Пол Керни
Путь к Вавилону
1
Теперь, оглядываясь назад, он с трудом верил в то прежнее светлое времечко, когда разум его и тело составляли единое целое, до того, как мир обрушился на него, и в одно пронзительное мгновение он потерял все, что любил в жизни. И теперь он остался один.
Да уж, у кого-то там, наверху, и в самом деле пещерное чувство юмора. Ладно, я надеюсь, вы остались довольны моим фиглярством… и раскрошенными костями, и алой болью под веками, и месяцами неподвижности, когда собираешь себя по кусочкам. И друзьями, которые так за тебя переживают. Боже правый, вот уж от чего можно умереть со смеху — как мучительно они обдумывали, чтобы сказать мне, что ее больше нет. Что она умерла. Разбилась. Из-за троса, износившегося от долгого употребления. Почему-то мне всегда казалось, что это было бы пустым расточительством — покупать новый, трос. Теперь это, должно быть, смешно. Так что умирай смеясь.
Теплый луч солнца лег ему на лицо. Он открыл глаза и увидел знакомую ленту реки и деревья на дальней стороне лужайки. Фигуры пациентов в больничных халатах казались здесь абсолютно не к месту. Как и одетые в белое медсестрички. Это так далеко от вересковой пустоши. И от орлов. И от гор.
Беркшир — самое что ни есть обжитое место на свете. Он рассеянно провел пальцами по подлокотнику кресла-каталки. Они все здесь такие старые, просто отвратительно старые. Старики и старухи, готовящиеся разлечься на шезлонгах в Борнмуте, но пока нуждающиеся в услугах учреждений Министерства здравоохранения. Чтобы потом не вывалиться из шезлонга и не уронить мороженое. Постепенный уход в лучший мир.
Как раз то, что мне нужно. Тихонечко соскользнуть в забвение с непременными мягкими тапками, и Лабрадором желтого окраса, и, возможно, с прогулками по воскресеньям. Он едва не рассмеялся, но судорога челюсти отдалась в черепе вспышками света. Он тихо, но смачно выругался, осторожно прикоснувшись рукой к металлическим спицам, вонзенным в лицо, точно иглы какой-то чудовищно неумелой акупунктуры.
Человек в Железной Маске. Это я.
Боль померкла, на лице остался лишь теплый луч солнца.
Мне, разумеется, повезло. Я должен был умереть. После падения с высоты в две сотни футов. Она умерла. Ушла навсегда, окончательно и бесповоротно. Настоящая жизнь кончилась. Это ужасно. Так мерзко. Этого не должно быть с людьми. Надо, чтобы оставалось какое-то время на приготовление к смерти, последнее «прости» и все такое. На последний поцелуй…
Вот черт, опять за свое. Безмозглый ублюдок.
Он зажал ладонью глаза, пока они не стали сухими. Пока голова не затрещала от боли снова.
Ладно, уж лучше эта проклятая боль. Жизнь — это стерва, вероломная стерва.
И за тысячу лет отсюда — смеющийся звонкий голос:
— А потом еще женишься на одной!
Правая рука легла на рычаг управления, и вот, — рывками и со скрипом, — он уже вырулил во внутренний двор, петляя туда-сюда, чтобы не врезаться в пациентов, прикованных к креслам.
Эй вы, отставные банкиры, держитесь теперь за свои подкладные судна!
А дальше, прямо по курсу, фигура в белом; поднос с бутылочками и пилюлями взметнулся в воздух; столкновение, испуганный женский вскрик.
О, черт. Он понесся дальше, немой и глухой. Пилюли рассыпаны по одеялу, по шее стекает какое-то липкое, точно сироп, лекарство.
— Мистер Ривен, вернитесь! Что вы такое творите?!
Нужно что-то придумать для этой штуковины. Довести ее до ума. Может быть, поставить движок помощнее. А то не нравится мне, как она ползает. Жалкое подобие пары ног.
Он остановился и терпеливо ждал, пока дородная медсестра не подошла к нему.
О, Боже. Ну и ножищи… у буровой вышки и то изящней.
— Мистер Ривен, я не раз и не два уже говорила вам насчет ваших гонок на кресле. Вы что, вообще меня не слышите? Здесь, в Центре, есть пациенты и кроме вас, и большинство из них — старые люди. Что если бы вы врезались не в меня, а в кого-то из них? Ведь по вашей вине мог бы произойти несчастный случай!
