Глава 16
Максвелл спрыгнул с шоссе в том месте, где начиналась лощина Гончих Псов, и несколько минут простоял, вглядываясь в скалистые утесы и резкие очертания осенних обрывов. Дальше по лощине, за желто-красной завесой листвы, он увидел крутой каменистый склон холма Кошачья Берлога, на вершине которого, как ему было известно, стоял, уходя высоко в небо, замок гоблинов, где проживал некий О`Тул. А внизу, в чаще, прятался замшелый каменный мост, обиталище троллей.
Час был еще ранний, потому что Максвелл отправился в путь задолго до рассвета. На траве и кустах, до которых еще не добралось солнце, поблескивала ледяная роса. Воздух оставлял во рту винный привкус, а голубизна неба была такой нежной и светлой, что оно словно вообще не имело цвета. И все это — и небо, и воздух, и скалы, и лес — было пронизано ощущением непонятного ожидания.
Максвелл прошел по горбатому пешеходному мостику, перекинутому через шоссе, и зашагал по тропинке, убегавшей в лощину.
Вокруг него сомкнулись деревья — он шел теперь по затаившей дыхание волшебной стране. Максвелл вдруг заметил, что старается ступать медленно и осторожно, опасаясь нарушить лесное безмолвие резким движением или шумом. С балдахина ветвей над ним, неторопливо кружа, слетали листья — трепещущие разноцветные крылышки — и устилали землю мягким ковром. Тропку перед ним торопливым клубочком перебежала мышь, и опавшие листья даже не зашуршали под ее лапками. Вдали стрекотала голубая сойка, но деревья приглушали и смягчали ее пронзительный голос.
Тропка разделилась на две — левая продолжала виться по лощине, правая свернула к обрыву. Максвелл пошел по правой тропинке. Ему предстоял долгий и утомительный подъем, но он не торопился и был намерен устраивать частые передышки. В такой день, подумал он, просто грех спешить, экономя время, которое можно провести здесь, среди красок и тишины.
Крутая тропинка петляла, огибая огромные, припавшие к земле валуны в бахроме седых лишайников. Ее со всех сторон обступали древесные стволы — грубая темная кора вековых дубов оттенялась атласной белизной берез в мелких коричневых пятнышках там, где тонкая кора скрутилась в трубочку, но все еще льнула к родному дереву, трепеща на ветру. Над грудой валежника поднималась пирамида ариземы, осыпанная багряными ягодами, и лиловые листья обвисали, как рваная мантия.
Максвелл не спеша взбирался по склону, часто останавливаясь, чтобы оглядеться и вдохнуть аромат осени, окутывавший все вокруг. В конце концов он дошел до лужайки, на которую опустился автолет Черчилла, когда тролли наложили на него заклятие. Отсюда тропа вела прямо к замку гоблинов.
Он постоял на лужайке, переводя дух, а потом пошел дальше. На огороженном жердями пастбище Доббин — или другой, очень похожий на него конь общипывал редкие пучки скудной травы. Над башенками замка кружили голуби, а в остальном он казался вымершим.
Внезапно благостная тишина утра была нарушена оглушительными воплями, и из распахнутых ворот замка вывалилась орава троллей, которые двигались довольно странным строем. Они шли тремя вереницами, и каждая вереница тянула канат совсем как волжские бурлаки в старину, решил Максвелл, вспомнив картину, которую ему как-то довелось увидеть. Тролли выбрались на подъемный мост, и Максвелл увидел, что все три каната привязаны к большому обтесанному камню — тролли волочили его за собой, и он, подпрыгивая на мосту, глухо гремел.
Старый Доббин дико ржал и бегал по кругу с внутренней стороны забора, вскидывая задом.
Тролли тяжелой рысцой спускались по тропе — темно-коричневые морщинистые злобные лица, длинные сверкающие клыки, спутанные гривы волос, дыбящиеся больше обычного, — а позади них, поднимая клубы пыли, грузно полз камень.
Из ворот замка выплеснулась кипящая волна гоблинов, которые размахивали дубинками, мотыгами, вилами — короче говоря, всем, что подвернулось им под руку.
Максвелл поспешно посторонился, пропуская троллей. Они бежали молча, решительно, всем весом налегая на канаты, а за ними, испуская пронзительные воинственные клики, мчалась орда гоблинов.
Впереди, тяжело переваливаясь, несся мистер О`Тул; лицо и шея у него посинели от гнева, а в руке была зажата скалка.
В том месте, где Максвелл сошел с тропы, она круто уходила вниз по каменистому склону к лужайке фей. Камень, который волокли тролли, над самым спуском ударился о выступ скалы и подпрыгнул высоко в воздух. Канаты провисли, и камень, еще раз подпрыгнув, стремительно покатился по склону.
