36. De tu casa a la agena, sal con la barrigada llena
Жил некогда один художник, и отправился он в горы, дабы написать невидимый портрет Христа. Когда он закончил работу, местные индейцы взобрались по скалам взглянуть на картину и увидели, что в действительности на ней изображен Виракоча. Проезжавший мимо китаец поднялся узнать, из-за чего сыр-бор, и, к своему удивлению, обнаружил на скале изображение Будды. Художник настаивал, что незримо изобразил Христа, и поднялась громкая, злобная перепалка. В разгар перебранки один индеец заметил, что картина сама собой стерлась. А дело вот в чем: в горах увидишь все, что угодно, только присмотрись и не забывай, что дураков горы не любят. Особенно предвзятых дураков.
– Все хотел спросить, – сказал Педро. – Почему ты не остался в горах, про которые все знал, а отправился в джунгли, где тебе пришлось всему учиться заново?
– Оттого, – объяснил Аурелио, – что в неродных горах я тосковал бы по дому. В джунглях не так донимают воспоминания.
– Пусть так, – кивнул Педро, – но ты наставишь нас, научишь, как здесь жить, прежде чем вернешься домой?
– Я должен. Я уже и сам так решил, иначе все вы погибнете за несколько дней. Только мне нужно сообщить Кармен. Тут есть колотушка, я пошлю весточку.
Караван людей и животных преодолел склон, откуда они наблюдали потоп, и направился выше к небольшому плато, что разделялось в конце на две долины. Аурелио пошел вперед и разыскал установленную на камнях огромную колоду с прожженными дырами. Достав из нее дубинку, он застучал по колоде, и та громко загудела, отдаваясь эхом. От ударов по краю колоды получались высокие ноты, и низкие – от ударов по середине. Меняя ритм и высоту тона, Аурелио простым кодом передавал содержательное послание: Кармен, отлучка будет долгой, он занят очень важным делом. Через некоторое время он увидел далеко внизу дымок – это Кармен подожгла сырые листья, давая знать, что получила сообщение; Аурелио вернул дубинку в колоду и присоединился к остальным.
– Кошки все время растут, заметила? – спросила Глория.
– Да, я уже не могу их на руки взять, – ответила Констанца. – Но они все равно играют, как котята.
Шедший рядом отец Гарсиа ничего не сказал; у него в голове складывалась новая богословская теория, с каждым метром высоты все интереснее, все убедительнее и все более еретическая.
Привыкшие к долгим переходам партизаны шли легко, но жители поселка уже выдохлись и еле передвигали натруженные ноги. Животные безмолвно брели в своих травоядных мечтах, на ходу хватая из-под ног цветы и стебли, что подвижными кривыми бородами свисали с губ.
У нижних склонов путники поняли, что никто не имеет ясного представления, куда идти и что делать, когда прибудут на место. Выбирать было не из чего, и когда Серхио рассказал Педро и Хекторо, что ему во сне явился Федерико и велел найти исток наводнения, те пожали плечами и согласились, только Аурелио заметил, что им не найти пропитания, если двигаться вдоль затопленных долин, там все смыто.
– Днем будем идти, – сказал Серхио, – а если повезет, ночью Федерико будет подсказывать, куда двигаться с утра.
– Извини, но Федерико – не индеец, – возразил Аурелио. – В горах индейцы ходят только по прямой, какова бы ни была дорога. Если так идти, не заблудишься. Попроси Федерико вести нас по прямой, но пусть признается, когда заплутает.
– Он теперь дух! – вознегодовал Серхио. – Духи не плутают.
– Стало быть, ты не знаешь духов, – сказал Аурелио. – Они знают немногим больше, чем при жизни, и недостатки у них те же. Вполне могут сбиться с пути.
На плато путники задержались, чтобы набрать ичу и люцерны для животных, и нагрузили тюки на спины и без того груженой скотины, ибо в горах существует золотое правило: «Едешь на день – бери хлеба на неделю». Сами индейцы это правило не соблюдают, они долго могут держаться на одной коке, что придает силы, чудодейственно утоляя голод и жажду, но и погибают от нее рано, потому что организм поедает себя.
Пока другие заготавливали фураж, Педро с Мисаэлем полезли на склон поближе к небольшому стаду викуний. Охотники обогнули стадо, поднялись выше и спрятались с подветренной стороны. Они в упор уложили четырех викуний, и стадо умчалось, прыгая по камням. Когда охотники спускались к своим за помощниками – туши перетащить, – Мисаэль спросил:
– Как же мы накормим две тысячи человек четырьмя викуньями?
– Никак, – ответил Педро. – Но у нас полно еды с собой. Кто не может охотиться, продержатся на подножном корму.