Поговори мне еще о несчастных случаях, корова жирная. Поговори мне еще о какой-то вине.
— Я вас вывезу на лужайку. Уж там-то вы не сумеете набедокурить. Будьте паинькой. Посидите, погрейтесь на солнышке, пока оно светит. Вы должны радоваться возможности побыть на воздухе, мистер Ривен. Я так понимаю, вы вообще такой человек, который долго дома не усидит…
Это — да. Бегать, прыгать, карабкаться по горам. Страсть к движению и свежему воздуху едва меня не убила.
— Ну вот. Можете тут сидеть, наслаждаться солнцем. Через час будет ланч. Я за вами приду, а вы пока нагуляйте себе аппетит.
С тем она и ушла, чайки — за ней, в воздухе — запах нагретой солнцем травы. Ку-ку.
Боже мой. Даже если уйти на инвалидность… это не может быть до такой степени скучно!
Он опять дернул за рычаг в подлокотнике кресла, но двигатель не тянул на заросших травою рытвинах. Кресло его проползло пару футов и встало с каким-то зловещим скрипом.
Ой. Должно быть, опять забыл выжать сцепление. Вот интересно, а можно на этой штуковине ехать по трассе? Или хотя бы по проселку. Я вполне мог бы пристроить сзади своего золотистого Лабрадора… Вот гадство, я и свистнуть-то ему прилично теперь не в состоянии.
Он сидел, жмурясь от солнца и унылых мыслей, пока снова не разболелась башка, потом вздохнул и уставился взглядом на свои колени. Такие худые, скрюченные, даже под одеялом заметно. Теперь в них больше металла, чем костей. Мы его соберем, будет как новенький, даже лучше, чем было… Давай-ка следующего; этому ноги мы вставили.
Ладно, еще часок чудного южного воздуха, а потом сестра Бисби Волосатые Руки, — Та-Кого-Нужно-Слушаться-Беспрекословно, — оттащит тебя на ланч местных гурманов: парные котлетки с фруктовым пюре. Или — если повар настроен на авантюры — может быть, небольшой такой бифштекс или жареные почки с деликатной капелькой кетчупа. А потом мы отъедем в салон, нюхнем ихнего ликерчику, хлопнем наших болеутоляющих и будем ждать ужина, после которого весело отмаршируем в постельку. Жизнь замшелого сквайра из глубинки.
Подожди-ка минуточку, а вот и Моулси, полоумный старикашка, идет поздороваться. Невменяемый абсолютно. И единственный, кто со мной разговаривает. Ну, привет, Моулси. Так на какой мы сегодня планете?
Лицо старикана похоже на мятый коврик, красное, что печеное яблоко, но с сияющими голубыми глазами, — голубыми, как озеро под безоблачным небом. Он немного пожевал пустым ртом, потом скосил глаза и прошептал:
— Стало быть, вы не исчезли. Вы еще здесь?
Нет, старый дурак. Меня нет. Я — глюк.
— Я почему, знаете, спрашиваю: я подумал, что теперь вы ведь можете в любой день сорваться, и что тогда будет там… Ведь вы же там были. — Еще понизив голос, он украдкой огляделся. — Только мы с вами знаем. — В его голосе, огрубелом от виски, явственно проскальзывал акцент шотландских горцев и какой-то еще другой, неуловимый. — Мы с вами там были, и там оно все и есть.
Когда-нибудь, Моулси, я как следует врежу по твоему большому красному носу. Ты достал меня. Ты и твои чертовы кельтские сумерки. Пропитанный спиртным жук навозный, который зажился на этом свете.
— Но вы не волнуйтесь. Я знаю, вы никому не скажете. Вы ведь вообще говорить не можете. Я знаю. Вот почему никто с вами не разговаривает. Они считают, что у вас крыша поехала вместе с голосом… и у меня тоже, они считают. — Он хохотнул, и молодые, озорные искорки мелькнули в его глазах. — Ну да ладно. Мы пока сохраним наш секрет, да, мистер Ривен? Какое-то время? Пока время есть, время терпит… — он вдруг умолк. — Что-то в последние дни в голове у меня все смешалось, в старой моей голове. Там, на Скае, в Мингнише было лучше… ветер, соленый запах моря. Лучше, чем дома, у меня дома.
