены.
Едва адмирал кончил говорить, как в зал ввалилась кучка флибустьеров, толкая впереди связанного негра. У этого раба, только что пришедшего в город, обнаружили под одеждой несколько писем к жителям Пуэрто-дель-Принсипе. Все они были подписаны губернатором Сантьяго (тогдашней второй столицы Кубы). В письмах содержалось одно сообщение: «Постарайтесь выиграть время, продержитесь еще несколько дней. Я выступаю во главе полка вам на помощь».
– Немедля отнести церковную добычу на берег к кораблям! – распорядился адмирал.
Иными словами, отступать! Ждать прихода полка с артиллерией не имело смысла. Отступление никогда не считалось позорным для предводителя флибустьеров, его честь и слава заключались в том, чтобы отступить с богатой добычей. На сей раз церковная утварь была весьма скромной, а из пленных Пуэрто-дель-Принсипе даже угрозой неминуемой смерти не удалось выжать ни единого дублона. Можно, правда, было доставить пленников на Ямайку, чтобы сделать их рабами или разменной монетой. Морган подумал об этом варианте, посоветовался с Моррисом и отказался от него. Владельцы плантации на Ямайке предпочитают иметь черных рабов: из испанских солдат работники выходят никудышные. К тому же, когда пленников вытащили из церкви, на них было тошно смотреть. Такой товар (если даже предположить, что они переживут морскую дорогу) на ямайском рынке дорого не продашь.
– Пятьсот быков! Раз уж гонцы не нашли денег, пусть добудут мне за два дня пятьсот быков, сами пригонят их к берегу, зарежут, засолят и погрузят на корабли. Иначе – смерть всем испанцам, а город будет предан огню! Таков мой последний сказ.
Это говорил адмирал, который еще три года назад, будучи безвестным капитаном, побагровел от негодования, когда ему предложили добычу в виде кампешевого дерева. Тогда он замахивался на Камору сокровищ в Мехико! А сейчас – пятьсот быков… Из нашего далека нет возможности докопаться, почему адмиралу вздумалось требовать подобного рода контрибуцию. Давно ведь уже миновала эпоха робких набегов пиратов ради куска мяса. Как бы то ни было, требование Моргана превратило конец экспедиции в кровавый кошмар.
Морган дал сроку двое суток, но пятьсот быков были на месте уже утром следующего дня. Когда речь шла о золоте, гонцы клялись, что не нашли ни одной живой души: деревни и имения обезлюдели, пампа превратилась в пустыню, никого и ничего. Однако тут за ночь они сумели пригнать полутысячное стадо. Испанские колонии имели столетний опыт грабительских налетов флибустьеров. Обе стороны знали, по какому примерно сценарию будут разворачиваться события. И нам, далеким зрителям, приходится констатировать: испанцы, оповещенные гонцами, что их собратья находятся в руках безжалостных пиратов, что они умоляют о помощи, соглашались на нее лишь при условии, что речь не идет о серебре и золоте. Быки – ладно уж, бог с ними. Но никакие рассказы о самых жутких казнях не могли заставить единоплеменников развязать мошну.
Двери обеих церквей Пуэрто-дель-Принсипе отворились, и оставшиеся в живых выползли из могильной клоаки на свет божий. Кое-кого из самых крепких удалось ударами сапог поднять на ноги: они должны были помочь гнать быков к бухте Санта-Мария.
Стоял сухой сезон, ярко светило солнце, на белопесчаный пляж накатывали легкие волны. Испанцы, подгоняемые угрожающими криками и тычками, принялись забивать быков; меньше чем за два часа они зарезали пятьсот животных. На расстоянии в добрых две мили пляж превратился в кровавое месиво, тучи мух висели над выпотрошенными внутренностями. Испанцы без устали рубили и резали мясо, выкладывали его на песок и посыпали солью. Солнце немилосердно било в затылок, мухи зудели в воздухе, но ни мясники, в изнеможении валившиеся наземь, ни подгонявшие их флибустьеры ничего не слышали из-за оглушительного клекота налетевших чаек и ворон, пикировавших на дымящееся мясо. Серо-черное облако птиц висело над бойней; те из них, кому не удавалось пробиться к внутренностям, пытались рвать куски, предназначенные к засолу, и испанцам приходилось отгонять их. Подобное адское зрелище могло пригрезиться разве что в бредовом кошмаре.