Внизу добычу освежевали и разделали; Педро с Мисаэлем взяли, сколько могли унести, остальное раздали. Аурелио забрал шкуры – он умел делать из них теплые плащи и шарфы, которые скоро понадобятся, если придется идти выше границы снегов.
В конце плато пришлось взять правее, карабкаться через старое русло, кучи камней и кости животных, что всегда скапливаются там, где река втекает в долину или лощину.
Повсюду виднелись обломки былого, говорившие, что некогда жизнь в этих горах кипела, как в муравейнике. На склонах располагались андены – террасы на каменных стенах, что кормили древнюю цивилизацию. В долине – развалины рухнувших домиков из глиняных кирпичей, дон Эммануэль в дощатых опалубках формовал такие же из ила. По очертаниям заборов было видно, что прежде тут жили крестьяне – разводили, наверное, лам и альпака на шерсть и мясо. Теперь здесь лишь изредка попадались сторожки для путников, кое-как сплетенные из пучков лыка агавы.
Переселенцы поднимались все выше, и растительность вокруг менялась. Здесь уже не росло ничего похожего на изумрудное буйство джунглей или просторные луга вдоль Мулы. Тут, наверху, стелилась длинная трава, попадалась акация и изящно перекрученный кустарник с белыми цветками и серебристыми с изнанки листьями, что восхитительно пахли, если их бросить в костер. Тут и там, в местах, укрытых от ветра, но не от солнца, росли кусты гамелии, некоторые метров в двенадцать высотой, с алыми цветами, что ярко пламенели в пышном цветении, а на высоте полутора тысяч метров появились благоухающие кедровые заросли – рощицы, которые индейцы называют «хагуэй». Высоко в небе кружили черные стервятники (путники считали их кондорами, пока не увидели настоящих), а по склонам среди камней порхали какие-то белые непоседливые птички.
Непривычные виды, странные растения, вискачи, что с верещаньем прыскали из-под ног, казались людям чудесами из другого мира. А как холодна вода в ручьях! Глотнешь – и тотчас заломит лоб, трешь его и восклицаешь: «Ух ты!», а про себя думаешь, что причинные места такой водой не помоешь, надо подождать, пока согреется.
Переселенцы разглядывали коренастых диких коров и бычков, что свободно гуляли по долине и так отличались от привычных огромных зебу; они беспрестанно мычали, будто переговаривались. Порой один из них оскальзывался на каменистой тропе или на броде, и люди, перегрузив рассыпавшуюся и вымокшую поклажу, снова загоняли его в связку. Целый день стоял крик: «Пошла, дохлятина! Давай, тварь ленивая!» и протяжное «Н-но-о-о!» Некоторое время за караваном следовал дикий бычок; шедшие в арьергарде прозвали его Николито и старались подманить, но недоверчивый бычок отстал и с вершины холма провожал их взглядом. Люди потом скучали по нему, как скучаешь по человеку, с которым сейчас расстался, но при других обстоятельствах подружился бы.
Кошки все росли, прыгали среди камней, подкарауливали друг друга и, затеяв возню, скатывались с насыпей. Некоторые мягко ступали подле людей, которых выбрали, а другие подкрадывались к диким козам и птицам, но те были слишком хитры и ускользали. Кошки терпеть не могли мочить лапы, особенно боялись пенистых стремнин; пока все переходили вброд, кошки сидели и рычали на воду, а потом тревожно вышагивали взад-вперед по берегу, глядя на удаляющийся караван. Когда страх потерять людей становился нестерпимым, они, утробно ворча, осторожно входили в воду, на каждом шагу поднимая лапы и стряхивая ледяные капли.
Библейская процессия проходила через крошечное поселение и перепугала жителей, которые в смятении попрятались в хижины, подглядывая из дверей.
– Шами, – сказал Аурелио одному: «подойди» на языке кечуа.
Заслышав родную речь, индеец опасливо приблизился; Аурелио поздоровался и спросил, где можно разбить на ночь лагерь. Человек, чье горло из-за нехватки йода раздуло чудовищным зобом, выглядел заторможенным и бестолковым, однако потом неопределенно махнул рукой в сторону долины и проговорил:
– Вон затем полем.
На маленьких делянках индейцы выращивали картофель, ячмень и люцерну, а по склонам вокруг паслись овцы. Путники миновали поле и очутились в лунном мире вулканического туфа и пепла, он то и дело взвихрялся и забивал горло, а ветер по мере подъема крепчал и становился холоднее.
На горных вершинах уже красовались снежные шапки, а на огромной высоте, расправив громадные крылья, в восходящих потоках кружили кондоры, надеясь отыскать внизу падаль. С высоты доносилась музыка – пастух играл на кене тоскливую, берущую за душу мелодию инков. Кены делали из больших, полых костей кондоров, а играя «явари», направляли кену в олью – глиняный горшок, и ноты дрожали душевной болью, неясным стремлением и безграничной тоской.