Угу. Тебе, может быть, там и лучше. Но я уже вряд ли вернусь домой.
— Я испаряюсь. Мне уже пора. Эти проклятые санитарки… — И он отправился прочь, через лужайку, к больничному комплексу.
Пока время есть, время терпит.
При помощи движка и здоровой руки Ривену удалось вырулить кресло обратно во внутренний двор, хотя к тому времени, когда он добрался наконец туда, голова его так болела, что, казалось, взорвется. Все правильно, сволочи, все путем; и не вздумайте мне помогать. А то еще будет у вас обострение язвы…
Черт возьми, башка прямо раскалывается. Держу пари, череп сейчас треснет.
Пациенты уже подтягивались к корпусам. Время ланча. Пригревало осеннее солнце, а внизу, где блестела полоска реки, ивы клонились к воде. Ветви их окунались в поток, на ветерке кружились и падали в воду их узкие желтеющие листья. Ему нравилось сидеть там, где берег отлого спускался к песчаному пляжу и дно отражало солнечный свет. Типичный южный уголок, — сонный, тихий, теплый. Он с сожалением оглянулся. Как хороню было бы посидеть там сейчас. Но старик вернул его к северному настроению. Настроению серого камня, папоротника и торфа. Самому что ни на есть препоганому настроению, ибо еще мгновение — и он вновь окажется на вершине Сгарр Дига и в ужасе взглянет на оборвавшийся трос.
В комнате отдыха включили музыку. Несколько секунд он слушал, — лицо его судорожно подергивалось, — а потом рывком рычага подтолкнул свое кресло и въехал внутрь, насвистывая про себя, вглядываясь в иные горы.
Горы. Спинной хребет мира. На севере — черные клыки Гресхорна, выступающие из-под белизны снега, такие высокие, что теряются в бесконечности облаков, а основанием припадают к земле, громадные и угрюмые, как свирепые великаны в тайном сговоре с северным ветром. Эти зубы дракона громоздятся над зеленым простором предгорья, — утесы над пропастью, далекие, как и река на ее дне, что отделяет их от людей, возделывающих поля и сады на пологих склонах.
И на западе, вгрызаясь в небо, вздымаются вершины. Здесь они уже не такие суровые, но выщербленные и обветренные каменистые осыпи, скалистые отроги, густо заросшие горным вереском. Они выходят на равнину пологими грядами хмурого камня, простираясь на сотни миль к югу, где волны моря бьются о берег, кроша твердь.
На востоке еще один заслон гор поднимается ввысь цепью утесов, расколотых и насупившихся подо льдом и снегом, которые ниже и дальше на восток переходят в пустынные просторы песка и камня, где солнечный свет рассеивается, а заросли кустарника, иссякнув, обращаются в холодную и бесплодную пустыню.
Горы. Они образуют три стороны света, а четвертой служит бескрайнее серебристо-синее море. Внутри подковы гор — зеленый и радостный мир, покрытый морщинками долин, быстрых, прозрачных рек и лесами — дремучими, непроходимыми, нетронутыми человеком. Просторный, теплый и чистый мир в солнечной дымке. Мир роскошный и яркий, щедрый, как летний ливень, и безмятежный, как полдень золотой осени.
И мир этот существует только в воображении калеки, который насвистывает в тишине больничного дворика.
Ланч — аппетитное мясо и овощи на тарелках других пациентов — на его тарелке имел вид кашицы неопределенного цвета, которую он осторожно втянул в свой разбитый рот. В столовой стоял гул. Все вокруг него вели неумолчные разговоры. Здесь питались те пациенты, которые могли уже кое-как передвигаться. Всем остальным доставляли пищу прямо в постели.
— Не хотите ли еще, мистер Ривен? — Он поднял глаза и с выражением страдания поглядел на молоденькую медсестру. Та рассмеялась.
— Намек понят. Хорошо еще, что вы не ворчите, как мистер Симпсон. — Она отвернулась.
Боже, полжизни за кружку пива.
С тех пор, как он в последний раз выпивал, прошел уже не один месяц. Ему сейчас запрещают употреблять алкоголь — постоянно колют какие-то наркотики. Сама мысль о том, чтобы напиться, одновременно и привлекала, и вызывала отвращение; хотя — и он не питал относительно этого никаких иллюзий, — теперь наклюкаться так, чтоб на ногах не стоять, он никогда не сможет. Он и без этого встать не может. Иногда, правда, ему хотелось напиться так, чтобы уже ничего не помнить; провалиться во тьму без видений и снов, где не будет этого обрывка, потертой веревки, что качается перед глазами. Но ведь могло быть и по-другому. Что если все вернется, даже более отчетливо, как наяву?
