21
С незапамятных времен мужчина считал себя охотником, а женщину — добычей, ибо она создана, чтобы покоряться. Он активен, поэтому он охотится. Ее берут в плен, потому что она ждет. Роковая ошибка! Разве ждет только дичь? А вы видели когда-нибудь кошку, подстерегающую крысу у ее норы? А щуку, замершую в осоке?
Дама, вступившая в изобилующий товарами универмаг Шабрена, уж никак не относилась к тому разряду людей, который можно назвать дичью. На вид ей было лет сорок. Богатая, уверенная в себе, она пребывала в постоянной охоте за знаменитостями, ибо воспоминание об одной знаменитости может быть стерто лишь встречей с другой, еще более знаменитой, — если можно так выразиться.
Вот почему во время весенней прогулки, будоражившей кровь, стройные ноги сами собой занесли эту даму в универмаг Шабрена. Вот почему она поднялась на эскалаторе на второй этаж в гардинный отдел. Вот почему она задержалась там, рассматривая материю, которая подошла бы на портьеры для ее спальни.
Сквозь опущенные ресницы она следила, как Густафссон подошел к ней, остановился и поклонился. Повернувшись к нему, она улыбнулась и протянула руку:
— Добрый день, господин Густафссон, добрый день.
Он ответил на ее приветствие и спросил, чем может быть полезен. Она ответила, что хотела бы подобрать драпировку или портьеры и попросила показать подходящую материю.
Когда Густафссон выполнил ее просьбу, ей захотелось взглянуть на материю у окна, при дневном свете, потом в темноте — нельзя ли зайти за полки, где потемнее? Совсем не обязательно держать материю на вытянутых руках, она такая тяжелая, можно положить рулон на плечо и спустить один конец, пусть ткань падает свободно, качество превосходное, в этом нет никаких сомнений. Дама не удержалась и погладила материю — какая мягкая, как красиво лежит…
Краем глаза Густафссон увидел проходившего мимо Шабрена. Тот остановился и одобрительно посмотрел на Густафссона, уголки губ у него многозначительно поползли вверх, и Шабрен удалился.
Густафссон засмеялся.
— Вы правы, фрекен, — сказал он. — Материя изумительная.
— Меня зовут фрекен Вивандер. Вы не находите несправедливым, что продавцы могут узнать имя покупателя, тогда как сами остаются для них безымянными?
— Я не задумывался об этом.
— Очень несправедливо. Но я-то знаю, что вас зовут Пер Густафссон. Или просто Пер, правда? Он кивнул. Она продолжала:
— По-моему, это как раз то, что мне нужно для спальни.
— Я в этом не сомневаюсь.
— Какой насыщенный цвет — вечером он будет успокаивать нервы, утром — стимулировать… Надеюсь, что не наоборот!
Она засмеялась, он вежливо вторил ей.
— Беда в том, что одной мне с ними не справиться. Я живу совершенно одна. Не поможете ли вы мне их повесить?
Густафссон с удивлением уставился на нее. Такая работа не входила в его обязанности. Он сказал, что ему с этим, пожалуй, не справиться.
— Ну что вы! — воскликнула фрекен Вивандер. — Ведь это так просто. На карнизе имеются кольца, на каждом кольце есть зажим, которым прихватывается занавеска. Надо только снять старые и повесить новые.
— Но если это так легко… я не понимаю…
Густафссон беспомощно огляделся и увидел, что к отделу приближается Пружина. Он шествовал в сопровождении двух мужчин — один совсем молодой, бородатый, без шапки, другой, постарше, в сером пальто и синем берете. Пружина о чем-то рассказывал, горячо жестикулируя. Густафссон почувствовал, что речь идет о нем. „Кто же это такие?“ — подумал он.
Оказалось, это журналисты. Они остановились на почтительном расстоянии и, наблюдая за продажей, рассеянно слушали болтовню Пружины.