Какой-то тролль оглянулся и отчаянно завопил, предупреждая остальных. Бросив канаты, тролли кинулись врассыпную. Камень, набирая скорость с каждым оборотом, промчался мимо, обрушился на лужайку, опять подскочил, оставив огромную вмятину, и скользнул по траве к деревьям. Поперек бального зала фей протянулась безобразная полоса вывороченного дерна, а камень ударился о ствол могучего дуба в дальнем конце лужайки и, наконец, остановился.
Гоблины, оглушительно крича, кинулись в лес за разбежавшимися похитителями камня. Преследуемые вопили от страха, преследователи — от ярости, по холму раскатывались эхо и треск кустов, ломающихся под тяжестью множества тел.
Максвелл перешел через тропу и направился к огороженному пастбищу. Старый Доббин уже успокоился и стоял, положив морду на верхнюю жердь, словно ему нужна была подпорка. Конь с любопытством наблюдал за тем, что происходило у подножия холма.
Максвелл положил ладонь на шею Доббина, погладил коня и ласково потянул его за ухо. Доббин скосил на него кроткий глаз и задвигал верхней губой.
— Надеюсь, — сказал ему Максвелл, — они не заставят тебя волочить этот камень назад в замок. Подъем тут крутой и длинный.
Доббин лениво дернул ухом.
— Ну, насколько я знаю О`Тула, тебе этого делать не придется. Если ему удастся переловить троллей, камень потащат они.
Шум у подножия холма тем временем стих, и вскоре, пыхтя и отдуваясь, на тропу вышел мистер О`Тул и начал взбираться по склону. Скалку он нес на плече. Лицо у него все еще отливало синевой, но уже не от бешенства, а от усталости. Он свернул с тропы к пастбищу, и Максвелл поспешил ему навстречу.
— Приношу глубочайшие извинения, — произнес мистер О`Тул настолько величественно, насколько позволяла одышка. — Я заметил вас и обрадован вашим присутствием, но меня отвлекло весьма важное и весьма настоятельное дело. Вы, я подозреваю, присутствовали при этой гнуснейшей подлости.
Максвелл кивнул.
— Они забрали мой сажальный камень, — гневно объявил мистер О`Тул, — со злобным и коварным намерением обречь меня на пешее хождение.
— Пешее? — переспросил Максвелл.
— Вы, как я вижу, лишь слабо постигаете смысл случившегося. Мой сажальный камень, на который я должен взобраться, чтобы сесть на спину Доббина. Без сажального камня верховой езде приходит конец, и я обречен ходить пешком с большими страданиями и одышкой.
— Ах, вот что! — сказал Максвелл. — Как вы совершенно справедливо заметили, сперва я не постиг смысла случившегося.
— Эти подлые тролли! — мистер О`Тул в ярости заскрежетал зубами. Ни перед чем не останавливаются, негодяи! Сначала сажальный камень, а потом и замок — кусочек за кусочком, камушек за камушком, пока не останется ничего, кроме голой скалы, на которой он некогда высился. При подобных обстоятельствах необходимо со стремительной решимостью подавить зародыш их намерений.
Максвелл посмотрел вниз.
— И как же это кончилось? — спросил он.
— Мы обратили их в паническое бегство, — удовлетворенно сказал гоблин. — Они разбежались, как цыплята. Мы вытащим их из-под скал и из тайников в чаще, а потом взнуздаем, точно мулов, на которых они разительно похожи, и они, потрудившись хорошенько, втащут сажальный камень туда, откуда его забрали.
— Они сводят с вами счеты за то, что вы срыли их мост.
Мистер О`Тул в раздражении отколол лихое коленце.
— Вы ошибаетесь! — вскричал он. — Из великого и незаслуженного сострадания мы не стали его срывать. Обошлись двумя камушками, двумя крохотными камушками и большим шумом. И тогда они сняли чары с помела, а также со сладкого октябрьского эля, и мы, будучи простыми душами, приверженными к доброте и незлобивости, спустили им все остальное.
— Они сняли чары с эля? Но ведь некоторые химические изменения необратимы и…
Мистер О`Тул смерил Максвелла презрительным взглядом.
— Вы, — сказал он, — лепечете на ученом жаргоне, пригодном только для чепухи и заблуждений. Мне непостижимо ваше пристрастие к этой вашей науке, когда, будь у вас охота учиться и попроси вы нас, вам открылась бы магия. Хотя должен признать, что расколдованный эль не безупречен. В его вкусе ощущается намек на затхлость. Впрочем, и такой эль все же лучше, чем ничего. Если вы согласны составить мне компанию, мы могли бы его испробовать.
— За весь день, — ответил Максвелл, — не было сказано ничего приятнее!