Он влил в себя остатки жидкой пищи, не ощущая вкуса. Напротив него какой-то мужик средних лет неспешно и обстоятельно поедал свою порцию с таким видом, что, даже случись сейчас землетрясение, он бы, наверное, не увеличил темп, но и не перестал есть. Ривен чувствовал себя загнанным в угол. Наркотики, это дурацкое кресло, жидкая пища, почтенный возраст всех тех, кто его окружает. Он огляделся и наконец-то заметил Дуди, санитара, в противоположном конце комнаты. Ривен помахал ему рукой.
Дуди, негритос из Лондона, — бывший военный, как и сам Ривен, — состоял когда-то на Королевской военно-медицинской службе. Этакий бесшабашный рубаха-парень. Так и светится беззаботностью.
— Здорово, сэр. Как у нас самочувствие?
Ривен беспомощно приподнял брови и приставил указательный палец к виску, щелкнув большим и средним, как курком.
— Вот блин… Это всегда успеется. Не вешайте нос. Чуток продержитесь еще, я вас вытащу! — Он отошел пошептаться с дежурной сестрой и тут же вернулся обратно. — Пойдемте, дружище. Пусть этих старых пердунов откармливают на убой, а мы выберемся на воздух.
Он снова вывез Ривена на улицу, в голубой с золотом день с рекой и деревьями на заднем плане. Ривену вдруг стало как будто легче дышать. От постоянного сидения в кресле ему уже начало казаться, что его легкие сморщились и скукожились. Когда-то, давным-давно, ему довелось немало побегать. Он мог пробежать не одну милю. И легкие работали как кузнечные мехи. Но все его прежние жизненные силы остались там, в пропасти под горой.
— Нате, возьмите-ка, сэр, — Дуди протянул ему карандаш и блокнот. — Утром вы их специально оставили, да? Но я вас понимаю. Иной раз, наверное, очень не хочется с ними возиться.
«Иногда мне так легче», быстро нацарапал Ривен на листке блокнота.
Иногда… Он помедлил. «Иногда мне бывает на все наплевать».
Дуди непривычно серьезно взглянул на него.
— Но ведь на самом же деле — нет, правильно? Все так говорят, но вы, сдается мне, из тех немногих, кто понимает, что в действительности это не так.
Карандаш безмолвствовал. Дуди подался вперед:
— Теперь уже скоро, сэр. Очень скоро из вас повынимают эти поганые спицы. И вы сможете есть нормально, и говорить, и блевануть мне на халат, если вам это будет приятно. — Он вдруг оглянулся через плечо и заговорщически склонился к Ривену. — И что самое главное, мне удастся тогда влить в вас немного пивка. — Он улыбнулся, на мгновение лицо его стало еще безобразней, и обменялся с Ривеном рукопожатием.
Чудо в перьях. Это ты не даешь мне сойти с ума.
Здравомыслие — штука шаткая; неустойчивый мостик между светом и тьмой. Он вспомнил скалы, проносящиеся мимо него вверх. Он удостоился зрелища, которое редко открывается тем, кто потом сможет о нем рассказать.
Он видел смерть.
Я здесь, с ухмылкой сказала Смерть. Я всегда рядом. Я терпелива и поджидаю конца каждой истории. Незваный, но непременный гость.
Очевидно, конец его истории еще впереди.
Ривен безотчетно улыбнулся. Он был готов встретиться с ней и пожать ее руку. Она забирала его с собой. Туда, куда он отправился бы охотно.
Печаль, вновь вскипев, прорвалась наружу. Неумолимая в своих решениях. Она раздражала его, постоянно захватывая врасплох. Недостойно. Нечестно. Так никогда не бывает в хороших книгах — в его книгах; но книги кончаются, время проходит, и даже печаль становится невыносимо скучной.
Он мотнул головой, — насколько вообще был способен ею двигать, — пытаясь выкинуть из нее и запах вереска, и журчанье горного ручья. Перед мысленным взором стояло лицо: смуглая девушка с густыми бровями и решительно сжатым ртом. Очень молоденькая. Кто она? Возможно, одна из его героинь. Дева из страны преданий и грез.