— Ну, господа, сами видите, какой успех! Стоит ему махнуть ручкой, и покупатель тут как тут. Сейчас, правда, в отделе не очень людно. Но вообще-то покупатели, можно сказать, так и рвут товар, лишь бы хоть краешком глаза поглядеть на него. Он всех притягивает к себе. Словно магнит! А как он продает! Ему достаточно сказать всего несколько слов…Все хотят его слышать. Слышать и видеть. На эстраде успех ему обеспечен.
Фрекен Вивандер с укоризной взглянула на Густафссона. Как можно быть таким непонятливым, когда с тобой так откровенно заигрывают.
— Ну что вы, всякому ясно, что одному тут не справиться. Не могу же я одна лезть на стремянку с карнизом и занавесками в руках. Кто-то должен мне помочь. Тогда вся работа займет несколько минут. А потом вы у меня поужинаете, мы выпьем по рюмочке.
Она прижала руку к ткани как раз в том месте, где у него было сердце, прижала и тихонько погладила.
— Жду вас сегодня в семь вечера. Договорились? — тихо прибавила она.
— Боюсь, мне не успеть.
— Да, конечно. У вас, верно, много работы и после закрытия? Тогда в половине восьмого. Вот моя визитная карточка. Пожалуйста. На ней есть и имя и адрес.
Он стоял с визитной карточкой в руке, не зная, что сказать.
— Но…
— Ничего, если вы немного запоздаете. Захватите гардины, мы их вместе повесим. Не бойтесь, в этом нет ничего дурного.
— Да, я понимаю. Только…
— А-а! Ясно. Вам неловко брать пакет, который, как все знают, предназначен даме. Об этом я не подумала. Вы же не посыльный. Я сама захвачу пакет. А вы придете, как мы договорились…
К Густафссону наконец вернулся дар речи. Бывает же, что человек считает невежливым отказаться от приглашения, казалось бы совершенно безобидного. Но… В определенные минуты следует проявить твердость.
— Нет.
— Нет?
— У нас есть специальные рабочие, которые вешают портьеры покупателям. Если угодно, я приму ваш заказ.
— Гм. Но, быть может, вы все-таки придете взглянуть на результат?
— Нет, нет. Вечером меня ждет семья.
— Понятно. В таком случае… — Она сердито выхватила у него из рук свою визитную карточку. — И вообще я пока воздержусь от покупки. Прощайте.
Решительным шагом она направилась к лестнице и скрылась в толпе.
И тут же послышался голос приятеля. Дружески подхватив под руки обоих незнакомцев, Пружина подвел их к Густафссону.
— Разрешите представить вам Пера Густафссона. Пожалуйста, вот он свеженький и зелененький, как рождественская елка. Привет, Густафссон. Это пресса. Как видишь, я времени зря не теряю.
Журналисты стряхнули с себя Пружину движением, которое могло бы быть и не таким резким. Они кивнули Густафссону и справились, как ему живется.
У него еще не прошел горький осадок от встречи с фрекен Вивандер, но приходилось терпеть.
— Не жалуюсь.
— Как покупатели, очень донимают?
— Люди как люди.
— Вы хорошо разбираетесь в мануфактуре?
— Совсем не разбираюсь. Но меня проконсультировали.
— Значит, у вас нет никаких профессиональных навыков? Вы когда-нибудь раньше стояли за прилавком.
— С той стороны, где стоят все покупатели, — вмешался Пружина, который с растущей тревогой прислушивался к разговору. — То, что он говорит, для интервью не годится. Вы лучше напишите, что скоро он начнет выступать на эстраде, помните — это его жизнь. И не забудьте, что я его менеджер. Вот как следует написать: „Вчера в обществе его менеджера, господина Фредрикссона по прозвищу Пружина, мы встретились с восходящей звездой эстрады Густафссоном Зеленкой“… Как вам нравится это имя — Густафссон Зеленка? Может, лучше Зелень? Или Зеленушка? Знаете, пусть какая-нибудь газета объявит конкурс на его сценическое имя, а потом мы устроим крестины…
— Спасибо. Мы уж сами решим, о чем нам писать, — оборвал его Берет.