Морган, Моррис и остальные капитаны стояли возле шлюпок, готовых начать перевозить солонину; рядом с адмиралом был конь, на котором он приехал из Пуэрто-дель-Принсипе. Валлиец безмолвно взирал с каменным лицом на чудовищную резню, творившуюся на пляже. Все происходило в бешеном темпе; внезапно он заметил, что в одном месте работа прервалась. Флибустьеры образовали круг. В любой точке Флибустьерского моря это означало в девяноста девяти случаях из ста, что внутри круга двое или несколько человек сошлись в поединке. Иногда бой проходил на саблях, но чаще на ножах.
Чтобы успеть к месту происшествия, Морган вскочил на лошадь и поскакал по берегу. Когда он стал поворачивать, конь шарахнулся, испугавшись запаха свежей крови и громких криков.
Круг смыкался и размыкался, кто-то над кем-то склонялся, кто-то уже выхватывал оружие. Адмирал выстрелил из пистолета в воздух, понукая пятившегося коня. Узнав командира, люди застыли. В середине круга лежал ничком флибустьер, из спины у него торчал воткнутый по рукоять кинжал. В двух шагах на песке сидел другой человек, еще живой, но уже на полпути к могиле: голова его бессильно свесилась на грудь, а обеими руками он зажимал живот. По всей видимости, второй участник поединка. Морган, тесня конем и замахиваясь нагайкой на разгорячившихся пиратов, выслушал объяснения происшествия.
– Говорите коротко и ясно!
Оказалось, что один француз-флибустьер, схватив свежую кость, начал лакомиться ею. Некоторые его соотечественники развлекались высасыванием мозга из еще дымящихся костей. Большинство делало это не из гурманской склонности, а из фанфаронства: мол, ему сам черт не брат и он тертый парень, унаследовавший традиции первых буканьеров.
Другой флибустьер, англичанин, желая показать, что кровавый ленч не чужд представителям и его нации, вырвал эту кость у француза. Посыпались взаимные оскорбления, затем – формальный вызов на дуэль; секунданты стали обговаривать условия, но в этот самый момент англичанин, недолго думая, вонзил кинжал в спину противника. Морган подоспел вовремя, иначе бы убийцу тут же казнили, на чем пылко настаивали присутствующие французы.
Если бы ссора разгорелась между двумя соотечественниками, конфликт можно было бы разрешить без особых потерь. Но Морган видел, что французы и англичане уже разбились на две группы, готовые броситься друг на друга.
– Этого человека будут судить, – громко сказал адмирал. – За убийство. Он предстанет перед трибуналом по прибытии в Порт-Ройял. Отведите его на мой корабль, закуйте в железы и посадите в трюм.
Французы запротестовали, кто-то потребовал, чтобы его вызвали в качестве свидетеля.
– Обязательно. Все, кто пожелает, будут выслушаны судом.
Французы отправились хоронить своего товарища под сень деревьев; пока они рыли могилу, над трупом кружились, каркая, стервятники.
Погрузка солонины заняла добрый час. Наконец маленькая армада подняла паруса. Флибустьеры смотрели, как исчезает из виду залитый кровью пляж в бухте Санта-Мария; в воздухе все еще было темно от чаек и воронья. Силуэты оставленных испанцев становились совсем маленькими. Было видно, что некоторые мешком валились на песок, после всего пережитого их не держали ноги.
Добычу поделили на одном из островков у юго-западной оконечности Санто-Доминго, название которого часто встречается в документах того времени: он служил своего рода явкой английских и французских пиратов. Испанцы называли его Исла-делас-Вакас, то есть Коровий остров. Англичане, переиначив его звучание, нарекли этот клочок суши Айленд-оф-Эшес, то есть остров Пепла. Сегодня это остров Баку, владение Гаити.
Морган знал, что, когда его люди узнают общую сумму добычи, они не будут прыгать от радости. Однако экспертная оценка оказалась еще ниже, чем он предполагал: всего лишь 50 000 пиастров. После вычета доли губернатора и адмирала, пособия и компенсации увечным оказалось, что на каждого флибустьера пришлось по 60 пиастров – смехотворная цена за все тяготы и невзгоды, выпавшие на их долю. Особенно смехотворной она выглядела рядом с грандиозными планами и надеждами, возлагавшимися на эту экспедицию.
На берегу Коровьего острова Морган произнес речь. На сей раз он обращался не к делегатам, а ко всему флибустьерскому собранию. Выдержав паузу, ожидая, пока уляжется ропот недовольства, он сказал, что намерен безотлагательно организовать другую экспедицию, куда более продуктивную, – он готов поручиться за это при условии, что выбор цели будет доверен ему.