— Так удалимся же, — воскликнул мистер О`Тул, — под сень сводов, где гуляют сквозняки — и все по вашей милости, по милости смешных людишек, которые воображают, будто мы обожаем развалины. Так удалимся же туда и угостимся большими кружками пенного напитка.
В большом зале замка, где отчаянно дуло, мистер О`Тул вытащил втулку из огромной бочки, покоившейся на больших козлах, наполнил до краев большие кружки и отнес их на дощатый стол возле большого каменного очага, в котором еле теплилось дымное пламя.
— А главное кощунство в том, — произнес мистер О`Тул, поднося кружку к губам, — что это возмутительное похищение сажального камня было совершено как раз тогда, когда мы приступили к поминовению.
— К поминовению? — переспросил Максвелл. — Мне очень грустно это слышать. Я не знал…
— Нет-нет, никто из наших! — поспешно сказал О`Тул. — За возможным исключением меня, самого, все племя гоблинов пребывает в свински прекрасном здравии. Мы поминали баньши.
— Но ведь баньши не умер!
— Да, но он умирает. И как это печально! Он последний представитель великого и благородного племени в этом заповеднике, а тех, кто еще сохранился в других уголках мира, можно пересчитать по пальцам на одной руке, и пальцев более чем хватит.
Гоблин поднял кружку и, почти засунув в нее физиономию, принялся пить долго и с наслаждением. Когда он поставил кружку на стол, оказалось, что на его бакенбарды налипла пена, но он не стал ее вытирать.
— Мы вымираем весьма ощутимо, — сказал он, погрустнев. — Планета изменилась. Все мы, весь маленький народец и те, кто не так уж мал, спускаемся в долину, где тени густы и непроницаемы, мы уходим от всего живого, и нам настает конец. И содрогаешься, так это горько, ибо мы были доблестным племенем, несмотря на многие наши недостатки. Даже тролли, пока, они не выродились, все еще сохраняли в целости некоторые слабые добродетели, хотя и я заявляю громогласно, что ныне никакая добродетель им не свойственна вовсе. Ибо кража сажального камня — это самая низкая подлость, ясно показывающая, что они лишены какого бы то ни было благородства духа.
Он вновь поднес кружку к губам и осушил ее до дна двумя-тремя большими глотками. Затем со стуком поставил ее на стол и поглядел на еще полную кружку Максвелла.
— Пейте же, — сказал мистер О`Тул. — Пейте до дна, и я их снова наполню, чтобы получше промочить глотку.
— Наливайте себе, не дожидаясь меня, — сказал Максвелл. — Но разве можно пить эль так, как пьете его вы? Его следует хорошенько распробовать и посмаковать.
Мистер О`Тул пожал плечами.
— Наверное, я жадная свинья. Но это же расколдованный эль, и смаковать его не стоит.
Тем не менее гоблин встал и вперевалку направился к бочке. Максвелл поднес кружку к губам и отхлебнул. О`Тул сказал правду — в эле чувствовалась затхлость, отдававшая привкусом паленых листьев.
— Ну? — спросил гоблин.
— Его вкус необычен, но пить можно.
— Придет день, и мост этих троллей я срою до основания, — внезапно взъярился мистер О`Тул. — Разберу камень за камнем, соскребая мох самым тщательным образом, чтобы разрушить чары, а потом молотом раздроблю камни на мельчайшие кусочки, а кусочки подниму на самый высокий утес и разбросаю их вдаль и вширь, дабы за всю вечность не удалось бы их собрать. Вот только, — добавил он, понурившись, — какой это будет тяжкий труд! Но соблазн велик. Этот эль был самым бархатным, самым сладким, какой только удавалось нам сварить. А теперь взгляните — свиное пойло! Да и свиньи им побрезгуют! Но был бы великий грех вылить даже такие мерзкие помои, если им наименование «эль».
Он схватил кружку и рывком поднес ее к губам. Его кадык запрыгал, и он поставил кружку, только когда выпил ее до дна.
— А если я причиню слишком большие повреждения этому гнуснейшему из мостов, — сказал он, — и эти трусливые тролли начнут хныкать перед властями, вы, люди, призовете меня к ответу, потребуете, чтобы я объяснил свои мысли. А как стерпеть подобное? В том, чтобы жить по правилам, нет благородства, и радости тоже нет — скверным был день, когда возник человеческий род.
— Друг мой! — сказал Максвелл ошеломленно. — Прежде вы мне ничего подобного не говорили.
— Ни вам и ни одному другому человеку, — ответил гоблин. — И ни перед одним человеком в мире, кроме как перед вами, не мог бы я выразить свои чувства. Но может быть, я предался излишней словоохотливости.
— Вы прекрасно знаете, — сказал Максвелл, — что наш разговор останется между нами.
— Конечно, — согласился мистер О`Тул. — Об этом я не тревожусь. Вы ведь почти один из нас. Вы настолько близки к гоблину, насколько это дано человеку.