— Гм… да… да, конечно, я хотел только облегчить вашу задачу, — заявил Пружина. — Сигарету?
Здесь, правда, курить запрещено, но прессе всюду полная свобода.
Берет с раздражением оттолкнул протянутую ему пачку. А Пружина продолжал как ни в чем не бывало:
— Не желаете ли получить какой-нибудь презент от нашего универмага? Милости прошу, выбирайте, что душе угодно. Я договорился с директором, совершенно бесплатно.
Борода вздернул подбородок:
— Послушайте, господин Пружина, или вы сейчас же уберетесь отсюда, или уйдем мы.
— Простите, бога ради, простите, господа. Я хотел лишь немного подготовить почву. Сейчас я дам Зеленке несколько указаний и испарюсь.
— Давайте свои указания. Мы вернемся сюда немного попозже, — сказал Берет.
— Когда здесь будет чище воздух, — прибавил Борода негромко, однако так, чтобы Пружина его услышал.
Они удалились, и Пружина обратился к Густафссону:
— Ишь какие. Видал субчиков? Небось ждали, что им сразу преподнесут по презенту, а мы это прохлопали.
— Ты только это и собирался мне сказать?
— А с чего это ты вдруг так задрал нос? Слушай, когда они вернутся, скажи, что всю жизнь мечтал петь. Так говорят все звезды театра, кино и эстрады. И еще скажи, что у тебя есть собственный поэт, а когда они поинтересуются, кто именно, объясни, что твой менеджер и твой поэт — одно и то же лицо. Вот увидишь, когда они узнают, что я скальд, они переменят ко мне свое отношение. И… — Подняв глаза, Пружина увидел подходившего к ним Шабрена. — Вот черт, директор собственной персоной. Пока ничего не говори ему о прессе. Пусть это будет для него сюрприз. А то еще потребует, чтобы ты сказал в интервью, что его тряпки самые лучшие и самые дешевые во всей стране. Говори только о песнях, о культуре и об искусстве. Ну, я сматываюсь, пойду выпью пива.
Шабрен подошел к Густафссону.
— Ну, как дела?
— По-прежнему. — Густафссон пожал плечами.
— А та нарядная дама, она оказалась выгодной покупательницей? Знаете, она сперва справилась о вас в справочном бюро. Что же она приобрела?
— Ничего.
— Как ничего? Она говорила, что ей нужны гардины и тюль.
— Возможно. Но оказалось, что они ей не подходят.
— Гм. Будем надеяться, что она вернется. Обратите внимание, вон еще покупатель.
Директор быстро отошел. Но человек, появившийся в отделе, не был покупателем. Это был доктор Верелиус.
— Здравствуйте, Густафссон. Вот, оказывается, куда вас занесло, — сказал он. — Я заходил к вам домой и узнал, что вы получили здесь работу. Меня интересует контрольный осмотр. Пожалуйста, зайдите ко мне сегодня после работы.
— Хорошо. А зачем контрольный осмотр? Что-нибудь случилось?
— Нет, все в порядке. Я же вас предупреждал, что время от времени понадобится вас осматривать. И… гм… верно, мне следует предупредить вас, что власти имели в виду не такую работу, когда согласились на наш эксперимент. Мы не хотели, чтобы вокруг вас была такая шумиха.
Вернулся Пружина. К его удивлению, в кафетерии универмага пивом не торговали. Он услышал, что незнакомец говорит Густафссону что-то о шумихе. Помня о своих обязанностях, он шагнул вперед и хлопнул доктора по плечу:
— В чем дело? Что вам надо?
Верелиус не удостоил его ответом. Он ограничился одним взглядом, который вряд ли можно было назвать дружелюбным.