Раймунду, маленькую дочку Долорес, ужалил скорпион, в горах они повсюду; нога мгновенно распухла, и девочка, подвывая, плакала от боли и неожиданности. Долорес велела ей подержать ногу в ледяном ручье, а потом Серхио посадил ее на закорки, и девочка, еще в слезах, обхватила его за шею, чувствуя, как дергает и горит огнем нога, точно в ней взрывается солнце.
Караван миновал заброшенные рудники, где золото, серебро, свинец и ртуть добывались задолго до конкистадоров с их ненасытными душами, сотворенными из битого стекла и дробленого кремня, этих захватчиков, что поработили рудокопов, выведав их секреты и заплатив за них смертью. Если знать, что искать, здесь по сей день можно найти чудесные горшки инков; обычно их клали покойникам, и потому называются они «гуако» – из двух половинок, старательно украшенных замысловатой, причудливой, искусной лепкой. Их делали в форме животных, например, уток, и они звучали: когда переливаешь воду из одного горшка в другой, они кричат, как звери, которых изображают; два горшка-утки вопят, как повздорившие селезни, и настоящие утки волнуются и тоже крякают. Секрет изготовления этих причудливых, великолепных горшков утрачен, сейчас их находят только в захоронениях – или одни черепки среди руин таинственной цивилизации.
А по берегам рек еше можно отыскать давно выброшенные «поронго» – противни для золотого песка, в которых скорченные добытчики без устали просеивали речной осадок, пока на дне не оставались только блестящие крупинки золота. На утесах, где были рудные жилы, еще видны узкие входы в шахты или гигантские вертикальные шрамы на горах, где выдирали породу. Возможно, отыщутся и обломки великих «кимбалетов» – огромных гранитных динозавров, машин для добычи руды: водой и ртутью раскачивали камень и дробили им гору. Повсюду громоздится брошенная руда, ожидающая алчных рук какого-нибудь нового конкистадора.
В ручьях найдешь стоки и канальцы, прорытые изобретательными золотоискателями, которые умели, используя силу потока, отделить чешуйки золота от осадка, и где-нибудь поблизости могут оказаться обломки глиняной печи для переплавки – она разжигалась без мехов, поскольку ее форма сама улавливала ветер.
Но давно уже исчезли искатели приключений, и богачам не нужен труд – они делают деньги игрой на бирже. Давно никто не слышит требовательного вопроса на кечуа: «Ори канча?» – да никто и не отваживается проверить, насколько недоверчивы и подозрительны индейцы, или подвергнуться роковому нападению разбойников, паразитирующих на тружениках и исподтишка убивающих друг друга за добычу. Никто не приезжает сюда верхом на муле и с киркой в руках, чтобы застолбить участок, работать, не щадя сил, и либо умереть от изнеможения, либо вернуться домой богачом. Сегодня люди оскверняют древние могилы и на ночь кладут под подушку травы, чтобы увидеть во сне, где зарыто золото, но нет больше одержимых искателей приключений, чью жадность скрашивали упорный труд и отвага.
Вечером, когда переселенцы устроились на ночлег, Аурелио показал, как ловить пресноводных креветок: воткнуть в дно речки колья и переплести их ивовыми прутьями; в середине оставить дыру и приладить к ней корзинку: она пропустит воду, а на дне ее останутся рачки, которых следует терпеливо вылущить, а затем жадно съесть.
Животных стреножили и покормили травой, которую они тащили на себе, а люди развели костерки и приготовили ужин, жалея, что нет палаток и пончо. Одни развлекались, нагретым ножом выжигая узоры на тыквенных фляжках, другие рассказывали истории и пели. На многих потом и дрожью накатывала горная лихорадка, болезнь неизбежная и непостижимая; она сваливает человека, и тому кажется, он вот-вот умрет; проходит час, он чувствует себя, как никогда в жизни, бодро шагает, а затем его снова скручивает невероятная слабость.
В свете костров и заходящего солнца снежные вершины сверкали малиновым и алым, небеса на мгновенье стали бирюзовыми, потом потемнели. Кошки, неисправимые полуночники, отправились на охоту и, когда звезды заискрились алмазами на иссиня-черной подушке ночи, вернулись с добычей – принесли путникам морских свинок, уток, вискачи и диких козочек.
– Наши кошки – это что-то! – говорили люди, уплетая угощение и обнимая своих любимцев и поглаживая их мягкие ушки и пушистые мордочки. К утру кошки станут размером с пум, а ночью они улеглись вперемежку с людьми, все сбились в кучу, чтобы теплее было, и над долиной разнеслось негромкое эхо сонного свистящего мурлыканья.