— Для меня ваши слова — большая честь, — заверил его Максвелл.
— Мы — древнее племя, — сказал мистер О`Тул. — Много древнее, думается мне, чем может помыслить человеческий разум. Но может быть, вы все-таки изопьете этот мерзейший и ужаснейший напиток и наполните заново свою кружку?
Максвелл покачал головой.
— Но себе вы налейте. Я же буду попивать свой эль не торопясь, а не глотать его единым духом.
Мистер О`Тул совершил еще одно паломничество к бочке, вернулся с полной до краев кружкой, брякнул ее на стол и расположился за ним со всем возможным удобством.
— Столько долгих лет миновало, — сказал он, скорбно покачивая головой. — Столько долгих, невероятно долгих лет, а потом явился щуплый грязный примат и все нам испортил.
— Давным-давно… — задумчиво произнес Максвелл. — А как давно? Еще в юрском периоде?
— Вы говорите загадками. Мне это обозначение неизвестно. Но нас было много, и самых разных, а теперь нас мало, и далеко не все из прежних дотянули до этих пор. Мы вымираем медленно, но неумолимо. И скоро займется день, который не увидит никого из нас. Тогда все это будет принадлежать только вам, людям.
— Вы расстроены, — осторожно сказал Максвелл. — Вы же знаете, что мы вовсе этого не хотим. Мы приложили столько усилий…
— С любовью приложили? — перебил гоблин.
— Да. Я даже скажу — с большой любовью.
По щеке гоблина поползли слезы, и он принялся утирать их волосатой мозолистой лапой.
— Не надо принимать меня во внимание, — сказал он. — Я погружен в глубокое расстройство. Это из-за баньши.
— Разве баньши ваш друг? — с некоторым удивлением спросил Максвелл.
— Нет, он мне не друг! — решительно объявил мистер О`Тул. — Он стоит по одну сторону ограды, а я — до другую. Старинный враг, и все-таки один из наших. Один из истинно древних. Он выдержал дольше других. И упорнее сопротивлялся смерти. Другие все мертвы. И в подобные дни старые раздоры отправляются на свалку. Мы не можем сидеть с ним, как того требует совесть, но в возмещение мы воздаем ему посильную честь поминовения. И тут эти ползучие тролли без капли чести на всю компанию…
— Как? Никто… никто здесь в заповеднике не захотел сидеть с баньши в час его смерти?
Мистер О`Тул устало покачал головой.
— Ни единый из нас. Это против закона, в нарушение древнего обычая. Я не могу сделать это вам понятным… он за оградой.
— Но он же совсем один!
— В терновнике, — сказал гоблин. — В терновом кусте возле хижины, которая служила ему обиталищем.
— В терновом кусте?
— Колючки терновника, — сказал гоблин, — таят волшебство, в его древесине… — он всхлипнул, поспешно схватил кружку и поднес ее к губам. Его кадык задергался.
Максвелл сунул руку в карман и извлек фотографию картины Ламберта, которая висела на стене зала у Нэнси Клейтон.
— Мистер О`Тул, — сказал он, — я хочу показать вам вот это.
Гоблин поставил кружку.
— Ну, так показывайте! — проворчал он. — Столько обиняков, когда у вас есть дело.
Он взял фотографию и начал внимательно ее разглядывать.
— Тролли! — сказал он. — Ну конечно! Но тех, других, я не узнаю. Словно бы я должен их узнать, но не могу. Есть сказания, древние-древние сказания…
— Оп видел эту картину. Вы ведь знаете Опа?
— Дюжий варвар, который утверждает, будто он ваш друг.
— Он правда мой друг. И он вспомнил этих. Они — древние, из незапамятных времен.
— Но какие чары помогли получить их изображение?
— Этого я не знаю. Снимок сделан с картины, которую написал человек много лет назад.
— Но как он…
— Не знаю, — сказал Максвелл. — По-моему, он побывал там.
Мистер О`Тул заглянул в свою кружку и увидел, что она пуста. Пошатываясь, он пошел к бочке и наполнил кружку. Потом вернулся к столу, взял фотографию и снова внимательно посмотрел на нее, хотя и довольно смутным взглядом.
— Не знаю, — сказал он наконец. — Среди нас были и другие. Много разных, которых больше нет. Мы здесь — жалкое охвостье некогда великого населения планеты. — Он перебросил фотографию через стол Максвеллу. Может быть, баньши скажет. Его годы уходят в тьму времен.
— Но ведь баньши умирает.
— Да, умирает, — вздохнул мистер О`Тул. — И черен этот день, и горек этот день для него, потому что никто не сидит с ним.
Он поднял кружку.
— Пейте, — сказал он. — Пейте до дна. Если выпить сколько нужно, может быть, станет не так плохо.