Густафссон объяснил, что это тюремный врач.
— А, понятно! Доктор собственной персоной. Поздравляю вас с удачным цветом. Отлично придумано. Вот увидите, скоро наш Густафссон будет как сыр в масле кататься.
— Да? Признаться, я все это представлял себе иначе.
— Ясно, ясно. Доктор — это только наука. А для нашего дела нужен нюх. Я рад, что с вами встретился. Знаете, артиста в один день не сделаешь. Вот я и думал, что в конце года надо бы сделать ему еще один укольчик, чтобы продлить действие вашего лекарства…
— Что вы мелете?!
— За деньгами я не постою, отвалю, сколько скажете. Врач стоит тех денег, что мы ему платим. Если вас не устроит одноразовый гонорар, договоримся о процентах с дохода, пока он зеленый, скажем, три процента с каждого выступления. Чем дольше он будет оставаться зеленым, тем дольше мы сможем загребать денежки, так что только справедливо, если изобретатель получит свои отчисления, как принято говорить в деловых кругах. Далеко не каждый менеджер стал бы с этим считаться.
— Я вовсе не это имел в виду. Вы даже не понимаете, о чем идет речь!
— Я не понимаю? А кто, позвольте вас спросить, сразу сообразил, как этим можно воспользоваться? Скажи ему, Густафссон! Вы только посмотрите на него, доктор. Здесь, в универмаге, он стоит пятьсот монет в день. Чтобы понять это, нужно чутье финансиста.
Доктор Верелиус был взбешен. Но, будучи человеком воспитанным, он не любил привлекать к себе внимание.
— Вы ничего не понимаете, — прошипел он. — До свидания, Густафссон. Жду вас вечером.
Он ушел. Пружина не на шутку испугался.
— Он что, хочет лишить тебя цвета?
— Это невозможно.
— Слава богу! Ты уже побеседовал с журналистами? Нет? Тогда я пойду и приведу их.
Не успел Пружина удалиться, как Шабрен явился с новым обходом. Он подошел к кассе, проверил цифры и направился к Густафссону.
— Неважно, неважно, господин Густафссон. Я все обдумал, и мне кажется, что продолжать нашу неделю нет никакого смысла.
— Но…
— Нет, нет, это вопрос решенный. — Голос Шабрена звучал категорически.
— Но ведь вы сами сказали, что прибыль начала расти?
— Ну и что? А вы представляете себе, сколько стоят объявления и анонсы? Каждый день этой кампании обходится мне в шесть тысяч крон, причем львиная доля падает на вас, господин Густафссон. Вы же продаете на тысячу, от силы две, и это все товары, которые мы приобретали по высокой цене. Не торговля, а сплошной убыток…
Густафссон похолодел. Он не был деловым человеком и не имел никакого представления о расходах на рекламу или закупочных ценах. Правда, он не считал, будто все, проданное им сверх пятисот крон, идет в карман директору, но как-то не подумал о других расходах.
— Я понимаю, — продолжал Шабрен, — все это крайне неприятно, но…
Густафссон так и не узнал, что он хотел сказать — к ним подошел Пружина с торжествующей улыбкой на губах.
— Смотрите, господин директор! Видите, что я организовал? Интервью! Сразу для двух газет. Что вы на это скажете?
Шабрен узнал обоих журналистов и просиял.
— Очень приятно, господа. Я от души рад. Милости прошу.
— Требуется подлить немного масла в огонь, — вмешался Пружина. — Понимаете, нужна реклама. Для бизнеса это все.
Он приосанился — ни дать ни взять главнокомандующий. Впрочем, наверно, таким он себя и чувствовал. По крайней мере пока не заговорил Берет:
— Боюсь, в этом спектакле вы отвели нам не ту роль.
Пружина открыл рот от удивления.
— Спектакль? Какой спектакль? — забормотал он.