Неутомимое воображение — штука подчас утомительная.
Он развернул свое кресло. Дуди болтал с одной из медсестер. Лицо ее подозрительно напоминало лицо той девушки.
Это уж слишком. Даже для неутомимого воображения.
Дуди повернулся к нему:
— Похоже, сэр, вас назначили на прием к главному костоправу. Я сейчас вас отвезу.
Ривен кивнул. Улыбка сестры осталась без ответа.
Раз назначили, надо идти. Хорошо-хорошо. Бодрые обещания, это уж непременно. Черт с ним, пусть правит. А вранье он пропустит мимо ушей.
Ривен не заметил, что Моулси наблюдает за ним из тени веранды. И что лицо старика на мгновение стало лицом молодого наблюдательного мужчины.
— Ну, Майкл, вы, похоже, делаете успехи… еще последний укольчик… ну, вот и все.
Он видел лишь яркий свет над головой. Чувствовал ловкие руки, обрабатывающие его лицо; легкий скрежет металла о кость. Как у зубного врача. Странно ощущать, как расслабляется челюсть. Ощущать, что возможно движение.
— Замечательно. Похоже, и шрамика не останется. Если и ноги у вас заживут точно так же, вы еще посмеетесь потом… — Ободряюще улыбнувшись, хирург умолк. — Можете поговорить. Но осторожнее поначалу. Никаких резких движений. Давайте-ка…
Получается. Бляха-муха, ведь получается же!
— Я могу говорить, — хрипло выдавил он. В первый раз за столько месяцев он услышал свой голос. Ему пришлось поднапрячься, чтобы сдержать слезы. Она была последней, кто слышал его — его голос.
— Вам не больно? Не ощущаете неудобства? За исключением общей онемелости, я имею в виду.
Он покачал головой. Как обычно — не больше.
Доктор склонился над ним. Седовласый, орлиный профиль. Большие очки в черной оправе.
— Эй, док, а вы не такой уж урод, в самом деле. — Он усмехнулся, не обращая внимания на боль, что пронзила челюсть.
— Да и вы, в общем-то, тоже. Теперь. Уже почти совсем не похожи на телеантенну. Попробуйте сесть.
Он сел. Нижняя челюсть тут же заныла. Странно так ощущать ее вес, больше ничем не поддерживаемый, — точно маятник, подвешенный к подбородку. Он почувствовал, что у него потекла слюна, и вытер рот здоровой рукой.
— Боже мой, как будто всему учишься заново.
— Так и будет, еще денек-другой, пока вы не привыкнете.
— А все остальное?
Доктор помедлил.
— Боюсь, придется еще подождать. Какое-то время. Вам пока рано начинать ходить, но рука теперь с каждым днем будет набирать силу. Дайте лишь время…
Время. Ну что ж, у него полно времени.
Слова у него получались громоздкими, неуклюжими, как булыжники, без углов и зазубрин. Точно увязшие в грязи. Он продолжал таскать с собой блокнот. На тот случай, если ему станет вдруг слишком уж тяжело говорить. Или же если тот, кто попытается его понять, окажется непроходимой бестолочью. Дуди, только Дуди понимал каждое слово и частенько ругал Ривена за то, что тот специально шамкает ртом и глотает слова.
— Теперь, когда с вас уже сняли этот шлем пыток эпохи освоения космоса, вам следовало бы расстараться и разобраться с этой старой коровой Бисби, сэр. А то она думает, что у вас все собаки сидят не на привязи, если вы понимаете, что я имею в виду. Вот с кем чертовски приятно поговорить. Она знает кучу умных слов: аспирин, например, и еще — эластопласт.
Ривен рассмеялся. В первый раз за столь долгое время он рассмеялся, пусть даже мышцы лица разболелись ужасно.
Белая бесформенная масса — сестра Бисби — вплыла в палату, словно тяжело груженый корабль на всех парусах. Дуди закатил глаза:
— Вот, черт побери, дождались. Предполагается, что я сейчас должен вытирать чью-то задницу, или лизать полы, или как там?
— Дуди, по-моему, ты сейчас должен быть в другом месте? — насупилась сестра Бисби. — Уж не в прачечной ли?