Многие из слушателей обратили внимание, что он сказал выбор, а не предложение. Пиратов раздирало двойственное чувство. С одной стороны, они были разочарованы перспективой возвращения в Порт-Ройял не богатыми господами, а почти бедными родственниками. Они соглашались, что, решившись на штурм Гаваны, как предлагал адмирал, они бы сейчас пожинали куда более обильные плоды. Гавана была им вполне по плечу – достаточно вспомнить, как испанцы праздновали труса, едва они появились в виду крепости. А уж пограбить там было что… С другой стороны, согласиться на слепое подчинение вожаку – такого отродясь не водилось в обычаях флибустьерства. Что касается французов, то они вообще были раздражены тем, что им не дали рассчитаться с коварным убийцей их товарища; они потребовали повесить убийцу не откладывая на Коровьем острове, но Морган отказался. Посему примерно половина французов покинула собрание и немедля отплыла на Тортугу.
Остальные последовали за англичанами и, стоя теперь на палубе своих судов, во все глаза всматривались в Порт-Ройял, вытянувшийся полумесяцем вдоль знаменитой Ямайской бухты. С берега тоже внимательно наблюдали за приближавшейся флотилией. Морган отошел с тремя кораблями, а возвращался с восьмью – первое впечатление было благоприятным. Все суда были расцвечены флагами и вымпелами, вернее, тем, что капитаны и штурманы отыскали в рундуках в качестве праздничного оформления. На палубах играли оркестры – в основном вразнобой, как бог на душу положит, но зато громко и старательно. Словом, торжественность момента была выдержана полностью. Морган распорядился об этом, сознавая, что, когда дело дойдет до бухгалтерского подсчета, хвастаться будет нечем. А флибустьеры, как и все люди, чувствительны к знакам почета и уважения.
В ту же ночь пираты прокутили в тавернах и злачных заведениях весь свой «заработок» и даже сверх того. Однако оргия затянулась почти на неделю: Морган попросил банкиров и ростовщиков открыть соратникам кредит, самолично ручаясь за возвращение денег в срок. Ему пришлось отдать в залог почти целиком свою часть добычи, но он знал, что делал. Оставалась лишь проблема губернатора.
Морган предвидел, что сэр Томас не придет в восторг при виде того, что ему причиталось: «бенефис» губернатора составляли восемь процентов от общей стоимости добычи, а она была весьма скудной. Однако при первой же аудиенции Морган понял, что королевский наместник был куда больше озабочен другим: где испанский флот, который должен был напасть на Порт-Ройял? Из Лондона уже поступил тревожный запрос на эту тему.
– Вести были доставлены мне шпионами с Кубы, – сказал губернатор, – но в них много неясного. Вы были возле Гаваны. Удалось ли пустить испанский флот ко дну?
Морган тотчас сообразил, что следует воспользоваться ситуацией, не обостряя, правда, ее до крайности. Поэтому он не стал утверждать, что завязал сражение с испанским флотом, – истина все равно рано или поздно выплыла бы наружу: в Порт-Ройяле любая тайна сохранялась недолго. Он сказал, что напугал мощную флотилию, готовившуюся отплыть к Ямайке, заставив вражеские суда срочно укрыться под защитой фортов. Подобную версию трудно было опровергнуть, да никто и не стал бы опровергать ее, поскольку подогретое алкоголем воображение участников похода успело превратить демонстрацию перед Гаваной в целую эпопею. Морган увидал, что губернатор довольно потирает руки, и, пользуясь благоприятным моментом, сообщил об англо-французском инциденте.
– Ваш авторитет, равно как и мой, лишь поднимется в глазах моряков, если свершится правосудие.
Сэр Томас тут же согласился. Уже несколько месяцев в Порт-Ройяле никого не вешали, а виселице не следует долго простаивать без дела, иначе она теряет свое воспитательное значение. Суд всем очень понравился, хотя обвиняемым был англичанин. Прокурор, с которым Морган успел переброситься парой слов, ловко составил обвинение. Он сделал упор на двух непростительных проступках. Во-первых, обвиняемый поддался соблазну мерзкого французского обычая сосать свежие кости (легкий шумок среди присутствующих, но никаких выкриков). Во-вторых, он уронил честь и достоинство британского джентльмена: секунданты уже договорились об условиях дуэли, а он их нарушил (аплодисменты).
Тело повешенного проболталось в петле три недели возле порта. Оно еще висело там, расклеванное вороньем до костей, когда флотилия Моргана отходила в новую экспедицию. Эскадра состояла на сей раз из девяти кораблей, на борту которых было около пятисот человек. Ни капитанам, ни экипажам, ни бойцам не было известно место назначения. Шкиперы получили лишь короткое распоряжение: «Курс – зюйд». После неудачи в Пуэрто-дель-Принсипе Моргану удалось утвердить свою абсолютную власть.
Назад: Факел и клинок
Дальше: То тигры, то стервятники