— Мы пришли только для того, — Борода делал ударение на каждом слове, — чтобы посмотреть, как господин Густафссон справляется со своей работой.
— Но это же за версту видно! — воскликнул Пружина. — Отлично справляется. Фантастически! Пятьсот крон в день.
Берет фыркнул:
— Не в этом дело, — сказал он. — Реклама нас ни капли не интересует.
Пружина оторопел.
Но Шабрена не так легко было сбить с толку. Порой в человеке происходят душевные сдвиги, переоценка ценностей, ревизия всех представлений, одним словом, он делает поворот на сто восемьдесят градусов. Бывает, что такой поворот предвещает дрожь в голосе. Все вещи и события вдруг открываются человеку в ином свете, он начинает замечать оттенки. Нет, он вовсе не собирается изменять своим идеалам, отнюдь, просто другие точки зрения получают почву под ногами, и то, что прежде представлялось существенным, теперь кажется не заслуживающим внимания… Вообще-то в глубине души он всегда считал, что овца рычит, а волк блеет… Нельзя быть только пессимистом… иногда следует быть и оптимистом… Негоже всю жизнь носить один и тот же ярлык. Надо быть реалистом. При любых обстоятельствах.
Шабрен был реалистом. А потому его поворот произошел мгновенно. Не успел Берет сказать об их отношении к рекламе, как Шабрен тут же перекинулся на его сторону:
— Я тоже так считаю, — заявил он. — Реклама должна быть на положенном ей месте в газете и больше нигде. Ни в ваших статьях, ни среди наших прилавков ей делать нечего. У нас с вами должна быть информация и только информация. И поскольку кое-кто неправильно истолковал задачи, возложенные нами на господина Густафссона, мы решили прекратить эту затею.
Борода поднял брови:
— Значит, конец пяти сотням в день? Пять сотен отступного и коленом под зад?
Он вытащил свой репортерский блокнот. Шабрен замахал руками:
— Ради бога, я хотел бы избежать всякой огласки. Я совершил ошибку и еще раз прошу у вас прощения. Ведь это не я вас сюда заманил.
— Хоть это приятно слышать, — сухо сказал Берет. — До свидания.
"Ну, вот и конец этой истории", — спокойно подумал Густафссон. Но Пружина так легко не сдавался:
— Я вас не понял, господин директор. Вы собираетесь уволить Густафссона?
— Да. Видите ли, я несколько просчитался.
— Так, так. — Пружина на секунду задумался, подыскивая слова. — И теперь он, — Пружина с вызовом показал на Густафссона, — должен расплачиваться за ваши ошибки?
— Этого я не говорил.
— Но хотели бы. Однако у нас имеется один документ. Извольте взглянуть!
Он похлопал себя по бедру, на котором топорщился туго набитый карман. Сунув в него руку, Пружина извлек бумажник и вытащил визитную карточку Шабрена с его распиской.
— Узнаете, господин директор? Пятьсот крон в день в течение двух недель. То есть двенадцать дней. А это значит шесть тысяч крон!
— Совершенно верно. Господин Густафссон получит свои деньги.
— Все до последнего эре! — подчеркнул Пружина.
Густафссон запротестовал. Как можно получать деньги за работу, которую ты не делал! Это противоречило его понятию о чести. Здесь он придерживался старомодных взглядов.
— Но… — начал он. — Я их не…
— Молчи, — шикнул Пружина. — Что написано пером, того не вырубишь топором.
— Пусть господин Густафссон зайдет ко мне в контору через пять минут, — холодно сказал директор.
Он ушел. Пружина с довольным видом потирал руки.
— Ловко я это обтяпал, а?
— Я не имею права брать эти деньги.
— А он? — Пружина кивнул головой в ту сторону, где скрылся директор. — Деньги наши, приятель. А это главное. Теперь у нас есть начальный капитал. Но это только цветочки, ягодки впереди.