— Да, мэм, туда-то я и направляюсь, — отозвался Дуди и, уходя, подмигнул Ривену. Даже когда он уже скрылся за дверью, сестра Бисби по инерции продолжала хмуриться ему вслед, но лицо ее вновь стало добродушным, когда она повернулась к Ривену. Взбила подушки за его спиной, обращаясь с ним точно с дитем неразумным.
— Надеюсь, мистер Ривен, вы себя чувствуете хорошо, потому что к вам пришли. Солидный такой господин, очень внушительный с виду, да. Адвокат, я так понимаю, или что-нибудь в этом роде. Я только устрою вас поудобней и сразу его приглашу. Ваш блокнот при вас? Хорошо. Пойду, позову его.
Ко мне пришли. Поболтать с Майклом Ривеном, снова обретшим голос. Не было печали.
Посетитель. Пухленький коротышка в строгом костюме, сидящем на нем как-то очень уж неуютно, как на корове седло, точно ему — то есть, костюму, естественно, — хотелось тихонечко улизнуть куда-нибудь подальше отсюда. С квадратным, бодро-румяным лицом и волосами, постриженными почти по-военному коротко, посетитель мог бы быть кузнецом или старшим сержантом, если бы не эта мягкость взгляда. На лице его сияла улыбка, нацеленная на Ривена. Он выбросил руку вперед.
— Привет, Майк.
Ривен пожал ему руку. Улыбка наощупь пробралась наружу, к губам.
— Привет, — отчетливо произнес он. Человек этот — его редактор, повивальная бабка всех его книг. Которые Ривен писал, когда мир был юным.
Хью — так его звали — пододвинул стул и уселся подле кресла Ривена. Стул царапнул по полу. Хью, казалось, избегал смотреть Ривену в глаза.
Боже мой! Неужели это так страшно?
Наконец он решился и поглядел на Ривена. Пожал плечами:
— Вот черт. Даже сказать нечего.
— Да, — отозвался Ривен. Слово вышло чистым как стекло.
Хью махнул рукой.
— Предполагалось, что я тебе выдам должную порцию сочувствия, а потом, выждав для приличия некоторое время, стану расспрашивать, как там с твоей писаниной. — Он усмехнулся, и на мгновение весь его облик стал каким-то мальчишеским. — У меня пересохло в горле. Язык такой, знаешь, черствый, словно вчерашний хлеб. Подобные вещи… они легче проходят под культурным воздействием алкоголя. Но это табу, как мне сказали.
Ривен кивнул.
— Я бы душу, наверное, продал за кружку пива.
Лед сломался. Хью заметно расслабился. Оглядевшись по сторонам, он достал из кармана одну из своих жутко вонючих сигарет и с наслаждением закурил.
— Наркота. Понимаю. Я говорил с твоим доктором. Судя по дозам, что они в тебя тут вливают, ты давно должен был отлететь как бумажный змей… — Он вдруг умолк и принялся созерцать свою тлеющую сигарету. — Мне так жаль, Майк. Тебя… ее. Что так все паршиво вышло. Но что такое сказать, чего еще не было сказано? Ты знаешь, как я к ней относился, Майк. Я обожал ее. Очаровательная была женщина, восхитительная. Такая потеря.
Ривен снова кивнул. Скорбь не только обременительна. Она банальна до пошлости. Общедоступна.
— Я знаю, — сказал он. Слова как будто сваливались с неуклюжих губ. Голос его, звучал как из приемника, у которого подсели батарейки.
— Оставим это, Хью.
Над пальцами редактора вился дым.
— Хорошо, что ты левша.
Ривен нахмурился. О чем речь? Но потом понял. Моя здоровая рука. Моя «пишущая» рука. Вот она — ирония судьбы.
— Я теперь не пишу. Уже сколько времени не пишу… давно, Хью.
Хью, смущенный, кивнул.
— Честно говоря, другого я и не ждал. Тебе нужно время. С моей стороны было бы просто бесстыдно разглагольствовать тут о корректурах или дальнейших планах… — Но, судя по его виду, Хью хотелось сейчас обсудить именно эту тему. — Ты теперь быстро идешь на поправку, вот что самое главное. Еще на прошлой неделе ты вообще не мог говорить. Врачи считают, что скоро ты поправишься окончательно… Мы тебя не торопим.
Ты, черт возьми, прав.
— Хотя вот есть одна вещь, Майк… твоя третья книга. Общественность, знаешь ли, требует… последняя в трилогии. Фанаты твои завалили нас письмами.
Ривен фыркнул, напугав самого себя. Фанаты! У меня есть фанаты. Бог ты мой!
В ответ Хью улыбнулся.
— Я понимаю. После несчастного случая продажа твоих книг выросла вдвое. Такова человеческая натура — непостижимая и временами сволочная. Случилась трагедия, настоящая, в жизни, и вдруг всем приспичило читать твою беллетристику. Лично я не смог бы объяснить этот странный феномен.
Смех застрял комком в горле Ривена, казалось, еще немного — и он просто подавится смехом.
— Я, может быть, опишу все это в следующей своей книге, — прохрипел он. Глаза его блеснули.
Утес на Скае. И сам он, сидящий на каменном выступе. И безжизненно повисший трос. Он все еще слышал крик. Ее крик.
Почему это казалось особенно ужасным, что она при падении выкрикнула его имя?
— Мне очень жаль, — повторил Хью, ерзая на стуле. Потом посмотрел на часы. — Я пойду. Ты, вполне обойдешься без всей этой мутотени. Позвони мне, когда… когда немного придешь в себя. — Он встал и, по-видимому, хотел опять подать руку, но потом передумал. — Я пойду, — повторил он снова. — Ты держись тут, Майк. — После чего, не оглядываясь, ушел. Ривен принялся теребить рычаг управления в подлокотнике кресла.
Почему, интересно, эти штуковины наводят на людей такой ужас? Сидишь вот в такой, и ты уже вроде не человек, а какой-то железный кентавр. И люди отводят глаза. Пусть Дэн Дэйр лопнет от зависти. Это Майкл Ривен собственной персоной — на своих самых крутых реактивных салазках.
Он направил кресло к окну и выглянул наружу.
Осень. Осень на Скае. Папоротник скоро станет совсем-совсем бурым. Ты успеешь еще застать первый снег на Квиллинских высотах. Не верится даже, но и там, наверху, ноябрь бывает на удивление теплым.
— Какой-то он кислый был с виду, этот ваш визитер, — весело объявил Дуди. Он толкал перед собой тележку, нагруженную бельем для прачечной, и резко затормозил подле кресла Ривена.
— Сейчас бы бренди, — рассеянно отозвался Ривен. — Крепкого бренди. И много.
— А я-то думал, что вы уже вроде избавились от этой пагубной привычки. Пребывание в больнице все же имеет свои преимущества.
Ну да. Преимуществ не счесть.
— Дуд, какое сегодня число?
— Двадцатое ноября. Вот ведь гадство, эти чертовы простыни меня заколебали. Наш старый говнюк, мистер Симпсон, снова ведет себя, скажем так, небрежно. Можно было бы предположить, что уж банкир должен контролировать свою задницу. Да только вот светофор у него не горит, если вы понимаете, что я хочу сказать.
Получается, я здесь четыре месяца. Боже правый!
— Дуди, а сколько ко мне приходило людей с тех пор, как я сюда поступил?
Дуди помедлил, соображая.
— Да куча народу. Заходили сюда частенько. Просто вы никого не видели. Валялись в беспамятстве. — Тут он сморщил лоб. — И вы ни разу не сказали, почему не хотите их видеть.
Воспоминания. Сочувствие. О боги!
Он снова уставился в окно, глядя на реку и прибрежные ивы. Однажды он заметил, как там промелькнуло что-то синее — зимородок. Зимородок, лето…
Как он пробрался сюда, ко мне?.. Белый кит, разумеется. На что это было похоже? Ну, да, адвокат. Вот она — личина респектабельности. Старина Хью.
— А знаете, сэр, как ни странно, в последнее время вы стали таким молчуном, прямо ужас. Раньше, когда с блокнотом, вы были гораздо разговорчивее, чем теперь, когда у вас снова есть голос. — Дуди с сомнением поглядел на Ривена, сжимая в руке ворох льняных наволочек.
Взгляды их встретились.
— Ладно, Дуд, ты же понимаешь, в чем дело, да? — печально проговорил Ривен.
Дуди мотнул головой.
— Это просто симптом алкогольного голодания.
— А-а! — Дуди глубокомысленно кивнул и направился прочь, толкая перед собой тележку. — Теперь, когда вы слезаете с наркоты, уж я позабочусь о том, чтобы вы получили необходимую терапию, мистер Ривен, сэр…
